Я трогаю войну руками

– Да, – кивает Лёша. – Похоже. И ещё – у меня тоже сейчас отпуск должен был быть. Но задело, видишь, за пару недель до отпуска. И вот, отдыхаю.

Я киваю. Вижу.

– У меня тоже была раньше жизнь. Жена, дети. Двадцать лет прожили. Точнее, двадцать один. И чувствую – не хочу больше так. Ругаемся, как кошка с собакой. Любви нет. Ну, я на работе к начальнику подошёл: «Дайте общежитие!» И начальник мне выделил комнатку в общаге. Я взял трусы, футболки, ушёл налегке. Месяц прошёл – домой прихожу к жене. Обсудить – что, как. Жена говорит: «Возвращайся!» – «А смысл? – говорю. – Тебе как, полегче стало без меня?» Она говорит: «Ну, вроде да». – «Ну, – говорю, – тогда и нечего начинать снова». – «Бери деньги из заначки, – говорит жена, – купи себе однушку какую. Что ты будешь, как бомж, по общагам шарахаться!» А я поискал-поискал и двушку купил в новом доме. Начал жить один – скучно. Попивать стал. И пошёл на СВО. Думаю, пусть моя жизнь пригодится ещё.

– Пригодилась, – говорю.

– Пригодилась, – кивает Лёша. – И знаешь, жить захотелось. Там по интернету познакомился с девушкой. Она меня поддерживает. Она тоже из моего города. Город Усть-Кут. Не слышала такой? Я ей сказал, что ранило. И сильно. А она говорит: «Ничего, главное – живой». Хотела сюда даже приехать. Я не пустил. Пусть подлатают слегка, согласна?

Я киваю. Поправляю одеяло. Смотрю в глаза. Сую Лёше в рот вейп – на пару вдохов. И возвращаюсь к Никите.

* * *

…Артур спрашивает: «Кто будет ужинать?» И идёт греть в микроволновке макароны с морепродуктами.

– А я яблоки люблю, – говорит Никита. – Картошку вообще не ем. Не то. А яблоки могу на первое, второе и третье. Мне здесь, в госпитале, все отдают свои яблоки, кто не любит.

Я киваю.

Смотрю на Никиту. Сила, молодость, красота, совершенство. Прикован к кровати. Как неправильно это всё. Как больно…

– Что болит сейчас? – спрашиваю.

– Нога ноет, – говорит Никита. И добавляет: – И душа.

Улыбается.

– Мне бы кровать отодвинуть, – говорю, – чтоб до души дотянуться.

– Не получится, – качает он головой. – Никак. Лучше тогда идите к другим, чтоб им помочь.

– Не получится, – говорю, – не страшно. Буду работать с тем, до чего дотянусь.

Раскачиваю грудную клетку. Спазм тихо уходит. Будто шарик сдувается. Никита становится мягче и глуше.

Смотрю на стену.

На стене икона Серафима Саровского. Скрестив руки на груди, святой будто говорит со мной: «Помоги им. Помоги, чем можешь. Даже тем, кто отказывается от массажа».

* * *

Напротив Никиты лежит Валерий. Одна нога ампутирована. Вторая травмирована – вырваны куски мышц. Валерий боится новой боли. Прикосновений. И настойчиво отказывается от массажа.

Я обещаю не делать больно.

Касаюсь едва заметно.

– Удивительно, – говорит Валерий. – Боли стало меньше.

Заканчиваю массаж. И… понимаю, что нужен перекур. В смысле перерыв. Я чуть было не потянула на себя дверь в четырнадцатую палату. Но сама себя остановила и вышла в коридор.

И будто вынырнула из той реальности.

Попила воды из бутылки.

Взяла в руки телефон. Написала детям: «Ужинайте. Буду поздно. Люблю». И забила в поисковик «аутопластика». За полтора года в госпитале сегодня я впервые увидела двух бойцов с руками, пришитыми к животу…

Я не могу показывать в палате, что я в шоке. Я глажу руки. Расслабляю плечи. Показываю: всё отлично. Стандартная ситуация. Восстановление кожного покрова. Работы сосудов. Что проще. Всё под контролем врача. А мы просто чуть снимем напряжение. В руках. Плечах. Голове. Три недели пролетят как один день. Вот увидишь!..

…Я не могу показывать в палате, что я в шоке. Но внутри себя я в шоке. Я стою в коридоре с телефоном в руках. Смотрю в сумерки за окном. Читаю, как делается эта операция. Понимаю – это спасение от ампутации.

Прорываюсь сквозь буквы: «Данный вид хирургического вмешательства включает целый набор техник по замещению образовавшихся дефектов собственными тканями пациента. На повреждённый участок руки пересаживают донорский лоскут с передней стенки брюшной полости. В период, который пациент проведёт с рукой, пришитой к животу, лоскут одновременно является и частью руки, и частью живота».

Смотрю на фото на экране.

За моей спиной – пятнадцатая палата, где под бинтами у Лёши-мумии и Артура то же самое. Не надо быть детективом, чтоб понимать: врач поместил Лёшу и Артура в одну палату, чтоб наблюдать за парными случаями. У кого как будет заживать. Как, глядя на одного, не пропустить тревожные симптомы у другого?

Думаю: а если бойцам захочется пошевелить пальцами, пришитыми к животу?

Понимаю – ранения такие, что не захочется. Больно.

Думаю – три недели. Или четыре.

Выдыхаю – что такое три-четыре недели по сравнению с целой жизнью? С сохранённой рукой? И тут же придумываю мечту – пожать руку Артуру. И Лёше-мумии. Через месяц. Через бинты. Или через пару месяцев. Когда бинты снимут.

За окном зимние сумерки. А я переношусь на три недели вперёд – когда обоим раненым бойцам врач отпорет руки от живота – и верю, что это будут отличные руки. И я тут же думаю про весну. Про весну и про Победу. Про яблони, что зацветут. Про яблоки, что любит Никита.

* * *

В четырнадцатой сегодня двое – Владимир и Олег.

Обнимаюсь с Олегом. Долгожданная встреча! Чувствую себя так, будто меня прямо сейчас воткнули в розетку, подключив к источнику питания: выжили. Перезимовали. Впереди весна!

Володя идёт ва-банк:

– Так, раз вы с Олегом уже пообнимались, то на массаж первый я буду!

Я не против. И Олег тоже.

У Володи шитая-перешитая нога. Швы на мышцах. Швы там, где мышцы вырваны. На второй ноге аппарат Илизарова. И следы от срезанных лоскутов кожи для пересадки.

Володя – бойкий тридцатипятилетний деревенский парень. С чубом. С удалой улыбкой. Бесконечно уставший от боли.

Мы молчим. Только сверяем курс по уровню боли.

– Больно?

– Дышу, дышу. Ты ж видишь, дышу. Восстанавливать ногу надо, чтоб мог на неё опираться. На второй ноге ещё долго будет стоять аппарат.

В палату заглядывает врач – нужно сделать Володе перевязку. Смотрит на меня. Говорит Володе: «С тобой закончат, тогда загляну. Минут через сорок. Пока сделаю перевязку в соседней палате».

– Всё так? Успеете за сорок минут? – спрашивает меня врач.

Я киваю. Он кивает мне в ответ. Поговорили.

* * *

Через сорок минут Володя выдыхает. Вытирает лоб полотенцем. Выходит в коридор – маякнуть сестре, что он готов к перевязке.

С Олегом я работаю молча. Устала. Он у меня сегодня вишенка на торте. То, ради чего. Тот, на ком видишь результат своих усилий.

Олег приехал в Питер после полугодового отпуска дома.

Между мной и Олегом столько часов налёта, что можно молчать. Год назад, в феврале, ему оторвало ногу в районе бедра. Полностью. Совсем.

…А когда читаешь учебники – например, по анестезиологии – то в сносках пишут, что анестезиология очень сильно шагнула вперёд во время такой-то войны. Было много раненых, оперировали прямо на поле боя и уже после войны стали этот метод применять при плановых операциях.

Военная медицина шагает вперёд прямо сегодня. И сегодня пишутся учебники по военно-полевой хирургии.

За полтора года СВО военные медики прошли огромный путь. Я благодарна им за каждого спасённого бойца. И не верю глазам, когда смотрю на ногу Олега.

– Ногу в руки тогда – и вперёд, – рассказывал Олег летом. – Меня шесть часов выносили с поля боя до госпиталя. Ногу оторвало. Но я не растерялся. Примотал её обратно бинтом – очень плотно и держал руками. На пункте эвакуации в Волновахе попросил медиков сшить сосуды. Чтоб нога не омертвела. Они покрутили пальцем у виска. Но я ж эмчеэсник. Работал в пожарной части, спасателем был. Знал, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Решил, что буду верить в невозможное. Сквозь боль решил. Убедил медиков. Сшили сосуды. Потом были сутки в Ростове. Ожидание борта в Питер. Перелёт. А здесь меня сразу прооперировали. И? Видишь? Шевелю пальцами! А я не мог иначе! У меня трое детей. Мне ещё жить да жить!

Я не верила в эту историю. Даже когда часами сидела у Олега на кровати, распутывая клубки нервных окончаний. Не могла поверить, что это правда. Но я дотрагивалась до пальцев на ноге – и его трясло, как под напряжением.

Олег орал: «Убери руки!» Извинялся. Приходил в себя. Вытирал испарину.

Я снова – аккуратно – клала свою руку на ступню Олега. Едва касаясь. Искала тот участок, где чувствительность уже есть, но напряжение не шарашит. И старалась его расширять. Медленно. По миллиметру. С перерывом на чай.

В палату заходила медсестра. Смотрела на Олега. Говорила:

– Зайцев, вы в адеквате сейчас? Можно уколоть? А то вы ночью катетер вырывали из вены и куда-то меня слали?

Олег извинялся:

– Простите. Воевал ночью под обезболом. Не до уколов было. В наступление шёл.

И улыбался медсестре так, что не простить его было невозможно.

Я качала головой и подкладывала картонки Олегу под аппарат Илизарова – нога отекала, кольца аппарата врезались в ногу. Олег смотрел на меня с опаской – вдруг дотронусь туда, где двести двадцать вольт, и тогда – прощай, чаепитие.

Я обещала дотрагиваться аккуратно. Двести двадцать настигали там, где их не ждали.

Сканировала взглядом пришитую ногу и представляла под кожей запутавшиеся нити нервных окончаний. И мечтала распутать их. И превратить в правильные клубки.

– Я не мог не пойти на войну, – говорил Олег в сумерках. – Как бы я потом сыновьям в глаза смотрел? Сам же их учу быть мужиками. Не мог я спрятаться. А сейчас научусь ходить и вернусь в обычную жизнь.

Я делала всё, чтобы Олег научился ходить.

Спрашивала:

– Знаешь, как ты записан в моем телефоне?

– Как? – задумывался Олег.

– Угадай!

Он гадал:

– Красавчик Олег? Олег-Бурят? Бурят Нога Пришита?

Я качала головой:

– Мимо, мимо, мимо!

– Сдаюсь, – сказал Олег после десятка попаданий в «молоко».

– Олег на двух ногах, – с видом победителя я показала ему экран телефона с его контактом.

Он рассмеялся:

– Давай выпьем по бокалу минералки за твою веру в меня!

А теперь – вот, пожалуйста. На двух ногах. Сбылось. Не просто стоит, а идёт. Медленно, на костылях, но идёт. Только сделал накат на одном тапочке в восемь сантиметров.

Я вспоминаю наши бесконечные летние разговоры. Мне кажется, мы с Олегом знаем друг о друге всё. И про детские мечты, и про взрослые разочарования. Он рассказывал о кузнечном деле – до МЧС работал в кузнице. Тогда, в мирные ещё времена. Говорил о новом браке – после непростого развода. О том, какое это счастье – дочь после двух сыновей.

Чтоб обсудить всё на свете, времени у нас было – вагон. Мы виделись пару раз в неделю, часа по три, четыре.

Когда отступала боль, Олег говорил:

– Что хочешь, чтоб я рассказал? Спрашивай!

– Расскажи про тот день.

– Это запрещённый приём, – он качал головой и уводил разговор в сторону. – Нечего тут рассказывать…

* * *

Лишь однажды Олег приоткрылся. Я сидела на кровати. Он собирался с духом, прежде чем разрешить мне коснуться ноги. И вдруг, посмотрев на мой крестик, сказал:

– …Ир, Бог есть.

У него крестика не было. Да и откуда.

Мне кажется, Олег до ранения сам не определился, в кого верить – в священного медведя, в духа своей земли или Будду. Бурятский религиозно-языческий замес говорил: «На Будду надейся, сам не плошай, на всякий случай имей при себе мешочек с родной землёй, в дацане за тебя молятся, помни про медведя за спиной».

Я это всё знала от раненых бурятов – в соседней с Олегом палате лежал Степа из бурятского Закаменска и Вадим из Гусиноозерска – и от волонтёров из бурятской общины.

Бурятская община в Петербурге с началом СВО, казалось, полным составом переместилась в госпиталь.

Буряты проходили рейдом по всем госпиталям, выискивали своих раненых, заглядывая в палаты: «Есть здесь кто из Бурятии?», связывались с родными, приносили в госпиталь домашнюю еду – буузы или позы, напоминающие по виду юрты, записывали нехитрые просьбы – какую книжку хочется почитать или на какую ногу нужен носок.

Когда раненому становилось лучше и ему было можно выходить из госпиталя, буряты организовывали поездку в дацан. Или – если раненому не требовался дацан – везли туда, куда было надо. На вокзал или, что было чаще, в аэропорт.

Бурятку, что приходила к Олегу и Стёпе, звали Таисия. Это была полная, невысокая, шебутная женщина за пятьдесят. Она с ловкостью жонглёра вытаскивала из своей сумочки туески с горячей едой, закидывала в сумку пустые туески из тумбочки и, перед тем как уйти, спрашивала, нужно ли что ещё. И каждый раз смотрела на меня с удивлением – надо же, на бурятку я похожа не слишком, а времени на бурята не жалею.

Я тоже улыбалась Таисии в ответ.

В разрезе моих прищуренных глаз она старательно пыталась отыскать что-то бурятское. И – я уверена – неизменно находила. А иначе бы её логика каждый раз разбивалась о суровый асфальт мироздания, а это было недопустимо.

– …В то утро я знал, что со мной что-то случится, – глухо начал рассказ Олег. – Но в смерть – в свою – не веришь. Видишь, как друзья погибают, а на себя не примеряешь это. Я не думал про смерть. Но тем утром я уже знал, что меня ранит. Проснулся. Был солнечный февральский день. Солнце слепило прямо. Был лёгкий морозец. И, пока я умывался снегом рядом с блиндажом, увидел тень рядом с собой. Я знал, что никого рядом нет. А рядом была огромная тень ангела. Я сначала остолбенел. А потом выдохнул – значит, выживу. И когда ногу оторвало, я понял – это мой квест. Справлюсь. Не зря же ко мне приходил ангел. Посмотри – видишь, какая у меня цепь? Вот она меня и спасла в тот день.

Цепь Олега я увидела ещё при знакомстве. Никто не назвал был её «цепочкой». Это была кованая чёрная цепь из металлических колец. Кольца были чуть сплюснутые, сантиметра два в диаметре. Когда я узнала, что Олег кузнец, мой первый вопрос был: «Сам выковал?» Оказалось – да, сам.

– Когда мне оторвало ногу, то вместе с этим мне прямо в горло прилетел осколок. Ещё б сантиметр – и нет меня. Цепь его остановила. Осколок отскочил. А цепь в этом месте помяло, покорёжило. Но меня не задело, представляешь? И я понял, что за знак мне утром был от ангела. Бог есть. Не смотри, что я без креста. Моя цепь мне теперь самое громкое напоминание. Как только смог, я её подвыправил. И, знаешь, в госпитале в ней лежать не очень удобно. На операциях её снимают. А я всё равно надеваю потом. Понимаю, что это теперь больше, чем просто цепь.

Я будто заново знакомилась с ногой Олега – проходила сквозь следы от аппарата, спазмы, уплотнения и отеки. Сняли аппарат, в котором он отходил полгода. Больно. Но не так больно, как было. И не так остро.

Олег молчал, откинувшись на подушках.

На тумбочке стоял кофе в одноразовых стаканах. Капучино я купила себе. Мокачино – Олегу.

* * *

Вспомнилось, как тогда, летом, Олег говорил: «Ты ко мне приходишь. Не приноси ребятам круассаны и нектарины. Ты же ко мне приходишь. Я, если захочу, сам угощу ребят. А не захочу – не угощу».

И я соглашалась. Понимала – вдали от дома, за тысячи километров от Улан-Удэ Олегу нужен был кто-то родной здесь. Кто-то, кто приходит только к нему.

Мы заканчивали, когда за окном были жаркие летние сумерки. И я выходила из госпиталя последняя. А если я приходила утром, то днём Олег говорил:

– Давай проведу тебя до проходной.

И крутил колеса на инвалидной коляске:

– Не помогай, я сам.

А потом до утра приходил в себя и не спал от боли. Слишком тряслась коляска по ломаному асфальту.

Тогда, летом, мы гуляли по Петропавловке. Я возила Олега на коляске, когда его выпустили из госпиталя в увольнение, а он включил видеотрансляцию на телефоне и показывал жене и детям всё-всё-всё.

Я вывозила коляску через Невские ворота крепости к Неве. Рассказывала про Мраморный дворец и про Зимний. Про Троицкий мост и про Дворцовый.

Троицкий мост был в тот день разведён. Готовились к какому-то празднику. Я рассказывала про фарватер – что проходит с той стороны реки, где было поднято крыло моста. И про то, что в 1903 году по мосту первой прошла императорская семья.

Олег смотрел с удивлением: разведённый Дворцовый мост он видел на кружке «Санкт-Петербург», что подарили в госпитале. А вот что Троицкий разводится так, приподнимая над водой одно крыло, – было неожиданно и странно.

Потом мы зашли в Петропавловский собор. Смотрели на могилы императоров, на золотой иконостас. И двухлетняя дочка Олега целовала камеру и кричала: «Папа-папа-папа! Папа мой!»

И – я не успевала моргнуть глазом – мужики в соборе и на площади подскакивали к нам и приподнимали коляску на порогах. И помогали выехать.

А потом начался штормовой ветер, и Олег переживал, не замёрзну ли я. А мне внутри было так горячо, что никакой ветер с Невы меня не доставал.

Такое было лето. Настоящее питерское лето с поправкой на СВО.

* * *

А однажды Олег сказал:

– Слушай. Такая история. Стыдно рассказывать. Но надо рассказать. Мы воевали. А там, недалеко от наших позиций, был посёлок. И в нем магазин – всё для бойцов. Туда обувь завезли. Берцы. А мои в хлам уже были. Я захожу, беру с полки берцы, меряю. Малы. Беру следующие. Вроде как раз. Но надо походить, чтоб понять – не жмут ли. Хожу. И тут в магазин куча бойцов заходит, только с задания. Шумные такие. Гвалт стоит. Продавщица ими занялась. А я понял – нормальный размер. Не жмёт, не давит. И пошёл. Дохожу до своих и понимаю: «А за берцы-то я не заплатил!» Стою и думаю – что делать? Они тысяч пять стоили. И не пошёл платить. Стыдно мне стало – покрутят у виска: «Ненормальный». Или решат, что украсть захотел. Ну и не успел я походить в этих берцах. Через пару дней мне ногу в этом берце оторвало. У меня, когда ногу оторвало, сразу пазл сложился. Сурово получилось.

Я кивнула…

– Потом я эти берцы видел в Ростове в госпитале, под койкой. А потом пропали они. Верно, кто-то решил, что они мне долго не потребуются. Вот так-то! – Олег смотрел на меня. Ждал, что я скажу. Я молчала.

* * *

…Помню, как я сидела на кровати, и мы листали альбом с рисунками Олега. И я не дышала. Там, в карандаше, была вся жизнь. Мечты о том, как он вернётся домой. И снова будет лето. И жена будет спать, раскинув руки, а под мышкой у неё будет спать дочь. И Олег будет стоять на двух ногах. Главный в семье. Мужчина. А рядом – жена и дети.

А пока – пока Олег рисовал плюшевого кота. Который пришивает лапку плюшевому котёнку. А на следующей странице – искорёженный танк. А рядом с танком сидит парнишка на инвалидной коляске. Без ноги.

Во дворе госпиталя – летом было жарко – таких безногих пареньков на колясках были десятки.

Но это был особый парень. Конкретный. Сосед Олега по палате. Молчаливый пацан. Он, кажется, даже не здоровался со мной. И не прощался. А вот Олегу он как-то бессонной ночью рассказал всю свою историю. Он рассказывал, а тот рисовал.

А потом тот пацан снова замолчал. Ездил во двор курить. Делал это молча. Возвращался. А я смотрела на рисунок – на этот танк – и всё понимала. Или думала, что понимала.

Помню, как мы тогда, в начале осени, прощались с Олегом на полгода. Я протянула два браслета из камней:

– Выбирай в подарок.

Оба браслета были мужские, тяжёлые. Один из содалита. Второй – унакит.

– Не могу выбирать, – сказал Олег, – не буду. Ты же мне не предлагаешь выбирать: правая нога или левая? Давай я заберу оба.

Я рассмеялась.

А Олег тогда раскрыл свой рюкзак и протянул несессер военнослужащего Российской армии. Новый.

– Сыну твоему от меня привет.

С тех пор мой сын ждёт, когда у него вырастут усы, чтоб пригодился бальзам после бритья. Чистит зубы пастой «Армия России» и моется одноименным гелем для душа. Не каждый раз. Растягивает, чтоб надолго хватило.

* * *

Я работаю со стопой. На себя. От себя. На себя. От себя.

От себя идёт легко. На себя – почти никак. Пара миллиметров.

– Надо работать с головой, – говорю. – Лежишь – тяни на себя ногу. Не смотри на стопу. Тяни, сколько тянется. Чтобы мозг фиксировал это движение. Постепенно получится. Такая ментальная тренировка. Спортсмены после травм так по два часа тренируются, представляют, что едут на велике, включая все мышцы. А при этом ноги в гипсе.