Я трогаю войну руками

И я начала с истории «Про кота». Читала тихо, но слушала вся палата. Я старалась сдерживать смех, читала серьёзно. К финалу рассказа кот, который гадил хозяевам в кровать, превратился в копта. Батюшке так послышалось во время исповеди:

«Отец Глеб, игумен из Троице-Сергиевой лавры, служил тогда временно в Донском монастыре и был очень добрым, средних лет священником. Обычно он стоял на исповеди, облокотившись на аналой, и, подперев бороду кулачком, выслушивал грехи прихожан. Николай очень подробно и чистосердечно поведал ему всю свою печальную историю. Он старался ничего не утаить, поэтому говорил долго. А когда закончил, отец Глеб помолчал немного и, вздохнув, проговорил:

– Н-да… Нехорошо, конечно, получилось!.. Я вот только не понял: этот копт, он что, в университете учится? Там что, общежития у них нет?

– Какой „копт“? – переспросил Николай, другой раненый боец.

– Ну тот, который у вас живёт, про которого ты сейчас всё это рассказал.

– И тут до меня дошло, – завершил свою историю Николай, – что отец Глеб, который был слегка туговат на ухо, десять минут смиренно выслушивал мой бред про копта, который зачем-то живёт у нас в квартире и гадит в нашу кровать, которого я зверски избил, а он залез под стул, сидел там и плакал… И тогда я понял, что самые прекрасные и непостижимые, самые терпеливые и великие люди на свете – это наши священники».

Палата хохотала. И я тоже.

– Давайте скину вам аудиокнигу, – сказала я тогда. – Будете слушать вместе.

– Будем, – согласились бойцы.

* * *

В пятнадцатой шла уборка. Потому я зашла в четырнадцатую, откуда сегодня доносились стоны. Поняла, что боец тяжело отходит от операции. Максимально тяжело. Стонет на границе выхода из наркоза, накрывается с головой одеялом – свет режет глаза. Спазмы скручивают желудок, а вырвать нечем. Давно не ел.

– Посидеть рядом? Помочь?

Мотает головой. Не посидеть. Не помочь. Оставить в покое. Чтоб не свидетельствовать бессилие. Завтра станет легче.

Я киваю. И иду в пятнадцатую.

* * *

– Не бойтесь, – говорит Андрей, будто извиняясь. – Не бойтесь, одеяло отодвиньте. И всё увидите сами.

Я за полтора года видела столько всего… Я не боюсь. Отодвигаю одеяло и молчу. Такого я не видела.

– Я из Сызрани. На Волге, знаете? Мобилизованный. Жена, двое детей.

– Старшая дочь?

– Оба сына. Семь и тринадцать.

– Волга широкая у вас?

– Очень широкая.

– А у нас, под Тверью, где родители, исток. Не знаю, сколько метров. Узкая совсем. Я её минут за восемь переплываю.

Мы молчим, смотрю на ногу Андрея.

– Ну ладно, – говорю, – не за восемь. За десять.

– Мне оторвало ногу полностью, – говорит Андрей. – Совсем. Там, где щиколотка, нога болталась на одной вене. Я орал от боли. Врач говорит, я орал: «СОХРАНИТЕ мне НООООГУУУУ!»

Я начинаю мягко работать с коленом и чуть выше колена. Там, ниже, аппарат Илизарова. Голень в аппарате. Пятка загипсована. Эта нога короче второй сантиметров на семнадцать. Икра отделена от кости и выведена в сторону, нога как бы раздваивается. Я смотрю, мозг старательно обрабатывает то, что видят глаза. А оно не обрабатывается.

Думаю, скоро около госпиталя появится новый памятник. Военным хирургам, спасающим раненых в СВО. Сегодня они делают невозможное.

– Больно? – спрашиваю.

– Вот здесь, где вы сейчас работаете, не больно. Но ощутимо, конечно. Вы жмёте здесь, а у меня уходит боль там. Из пятки. Совсем. Перестало стрелять, представляете?

– Представляю, – говорю. – Я оттягиваю нервный импульс сюда, переключаю, чтоб там не замыкало. Закрывай глаза и старайся расслабиться, Андрей. Дыши.

Андрей дышит. В палате кишит жизнь. Сегодня среда, а значит, пришли волонтёры Аня и Юля. Их ждут. Только что была сонная болезненная тишина и полумрак, а сейчас свет включён, шумит чайник на чьей-то тумбочке, нарезаются пироги, поверх сериала из телевизора звучат женские голоса: «Андрюшка!», «Володька!», «Димка!».

Ане за сорок, наверное. Юля чуть помладше. Обе смешливые, задорные, быстрые. Аня стройная, Юля приятной полноты – к её мягкостям хочется прижаться и не отлипать. Кажется, прижмёшься – и спасёшься от всего на свете.

Я улыбаюсь. Вокруг воины. Рядом с ними их святые. Святой Андрей Первозванный. Святой Владимир. Святой Дмитрий. Но женские голоса – закрой глаза и поверь! – звучат так, будто мы на чьей-то кухне. Будто за окном мир. И скоро у хозяйки поспеет пирог. А пока можно разливать по бокалам вишнёвую настойку. И рассказывать всякие истории.

Вот, с Андрюшки и начнём.

Вдох. Выдох.

Андрей дышит. Я подстраиваюсь руками под его дыхание.

– Жена приезжала два раза. Один раз с детьми. Меня на этой кровати спускали к ним вниз – аж на лифте, представляете?

Представляю.

Вдох. Выдох.

– Младший в этом году в первый класс пошёл. А старший уже в седьмом. Учится без «троек». Ни одной «тройки» пока не было, хорошист! А у меня были. В школе. В техникуме не было потом. И в институте не было.

Вдох. Выдох.

– В пятницу домой, Ир. Или как получится. Врач говорит, в пятницу документы будут готовы. В отпуск. На месяц, полтора. Чтоб кости срослись. А дальше снова операции. Сплю и вижу. Только не знаю, как долететь. Мне нужно с вытянутой ногой лететь. Чтоб она горизонтально лежала. У меня одна вена только в ноге осталась. Вниз опускаю ногу – она синеет. Пальцы тяну – становится бордовая. И вот, смотри, икра дёргается. Видишь?

Я вижу.

Вдох. Выдох.

Впереди несколько операций. Вытянуть икру. Объединить мышцу с ногой. Вытянуть ногу аппаратом Илизарова. Но пока – в отпуск. В отпуск. И пусть боль отпустит.

– Ира, вот теперь совсем не чувствую боль. Что вы делаете?

– Сейчас, – говорю я, – запишем видео для жены. Я покажу, что делать, она тоже так научится. Станет полегче. И… знаешь что, – говорю. – Попроси у волонтёров, которые будут тебя в аэропорт сопровождать, купить табуретку, как у бабушек на базаре. Складную. Ты на неё ногу положишь. И зарегистрироваться в аэропорту надо на первый ряд в салоне. Чтобы было место вытянуть ногу.

Вдох. Выдох.

Я перехожу ко второй ноге, здоровой.

– Андрей, я буду работать с этой ногой, а твой мозг при этом запустит импульс на исцеление в место ранения. Это правило работы с парными органами. Дыши, Андрюш. Это здоровая нога, но на ней сейчас большая нагрузка, напряжение. Будем выдыхать.

Андрей кивает. Ничего не говорит и закрывает глаза. На щеках выступил румянец.

– Ты не представляешь, Ир, как оно здесь. Эти вот женщины – они по средам всегда приходят, ухаживают за нами. В другое время – другие ходят. Много приходит людей. Перед Новым годом шум-гам стоял. Столько подарков, столько внимания. Вот коляску мне подарили. Так приятно! Ты не представляешь!

Я представляю.

На часах шестнадцать тридцать. Посетителей в госпиталь пускают с шестнадцати. И сразу в госпитале аншлаг. В палате восемь раненых. И – вместе со мной – пятеро волонтёров. Массажист только я. Ощущаю спиной взгляды. Мужики смотрят на меня внимательно. Оценивают.

– Гляди, Андрюха растёкся весь! На курорте! Ну, повезло ему сегодня! Ир, я следующий!

Вдох. Выдох.

– Сыновья у меня спортом занимаются. Айкидо. Старший уже семь лет в спорте.

Я перешла к животу. Мягко трогаю печень. Андрей чуть морщится.

– Сейчас будет полегче, Андрей. Дыши. Дыши.

– Совсем не сплю ночами. Три месяца, как ранило. В первые ночи просыпался, орал на всю палату: «Огонь! Спишь, что ли? Огонь, кому говорю!» Терпели меня. А сейчас отпустило. Война не снится уже. Но и не сплю. Ногу дёргает. Больно. Не уснуть.

– Сегодня уснёшь, – говорю. – Сегодня будешь спать, Андрей. Полегче?

Андрей кивает. Легче.

– Где тебя ранило?

– Бахмут, знаешь?

– В смысле Артёмовск?

– В смысле Артёмовск, да. Но на картах он Бахмут. А я же по картам артиллерию нашу наводил.

Я поднимаюсь к плечам.

– Шея – это всегда больно. Шея у меня проблемная, – говорит Андрей и закрывает глаза.

* * *

Мужики вокруг притихли. Понимают: скоро я заканчиваю. Переживают, кто следующий. А я знаю, кто следующий – Володя. Он в палате самый тяжёлый. Лежит рядом с Андреем. На лбу испарина. Желтоватый цвет кожи. Печень не справляется с огромным количеством лекарств. Ампутация ноги в три приёма. Только третья операция оказалась удачной.

У меня звонит телефон. Сын.

– Мама, я вышел на джиу-джитсу, кимоно взял. В воскресенье кимоно надо постирать. Постираем? Ты где, мама? В госпитале? Понял!

– Джиу-джитсу? – спрашивает Андрей. – Да ты что! У меня же сыновья занимаются айкидо. Мы на соревнования ездим в Тольятти. Я сыновей всегда сам возил. Там вместе соревнования проходят – по айкидо и джиу-джитсу. Из Питера всё время один и тот же тренер ребят привозит. Ваш?

– Олег Владимирович, – киваю я. – Подполковник запаса. Сапёр. Растит мужчин из мальчишек.

– Ничего себе! – улыбается Андрей.

– Мир тесен, – говорю я. Мы молчим. О той, мирной жизни. Ради которой всё это происходит. Мы молчим, и я вспоминаю, куда Олег Владимирович возит ребят на соревнования. В Самару. Не в Тольятти. Но какая разница.

* * *

Андрей протягивает свой телефон Юле, волонтёру, и просит снять видео. Я кладу руки на колено Андрею.

– Андрей, как зовут жену?

– Ольга.

– Оля, – в кадре только мои руки, Юля следит за ними камерой телефона. – Счастья вашей семье! Пусть всё сбудется в этом году. Спасибо вам за всё, Оля. А я покажу сейчас, как облегчить Андрею боль в колене.

Андрей трёт глаза.

– Оля в поликлинике работает, в регистратуре. Она сможет.

Конечно, сможет. Я накрываю ногу бойца одеялом.

Андрей – значит, мужественный и храбрый. Мужественный командир миномётной батареи. Храбро идущий в бой. Лежит в синей больничной пижаме. Большой, мягкий, добрый. Такой обычный. Среднерусский мужик.

Я улыбаюсь: сыновья – это отлично. Но такому Андрюхе дочь ещё надо. Чтоб обнимала Андрея за шею ручонками, шептала в ухо: «Папа, папа!» – и никуда больше не отпускала. А он бы и не спешил никуда идти, потому что в стране мир.

– Я с июля был там, Ир. На бахмутском направлении. А до июля ещё полгода, с января, работали под Кременной. Немного успел сделать. Всё закончилось для меня 3 октября.

– Ты успел всё, Андрей. Сколько мог. Спасибо тебе.

Победим. И будем жить. Долго-долго. И счастливо-счастливо.

* * *

Я подхожу к Володе и молчу, смотря ему в глаза. А он смотрит в ответ. Мы всё знаем друг про друга. Я здесь, потому что он был там. Ему вряд ли тридцать, скорее, меньше. И сейчас ему нужен обезбол. Вот прямо сейчас. Я держу руки у Володи на груди, в районе солнечного сплетения. От рук идёт тепло, как и из сердца. И мы снова смотрим друг на друга и молчим. А что тут скажешь?

Володя лежит у окна и смотрит, как люди ныряют в метро, а выныривают по ту сторону тоннелей в тепло, в любовь, в свои дома. У него есть свет в конце тоннеля. Однажды он тоже нырнёт – и вынырнет дома. Года через полтора.

– Когда ранило?

– Четвертого декабря.

– Где?

– Там, под Кременной. Недалеко от Красного Лимана.

– От окна дует?

– Сейчас почти нет. Вот в морозы да, дуло. Но я, видишь, от подоконника подушками забаррикадировался. И шапочка у меня есть. В шапке сплю, чтоб голова не мёрзла.

Володя натягивает шапку и улыбается, а я нет. Шапка – единственная одежда на Володе. Остальное – гипс и места ранений. Бедро той ноги, что ампутирована, в аппарате Илизарова.

– Здесь уйма ран было и ранок, тут аккуратней, Ир.

У второй ноги в аппарате Илизарова голень. Можно работать с коленом и бедром. Рука перевязана так, что видны четыре пальца. Перебинтованные, торчат в разные стороны. Мелкие осколки извлекали.

– Какой палец оторвало? – спрашиваю. – Мизинец?

– Безымянный.

– Жениться не сможешь теперь? – улыбаюсь я.

– Почему? – оживает Володя. – Это я могу! Смотри, это ж левая рука. А кольцо надо таскать на правой. Потому я жениться могу! Вылечусь – и женюсь. Но это… Надо раз и навсегда. Я ж развестись не смогу. Там же, когда разведёшься, надо носить на левой кольцо, да? А у меня безымянного пальца нет!

Жениться и чтоб навсегда – отличный план.

– Освоюсь, время пройдёт, и машину смогу водить, думаю. Правая нога у меня целая. Ну, почти. Я до СВО водителем был.

– Откуда сам?

– Из Воронежа.

– Дома родители?

– Папа.

Володя молчит. Улыбается, когда я трогаю колено. Морщится, когда кладу руки на живот. Ноги в спазме, живот в напряжении. Не дотронуться.

И снова улыбается, когда я трогаю колено.

– Пятку я не чувствую совсем. Эту, которая есть. Ту, которой нет, я чувствую. Фантомные боли. Дёргает её. А когда вот так держите руки на колене, мне легче.

Я держу руки на колене. Дыши, Володя, дыши.

– Ты кто был там?

– Старший стрелок.

Я прощупываю спазм под ключицей, Володя одобрительно кивает.

– Да, оно.

В ключицу упирался приклад, наверное. Очень похоже.

– Как твои ребята там?

– Никого не осталось от роты. Сто человек было – а теперь кто триста, по госпиталям валяется. Кто двести.

За окном шумит улица. Люди бегут с работы домой…

Приходит медсестра. Колет моему подопечному промедол. Он расслабляется. Мы ловим взгляд друг друга. И нет таких слов, чтоб сказать обо всём этом. Да что сказать? Я просто держу руки у Володи на груди. Раскачиваю грудную клетку, думаю о том, что от окна дует. Что Володя победит это всё. И что летом он будет ходить на костылях. А ещё раньше – ездить в коляске. Что вылетевшие во время ранения зубы вставят. Что всё заживёт.

– Раньше, когда спал, снились бои. Забывался – и дёргался сквозь сон, когда надо было стрелять. А сейчас не сплю ночами. Только если под утро забудусь от усталости.

Всё заживёт. Как шрам от гастростомы зажил. Раньше кормили через желудок. Как шрам от ИВЛ – едва виден теперь. Всё заживёт, Володь.

К нам подходит Юля.

– Как ты, Володька, сегодня? Получше? Так капризничал в прошлый раз. Есть не хотел. Ругался. У нас, девочек, чаще такое бывает. Но и у вас, мужчин, бывает. Как ты?

Он кивает нам обеим. Промедол начинает действовать и отпускает.

Мы победим. Вместе.

– Вчера беспилотники прилетели в Воронеж, – говорит Володя.

«Сегодня два беспилотника перехватили над Питером», – думаю я. Но молчу и молюсь про себя о том, чтобы победа была близка.

* * *

Мне пора идти.

– Мужики. Обещаю. С вами – в следующий раз, – говорю я парням – тем, кто смотрит на меня со всех коек.

По палате прошёлся вздох разочарования.

– Обещаю, мужики. Правда.

Я выхожу, а за спиной остаются воины моей России. И их ангелы-хранители. Святые, что помогают выжить там. А потом здесь стоят за спинами хирургов и страхуют их руки. И делают так, чтоб у шуруповертов хватало аккумулятора на монтаж всех аппаратов Илизарова. А потом приводят меня сюда, чтобы победить вместе.

Выходя из госпиталя, привычно киваю памятнику Турнеру: «До встречи!» – и ныряю в метро. Вспоминаю, что на втором этаже, за синими жалюзи, забаррикадировавшийся подушками Володя. Верит в свет в конце тоннеля. Там Андрей. Там те, кто ждёт меня в следующий раз.

Увидимся в пятницу.

20 января 2024 года

Лёша-мумия, Олег-бурят и другие

– У меня всё было, понимаете? Семья, дом, машины, квартиры. Дети маленькие, погодки. Живи и радуйся. Но смыслов не было. Радости не было никакой. Я водил детей в детский сад, а воспитательницы со мной флиртовали. все три года! Думали, что я отец-одиночка. Деньги были. Да всё было. Я в том возрасте, когда уже получаешь удовольствие от простых настоящих вещей. От семьи. Но пока я растил детей, жена строила карьеру. Я сам её устроил в крутую компанию, и её закрутило, понесло. Ей уже семья была не нужна. Только карьера.

Мы решили расстаться. Всё поделили, чтоб не было обидно. Я думал, жена детей мне оставит. Куда они ей? Она с ними никогда не занималась. Но она забрала. И вот я остался один.

Хожу по огромному коттеджу со своей огромной дырой внутри. Попиваю коньяк. Дыра не уменьшается. А я понимаю, что так неправильно. Ну и пошёл на СВО.

Я вам сейчас фото покажу, каким я пошёл. Под сто кило. Я ж спортсмен. Железом занимался. А за десять месяцев там – минус двенадцать кэгэ. Мышц сейчас совсем нет. Всё понятно. Стресс. Питание нерегулярное. И ещё пятьдесят кило на себе каждый день переносишь. Двадцать килограммов броник, двадцать пять рюкзак, ну и пять кило набегает по мелочи. Гранаты, то-се… И каждый день марш-бросок на шесть километров – ещё не так отощаешь.

Дети у меня, конечно, отличные. Вот за что я благодарен бывшей жене, так это за них. Я три недели в госпитале лежу. 10 января ранило. На вертушке доставили в Севастополь. А оттуда уже в Питер. Бывшая жена знает, что я в Питере, но только вчера написала: «Артур, хочу детей привезти к тебе». Очнулась. Но слава богу, что очнулась.

…Так я о чём? Всё у меня было. А смыслов не было. А сейчас смыслы появились. Познакомился с девушкой. И она – мой человек, понимаете? Я по телефону ни с кем никогда дольше десяти минут не говорил. О чём говорить? А с ней вчера снова четыре часа пролетело – глазом не успел моргнуть. И только замечаешь, что час прошёл, когда оператор прерывает звонок спустя час. А потом р-р-раз! – и снова. И опять. На часы смотришь – неужели четыре часа прошло? И себе не веришь. Вот что она за человек.

Тут дело в том, что я честный очень. Разлюбили друг друга – разводимся. Зачем продолжать, пыжиться, давать обещания? Понятно же: разбитую чашку не склеишь. Только поэтому у меня это будет третий брак, а не потому, что я многолюб. Визбора же знаете, да? Помните его биографию? Женился в начале года. В конце года развёлся. В начале года женился. И так несколько раз. Потому что чувствовал, что так правильно. Ни себя не обманывал, ни женщину. Так вышло, что у меня оттуда было две командировки в Питер. Я как приехал в первый раз, так и понял – ну, всё. Попал. Она высоченная. Кра-си-ву-ща-я! Настоящая. «Носи каблуки», – говорю. А она: «Зачем? Я ж буду выше тебя!» – «Отлично, – говорю. – Удобно очень на попу руку класть. Это мужики с комплексами переживают, если девушка выше. Мне переживать нечего!»

Больно вы делаете, конечно. Но не вопрос. Я ощущаю, что это напряжение у меня от бронежилета. Делайте. Я, когда восстановлю руку, снова верну себе свой вес. Мышцы. А пока посмотрим, что получится у врачей. Я, видите, гранату откинул от себя рукой. Иначе меня бы всего разворотило. А так – просто кисть в решето. Два пальца оторвало, ещё один под вопросом. Врач сказал: если что, удалит его. Я спокоен. И не упираюсь в эти пальцы. Как будет, так и хорошо. Руку пришили к животу, спиртом залили, так что я весь пропитан насквозь.

У меня теперь есть женщина, которая в меня верит. Посмотрели мы с ней на сайтах кольца обручальные, она говорит: «Ничего не нравится».

Ну, не нравится – так не нравится. Я говорю: «Давай нарисуем дизайн, отнесём ювелиру, он всё сделает, золото у нас есть». Она сегодня всё отнесла, двадцать тысяч работа стоит, скоро можно будет получать.

На ужин у меня и ребят сегодня макароны с морепродуктами и жареная курица. Девушка моя принесла на всех. Мы в холодильник положили до ужина, сейчас разогреем в микроволновке. Как-то всё правильно идёт. Вот только рука заживёт, и с остальным разберёмся.

* * *

Артур выдохнул. Высокий. С седой щетиной. Худой после фронта и ранения. Лет пятидесяти, может. Может, пятидесяти трех. Выйдет из госпиталя. Выпьет протеина после тренировки. Загорит. Не в солярии – на яхте в Финском заливе.

Типаж – Андрон Кончаловский в момент, когда встретился с Юлией Высоцкой.

Вот он вылечится и будет жить свою счастливую, красивую жизнь.

Он лежит в своём сегодня. После операции. Улыбается – как честь отдаёт. Старательно, чересчур, будто на публику. Улыбается – и тебя обжигает. Так улыбается человек, который давно этого не делал. Там – некогда было. А до этого – некогда было здесь. Ходил по огромному коттеджу в своём огромном одиночестве, а дыра внутри росла, росла…

* * *

– Ногу я не чувствую совсем, от паха, – говорит Никита. – Операция сегодня была. Нога будто заморожена. Вот вы сюда руку кладёте, я просто чувствую, будто какое-то давление, не больше. Потому можно работать со всем остальным, кроме ноги.

Знаете, есть статистика. Будто у офицеров дольше время, проведённое на фронте, чем у солдат. Будто офицеры меньше ранений получают. Не знаю. Со мной статистика не сработала. Это у меня второе ранение уже. Первое вот, в руку было. Насквозь пуля прошла. След остался только. А сейчас я был в технике, и меня откинуло взрывной волной. Переломало ногу. Меньше месяца провёл на фронте. Семнадцатого декабря прибыл, двенадцатого января ранение.

Парни меня тогда под руки взяли, я попрыгал метров пятьдесят – семьдесят на одной ноге. И всё. Дальше силы закончились вмиг. Обмяк: «Парни, бросайте меня здесь, посреди дороги. Больше не могу».

Мне вкололи две ампулы. Одна – нефопам, а вторая – не помню, как называется. Я ж большой, мне одной мало. Наложили жгут и повезли. На технике идём, все бугры, неровности – мои. Если б жгут не наложили – я б не выжил от боли, наверное. А тут едем – а мне почти нормально. Могу дышать. Жгут все нервные окончания перекрыл.

А так, в жизни, я спортсмен. Я работал оператором на заводе, где делали бетон. И ни к чему не относился так серьёзно, как к спорту. Никогда тренировок не пропускал.

Девушка у меня есть. Она на картах гадает. Вот, не знаю, как относиться. Или она сглазила, или реально судьба есть. Звонил ей накануне того штурма, а она говорит: «Казённый дом вижу, незнакомый, кровать». Ну вот, я здесь. Я штурмовик. У штурмовиков жизнь интересная, конечно. Нигде нет столько потерь, как у нас. Но зато задание выполнил, на штурм сходил – и живёшь, как король. В магазин можешь идти, спать, сколько хочешь, делать, что хочешь. Никто слова не скажет. И так до следующего штурма.

…Вот вы говорите, что это ранение меня, может быть, от чего-то уберегло. Ну это мне непонятно. Вот с этим я ещё не разобрался. Ни фига себе уберегло! Лежу переломанный. Пока конструкцию вставили в ногу, до вторника. А там – операция; посмотрим, что врачи сделают. Наверное, аппарат Илизарова поставят.

Здесь, где вы трогаете, уже напряженно. Я понял: вы говорили, всё от броника. Он давил на плечи, и они завернулись внутрь как будто. От этого спазм. А здесь, внизу живота больно – тоже от него? Тогда идите, погуляйте в коридор. Не по-джентльменски, конечно. Но что делать. Я воспользуюсь удобствами. Тогда будет полегче, да?

Я гуляю по коридору. Пятница. Восемь вечера. Операции не прекращаются. Вперёд-назад везут ребят под наркозом на каталках.

* * *

Захожу в палату к Лёше. Он сегодня человек-мумия. В прошлый раз шутил дурацкие шутки, играл в телефон одной рукой, пил кефир. Сегодня была операция на руке. Вчера извлекали крупные осколки из ног. Мелкими осколками Лёша нашпигован, как кекс – изюмом. Какие-то сами выйдут. Какие-то останутся. Сейчас он не может ничего. Лежит, не шевелится, только говорит, улыбается устало, хмурит брови. С ног снимали кожу для пересадки. Левая рука в гипсе. В отверстии гипса сидят пиявки. Врач поставил после операции, чтоб восстановить кровообращение.

– Лёш, загляну под одеяло.

Лёша кивает. Я надеюсь, что там, под одеялом, есть место, куда я могу положить руки, чтоб убрать напряжение. Ищу – нет такого места. Правая рука пришита к животу. Ноги в бинтах и пластырях.

– Почеши нос. Лоб. Вложи в рот вейп. На пару вдохов. И расскажи, как у тебя там. Чтоб я вспомнил, как в жизни бывает. – Лёша-мумия бодро даёт мне инструкции.

– Ир, я готов! – сигналит Никита.

Его койка по диагонали от нас с Лёшей. В другом конце большой палаты.

– Сейчас приду, – говорю. – Пару минут.

И, глядя на Лёшу, докладываю:

– Дети. Уроки. Работа. А вчера Иван позвонил, друг наш. Воюет. Сказал, что приехал в отпуск. И что через час будет. И до двух ночи пили. Пели. Говорили. Невозможно соскучились. Обнимались. Не могли расстаться. Невозможно отпускать снова друга туда. В итоге не выспалась.

– Так ты устала? Что стоишь? Садись тогда! – говорит Лёша.

– Не устала, нет. Просто эмоционально по нулям себя чувствую. Так, знаешь, на нейтральной передаче. Нет эмоций. Невозможно жить на полную громкость – когда за четыре часа надо прожить всё – от невероятной радости до боли расставания с человеком, который идёт на войну. Четыре часа, представляешь? Как целая жизнь. Слёзы, смех, слёзы, смех, слёзы… Потому я сегодня будто в пенопластовой пелене.

– Как он? Что рассказывал?

– Всё то, что ты видел. Что ты знаешь. Трёхсотые. Двухсотые. Мыши. Целые полчища мышей. Голодные местные дети. Мальчик, которого отец привёл, чтоб бойцы подкормили. А у мальчика дрожали руки, и он ел быстро, как зверёк. А мыши сожрали у Вани форму и деньги в сумке. Но молитвы тех, кто здесь, спасают. И ангелы-хранители ощущаются совсем физически. У тебя тоже так было?