
Полная версия
О Родине
Может странным кому-нибудь показаться, но я ничуть не сетую на судьбу, вспоминая эти четыре года. Прокручивая сейчас назад ленту уже более чем сорокалетней жизни, взвешивая, где, когда и чему научился, без колебания говорю: главная школа жизни приходится на эти годы.
Суровые, требовательные годы совпали для нас, «военных мальчишек», с возрастными законами воспитания человека. Глубоко верю: уроки мужества, труд и трудности сейчас для подростков также необходимы. Их надо сознательно культивировать (в семье, в лагере, школе) подобно тому, как физкультурой мы восполняем отсутствие естественного физического труда. В нужное время, в нужных дозах. С оправданной степенью риска обязательно надо учить человека тому, что жизнь от него непременно потребует.
Возможен вопрос: «Закалка, трудности… А детство? Во имя грядущих лет не лишится ли человек детства?» Опыт жизни говорит: нет! Конечно, были в войну ситуации (и немало их было!), когда подросток ставил под ноги ящик, рядом со взрослыми точил на станке снаряды, известно: мальчишки участвовали в партизанских боях. Тут все проходило по счету взрослого человека, и сама жизнь обрывалась (все было!) в тринадцать лет.
Но, вспоминая свое тоже нелегкое детство, я все же вижу его. Оно было! Было со всеми свойственными этому возрасту радостями. Хватало времени на забавы, на всякие выдумки, игры. Те же хождения в лес за дровами… Конечно, несладкое дело – подняться с постели в четыре утра, нелегка была ноша по пути к дому. Но было кое-что и другое. В лесу открывался мальчишкам огромный таинственный мир. Этим миром ватага из пяти-шести человек пользовалась в полную меру фантазии, любопытства и предприимчивости.
И была еще в нашем владении речка. Купали лошадей, доставали раков из нор, в половодье катались на льдинах (за это перепадали нам подзатыльники), ловили рыбу. На зимний Николин день дрались «на кулачки» – стенка на стенку по правилам – с мальчишками соседней Болдиновки (традиция, иссякшая только после войны). Из песни слова не выкинешь, познакомились близко мы и с оружием (находки в прифронтовом лесу). Стреляли из автомата, из винтовки, в логу взрывали гранаты и шашки тола… И удивляюсь сейчас: никто из нас не утонул, не упал с дерева, не подорвался, опасно не обморозился, не отбился от рук.
И не скажу, что росли мы дичками. Ходили в школу. И много, поразительно много читали. Книги, конечно, были случайные. Но если говорить о КПД их работы, он был огромным. Читали с жадностью! За хорошей книжкой всегда была очередь. И было заведено: прочел – расскажи! Так мы менялись книжками и тем, что узнали из книжек. И бывало еще: читали вслух, по очереди. Так, помню, мы проглотили «Приключения Гулливера», «Как закалялась сталь», «Человек-амфибия», «Айвенго», «Дерсу Узала». Если б в то время кто-нибудь нам сказал: через десять – пятнадцать лет можно будет дома сидеть у ящика с экраном и видеть, что происходит за тысячу километров, мы бы ни за что не поверили. Теперь, наблюдая мальчишек при передаче «Клуба кинопутешествий», я завидую им, но в это же время с благодарностью вспоминаю сидения у «коптилки». Они нам что-то оставили в душах, эти зимние вечера у «коптилки»!
Что еще прорастало из детства? Думаю, наблюдательность, желание все испробовать, всему научиться. В те времена нельзя было ждать, что нужную, необходимую вещь кто-нибудь в дом принесет и житейское дело кто-то исполнит. За все брались сами. Учились у взрослых и друг у друга, самолюбие подгоняло: Петька может, а я почему же?
Не бог весть какими сложными были наши дела по хозяйству. И все же, вспоминаю, что мы умели. Мы – это пять одногодков и одноклассников с одной улицы: Петька Беляев, Володька Смольянов, Васька Миронов, Ваня Немчин и я. Мы умели косить, починить валенки, вставить в ведерко дно, почистить дымоход в печке, заклеить бахилы, умели наладить пилу, наточить косу, подправить крышу, сделать лестницу, грабли, сплести лукошко из хвороста, намесить глину для штукатурки, навьючить воз сена, смолоть зерно, остричь овцу, почистить колодец, нагнать на кадку обруч. Чернилами по обойной бумаге писали плакаты для школы и сельсовета. В колхозе мы знали, как надо управиться с молотилкой. Научились ходить за сохой в огороде. И в конце концов догадались сделать тележку с колесами от плужка, облегчившую наши походы в лес за дровами… Такова несложная грамота жизни, которую надо было освоить.
И если уж все вспоминать, то надо вспомнить и балалайку… Апрель, 1945 год. На просохшей проталине около дома маленький хоровод. Не хоровод даже, а так – собралась ребятня, три старухи сидят на завалинке, пришедший с фронта без ноги парень, ну и, конечно, девушки, ровесники тех ребят, что ушли воевать. Веселья не было. Грызли семечки. «Под сухую» пели частушки («под сухую» – это значит без музыки: не было ни гармошки, ни балалайки).
– Господи, неужели нельзя добыть какую-нибудь завалящую балалайку! Ребятишки, ну отняли бы у болдиновских…
Скажи это другой кто-нибудь, я бы слова мимо ушей пропустил. Но это сказала она…
В прошлом году я встретил ее случайно в Воронеже. Поздоровались, поговорили о новостях, вспомнили, кого знали. Она сказала:
– А я вас по телевизору видела. Шумлю своим: это же наш, орловский…
– А помнишь балалайку? Нет, она не помнила.
…Тогда, весной, мне вдруг страшно захотелось добыть для нее балалайку. Ну хоть из-под земли, хоть украсть, хоть в самом деле отнять у болдиновских. Я выбрал самый тернистый путь: решил сделать.
Опустим недельную муку необычной работы… Однажды вечером я пришел к хороводу, робко держа за спиной балалайку. Мое творение сработано было из старой фанеры, на струны пошли стальные жилки из проводов, «лады» на ручке были из медной проволоки. Краски, кроме акварельной, я не нашел. А в общем, все было как надо. Да иначе и быть не могло – так много стараний и какого-то незнакомого прежде чувства вложил мальчишка в эту работу.
Сам я играть не умел и передал балалайку сидевшему на скамейке инвалиду-фронтовику. Тот оглядел «инструмент», побренчал для пробы, подтянул струны. И – чудо-юдо – балалайка моя заиграла. Заиграла!
Первой в круг с озорною частушкой вырвалась она. И пошла пляска под балалайку.
– Ты сделал?!
Я не успел опомниться, как она, разгоряченная пляской, схватила мою голову двумя руками и звучно при всех поцеловала. Это был щедрый, ничему не обязывающий поцелуй взрослого человека – награда мальчишке.
А мальчишке было тогда пятнадцать. Мальчишка, не помня себя, выбрался из толпы и побежал к речке. Там он стоял, прислонившись горячей щекой к стволу ивы, и не понимал, что с ним происходит. Теперь-то ясно: у той самой ивы кончилось детство. Детство… Оно все-таки было у нас, мальчишек военных лет. Оглядываясь назад, я вижу под хмурым небом этот светлый ручеек жизни – детство. И наклоняюсь к нему напиться.

Средняя полоса
(из цикла «Живая вода»)

Старый вопрос к человеку, повидавшему землю: «Где лучше? Какое место красивее всех?» Есть на этот вопрос такой же старый ответ: «Хорошо там, где нас нет». В отговорке – полушутливой, полусерьезной – немало мудрости. Мест, изумительных по красоте, на земле много. Рассказ о семи чудесах света люди придумали, когда землю почти не знали. Сейчас любая из туристских компаний насчитает вам сотни чудес и подтвердит снимками. И чаще всего обмана нет, место и в самом деле ошеломляет тебя красотой.
Я не могу забыть, например, утра в заливе Халонг. По-вьетнамски Халонг – это залив утонувшего в море дракона. Торчащие из зеркально-тихой воды зеленые скалы и в самом деле напоминают зубчатую спину затонувшего змея. Синяя дымка. Ни малейшего ветерка. Рыбацкие лодки с парусами на манер верхнего плавника рыбы тихо скользят между затонувшими скалами. Паруса пропитаны красным соком каких-то растений. Восходящее солнце добавляет им краски… Я часто вижу во сне это утро в заливе Халонг. Но я не осмелюсь сказать, что нет на земле уголка живописней, чем этот залив во Вьетнаме. Жизнь коротка, и человек даже при нынешних скоростях не способен увидеть и малой доли всего, что есть на земле, для того, чтобы сравнивать.
И все-таки остается вопрос: «Какое место?..» Я и сам спрашивал разных людей. Но спрашивал так: «Какое место ты хотел бы увидеть в последний день жизни?» Никто не назвал ярких знаменитых точек земли. Желания были простыми: «родительский дом и сад», «горы перед восходом солнца… я помню их с детства», «речку с кувшинками», «степь… и по степи бегут лошади». Ответы почти одинаковы. Каждому особенно дорог тот уголок на земле, где рос, где стал человеком. И все-таки на вопрос о «лучшем месте на шарике» я всегда говорю: Средняя полоса.
Рязанские поля и березы возле Оки, калужские и тульские перелески с тихой водой в маленьких речках. Подмосковье, владимирские проселки, земли тамбовские и воронежские, где леса иссякают и начинаются степи, – это все в обиходе мы зовем Средней полосой, имея в виду широкий пояс России, идущий с запада до Урала.
Я очень люблю этот пояс Земли. Догадываюсь, что он так же хорош и по другую сторону глобуса – в Канаде и в северных землях Америки. И объяснения в этой любви должны быть понятны всем, кто сумел приглядеться к неброской, но тонкой красоте Средней России, до самых глубин понятой Левитаном, Нестеровым, Чайковским, Тютчевым, Фетом, Есениным, Паустовским.
Наклоном оси к плоскости круга, по которому шар Земли летит вокруг Солнца, мы обязаны своеобразной природе среднего пояса. В году мы знаем и длинную ночь, и длинные дни, когда они отделяются друг от друга только светом двух зорь. Мы знаем снег и синий июльский зной. Каждый год мы видим зеленый дым зарождения жизни и желтое увядание. Одна из прелестей жизни – контрасты и перемены. После лесных блужданий и обедов под елкой с какой радостью садишься за стол с хрустящей крахмалом скатертью. Но проходит неделя, другая, и ты начинаешь думать о печенной в костре картошке. Летом мы ожидаем осень. Потом рады первому снегу, первым проталинам, первым цветам… Непрерывная цепь перемен.
Эту особенность нашей природы однажды я особенно остро понял и почувствовал. Это было в тропиках, в северной части Австралии. Несколько дней мы провели в городке Дарвине. Мне кажется, нет места скучнее и монотоннее на земле, чем эта суша, поросшая эвкалиптами. Солнце садится и поднимается тут всегда в одно время. Дни всегда одинаковы: утром – солнце, к обеду – тучи, с вечера – ливень. И так круглый год. И все годы подряд. Влажная духота, удары океанской воды в ноздреватые скалы. Лес одинаковых с беловатой корой деревьев. Показалось даже, и люди в маленьком городке были удручающе одинаковы – два человека в один вечер подошли к нам с вопросом, не собираем ли мы монеты и нет ли у нас монет для обмена. Потом я узнал: в этой части Австралии мало охотников жить. Якорь бросают тут неудачники или приплывшие из далекой Европы парни с единственной целью заработать тут денег…
Помню, долго не мог уснуть. Чужие слова выкрикивал попугай, скакавший в клетке над загородкой портье. И всю ночь непрерывно лил дождь. Мне показалось, что промежутков между струйками не было в этом дожде. Поднятая солнцем из океана вода сплошным потоком возвращалась на землю, чтобы завтра к полудню опять подняться тяжелыми душными облаками. Одноэтажный улей гостиницы дрожал от ударов воды. Я испытал в эту ночь приступ тоски, знакомой всем, кто надолго уезжает из дому. И в мельчайших подробностях вспомнил череду перемен, которую мы наблюдаем за год.
Я вдруг представил следы собаки на первом снегу и самого рыжего пса, с удивлением глядящего на белое вещество, покрывшее землю за одну ночь. Я вспомнил, что белый снег белым почти не бывает, он бывает то пепельным, то розовым, то почти синим, смотря по тому, каким в этот час было небо. Я вспомнил, что снег скрипит под ногами погожей капустой и пахнет арбузом. Снег, снег. Короткие дни без теней. Копны сена, как две сахарные головы, на опушке. Цепочка лисьего следа.
В лесу глухо. Спешишь засветло вернуться домой. Длинные вечера возле лампы. Робкий, несмелый рассвет. Короткие дни. Солнце в такое время, как редкий гость. Красным блюдом проплывет солнце над горизонтом. Не успело подняться – и уже на ночлег.
Потом я вспомнил, какими ослепительно синими бывают лоскутки неба, когда дни начинают медленно прибавляться, как звенит прокаленный морозом снег, как потом каждая веточка и соринка солнечным светом утопляются в снег и как постепенно весь снежный мир становится синим. По крышам начинают путешествовать кошки, и у порога из крошечной лужицы, набежавшей с сосулек, пьют воду куры. Живя в деревне, в это время я каждый год начинал делать новый скворечник. Эти хлопоты совпадали с радостной суматохой ожидания ледохода. И вот наконец кто-то первый услышал, как треснул лед. И все – молодые и старые – устремились на мост. Плывут грязновато-сизые льдины. И какой-нибудь парень-сорвиголова на глазах восхищенных мальчишек и охваченных ужасом баб прыгает, собирает с перевернутых льдин рыбешку.
Гвалт, шум. Летят первые птицы. На проталинах мальчишки играют в лапту. Старики выползли из домов, сидят греются на завалинках. Орут петухи. От земли поднимается легкий парок. Колокольчиком звенит жаворонок… В такие дни под крышу не хочется уходить.
А разливы!.. Уже взрослым я первый раз увидел разлив на Оке. Настоящее море не поразило меня так, как эта бескрайность талой воды. С бугра было видно, как по затопленной роще, между стволами ветел и тополей, плыла плоскодонка. На узеньком островке гоготали присевшие на ночлег дикие гуси. И только красные и зеленые огоньки бакенов отмечали в этом море воды затонувшую реку… Это же место возле деревни Копаново я увидел с бугра дней сорок спустя. Теперь разлив молодой зелени покрывал землю, и только кое-где сверкали зеркальца влаги. Мальчишка гнал хворостиной гусей. Около берега на веревке ходил красный теленок. И где-то за рощей куковала кукушка…
Всю ночь на северной оконечности австралийского материка шел дождь. Всю ночь я провел в полусне, стараясь не упустить нитку щемящих душу воспоминаний. Гром… У нас он, пожалуй, такой же. Вот точно такой удар одновременно со вспышкой света расколол однажды возле моей ноги небольшой камень. Было это в июне на Бородинском поле. Мы с другом, потрясенные, глядели на две половинки разбитого валуна, от которых шел дым. В тот день был ливень, отдаленно напоминавший этот вот, австралийский. Но сколько дождей, разных и непохожих, видел я там, у себя дома! У тех дождей даже названия есть: «проливной», «грибной», «обложной», «долгий осенний», зимний, от которого снег покрывается сверкающей коркой и на деревьях остаются ледяные прозрачные бусы… Град. Иней. Туманы и росы. Облака прозрачные, как тонкая пряжа, и тяжелые, как свинец. Изморозь, белой солью лежащая по утрам на траве. Зимний узор на окнах. Таких удивительных состояний воды в природе не знает северный австралийский берег. Человеку, тут выросшему, неизвестно, что где-то есть июль с васильками, ромашками и желтизною хлебов. И что июль незаметно, совсем незаметно сменяется тихим задумчивым августом, когда все в природе вдруг умолкает, когда подсолнухи низко склоняют отяжелевшие головы и в садах фонарями светятся спелые яблоки, когда скворцы и ласточки собираются в стаи, а на березах появляется едва заметная желтая проседь. Все улеглось в природе. Родилось, окрепло потомство у птиц и зверей. Созрели хлеба и семена трав. Уже нет бурных дней с грозами, с ветром и проливными дождями. Золотистая дымка стелется над землей.
В Подмосковье есть у меня заветное место – лесная поляна вдали от дорог и тропинок. Я так и зову это место – «моя поляна». И уверен: никто лучше, чем я, не знает этого уголка на земле, заросшего по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а посередине просторного, солнечного, с хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков. Зимой поляна всегда истоптана зайцами и мышами. На молодом клене, вобрав голову в перья, морозными днями любят сидеть снегири. На ольховом кобле, возле ручья, весною почти всегда видишь сонного ужака и слышишь, как стонут весной над ручьем, трутся друг о друга сухая осина и наклоненная к ней береза.
Но особенно хороша на поляне ранняя осень. На рябину прилетают кормиться дрозды. В сухих листьях под ежевикой шуршат живущие тут ежи, и самое главное – осенью к этому месту приходят лоси. Я не сразу мог догадаться, почему под вечер почти всегда вижу тут двух-трех лосей. Но однажды все объяснилось: лоси приходили пожевать яблок. Одним боком поляна упирается в заполоненный рыжими бурьянами брошенный сад. Неизвестно кем и когда посаженный сад всеми забыт. Деревья в нем засохли и выродились. Плоды дают только растущие от корней дикие ветки. Охотников до нестерпимо кислых и мелких яблочек в лесу, кажется, не было. Но однажды, присев под вечер на краю сада, я услышал, как яблоки аппетитно хрустели на чьих-то зубах. Я приподнялся и увидел лосей. Один из лосей задирал голову и мягкой губой захватывал яблоки. Другой собирал яблоки, лежавшие на земле. Он подогнул передние высокие ноги и стал на колени… Такие картины память наша хранит как лекарство на случай душевной усталости. Сколько раз после трудного дня я приходил в себя и, успокоенный, засыпал, стоило только закрыть глаза и вспомнить рябины со снующими в них дроздами, желтые бурьяны, запах грибов и двух лосей, жующих кислые яблоки…
Из городка Дарвина мы улетали утром, когда солнце только-только взялось за свой каждодневный труд по накоплению в небе воды. Мелькнул в круглом окошке желтоватый край чужого неуютного берега, и четыре сильных мотора понесли нас на север…
– Саша, подтверди, пожалуйста, что Земля – это шар, – попросил я, заглянув в закуток штурмана.
– Подтверждаю, – сказал штурман, не отрывая глаз от счетной линейки.
– А теперь скажи, Саша, какой наклон имеет земная ось? И не придет ли кому-нибудь в голову поставить ее попрямее?..
– Слева по курсу через сорок минут покажется остров Суматра, потом будет Индия, через три дня будем дома, – понимающе подмигнул штурман.
Возвращение домой – очень хорошая часть в любом путешествии. Я сел подремать в кресле с приятной мыслью о волшебном наклоне оси, из-за которого есть на земле сенокосы и листопады, разливы рек, первый снег и первые ландыши. Из-за которого есть на земле волшебная Средняя полоса.

Соседи на планете
Число животных на земле велико – всех описать невозможно, хотя Брем такую задачу перед собой ставил. В нашем «Окне» представлены те, кто либо часто попадается на глаза, либо, наоборот, редок или обладает какими-нибудь особыми качествами. Все они на планете – наши соседи.
Крошки и великаны

Холст Жизни велик, и есть на нем крайности. Есть существа, которых просто так не увидишь, – нужен микроскоп. Есть великаны, поражающие воображение, – синий кит, например: длина – тридцать пять метров, вес – сто пятьдесят тонн. Это соответствует весу пятидесяти слонов, а известно: слоны – самые крупные из сухопутных животных. На суше кит был бы раздавлен собственным весом.
Самых маленьких – всяких там водяных «бокоёрзиков» и синих китов мало кто из нас видел – в классификации животных стоят они друг от друга далеко-далеко.
Присматриваясь к тем, кто как бы родня друг другу, мы видим: в размерах природа действовала «по здравому смыслу» – можешь жить великаном – живи, но и маленьким есть место под солнцем. Самая маленькая из знакомых нам птиц – меньше только колибри. Яичко у рекордсмена по малости – с горошину, гнездо – с половинку грецкого ореха. Представим колибри рядом со страусом (самая большая из ныне живущих птиц). Колибри – пылинка, разве что по сказочному сиянию оперенья ее заметишь.
Возьмем паучков. Их на Земле обретается пятнадцать тысяч видов. Иные так малы, что кажется маковое зернышко путешествует осенью на паутинке. Летит на сколько-нибудь метров (а то и километров) от места рождения – так расселяется. А года три назад зашел к нам в редакцию чудаковатый американец – путешествуя по миру, он возит в банке паука-птицееда. Ко мне на стол американец выпустил своего любимца, дал ему какое-то лакомство, и птицеед полез в свою баночку из-под кофе. В природе мохнатое это чудовище действительно иногда нападает на маленьких птиц, ловит некрупных лягушек, мышей, ящериц, насекомых. В делах охоты птицеед – «классик», пользуется паутиной, способной выдержать груз в триста граммов, и применяет яд, для добычи смертельный.
Теперь о жуках. Их тысячи больших и маленьких. Несколько лет назад в Сицилии я побывал в гостях у местного прокурора. Помимо борьбы с мафией, тихий и симпатичный человек собирает коллекцию жуков. В своем доме он открывал мне шкафы с плоскими ящиками. В них лежали сокровища – жуки всего света. «Моя коллекция не самая крупная, но о ней знают, – скромно сказал прокурор. – Если бы я захотел продать все, что собрал, то стал бы богатым». Может, и преувеличивал прокурор, но и нынешнее его богатство вполне впечатляло. «Вот один из жуков, самых маленьких. Возьмите лупу, иначе не разглядите. А вот великан – жук-геркулес. В природе, если не были в Южной Америке, видеть его не могли. А вот этот наверняка вам известен. Живет в европейских дубравах, и не надо объяснять, почему называется жук-олень». Я рассматривал шоколадного цвета рогатую мумию. Да, у нас под Воронежем я видел живыми этих красавцев. Видел их даже в драке то ли из-за дубовых листьев, то ли из-за невест, которые рогов не имеют.

Еще сицилийский прокурор показал отполированную дощечку с прихотливым ветвистым узором, похожим на лабиринт. «Посмотрите, кто все это «нарисовал», – прокурор указал на маленького невзрачного паучка-древоеда…
Бабочки тоже очень разнятся в размерах. Недавно на автобусной остановке от подгулявшего парня услышал я озорную частушку: «Ах, снег, снежок, белая метелица./ Много моли развелось – пиджаки шевелятся». Величина моли, доставляющей нам действительно много хлопот, – три буквы, стоящие рядом в этой строке. А теперь представьте бабочку (живет в Бразилии и называется серая агриппина) с туловищем длиною в девять сантиметров, а крылья… Раскройте средних размеров книжку, и вы представите этого великана с размахом крыльев в двадцать семь сантиметров. Есть бабочки (орнитоптеры), живущие в Южной Азии. Они поменьше сказочной агриппины, но летают быстро и высоко. «Ученый Уоллес – известный исследователь тропической фауны – охотился за орнитоптерами, стреляя в них тупыми стрелами из лука. Таким же образом сбивают бабочек на продажу и местные жители».
Обратимся к ящерицам. Иногда на припеке, на камне, видишь серую или радужных красок малютку меньше мизинца. Но есть ящерки и еще меньше. В Индонезии, помню, улегшись спать, я осветил плетенную из хвороста стену фонариком и испугался: на стене неподвижно сидели крошечные ящерицы-гекконы. Я позвал переводчика. Он меня успокоил: «Это наши друзья. Они охотятся тут за москитами». В Австралии я увидел другую ящерицу из Индонезии – знаменитого варана с острова Комодо. Сиднейскому зоопарку двух этих драконов подарили индонезийцы.
У огороженной полянки постоянно толпились люди – столь интересными были два экспоната, дремавшие на солнцепеке. Их легко можно было принять за крокодилов – характерная внешность, а главное – величина: почти три метра. Родня они все-таки не крокодилам, а ящерицам, у которых есть и промежуточные размеры. В пустынях Средней Азии, например, благоденствуют полутораметровые серые вараны.

И если уж пошел разговор о пресмыкающихся, то вспомним о морских черепахах. Привыкших видеть черепах с блюдце, со сковородку размеры этих океанских гигантов поражают. (Самая крупная в мире кожистая черепаха весит шестьсот килограммов.) В зоопарках дети и даже развеселившиеся взрослые катаются на этих медлительных существах. А моряки парусников забивали трюмы «живыми консервами» – в любое время на столе деликатесное свежее мясо. Из-за роговых панцирей, из-за мяса, из-за яиц, которые жители океанских островов раскапывают в песке, больших морских черепах осталось немного. Каждый год, одолевая огромные расстояния в океане, они плывут на какой-нибудь необитаемый островок отложить в песок яйца. Как, проплывая сотни километров в безбрежном пространстве, обнаруживают они «котлетку» суши – остается загадкой.
Из рыб самая маленькая – бычок, живущий на Филиппинских островах: взрослый бычок достигает аж одного сантиметра. На другом полюсе величин – китовая акула. Эта рыба вырастает до пятнадцати метров. Она вполне безобидна, потому что, подобно китам, питается океанским планктоном. Подводная съемка дает хорошее представление об этом гиганте. Операторы, снимающие акулу, кажется, вьются возле подводной лодки…