Активная разведка

– Лихо ты закрутил рассказ обо мне.

– Прости, если разрушил какие-то твои картины мира, но в дипломаты меня точно не возьмут. Там нужно сказать: «Пилсудский – кусок дерьма» и при этом это слово не употребить, но чтобы все поняли, что сказано. Я так не могу, по мне правда лучше. В применении к тебе – на Дону ты пока опасен. Никто не знает, что ты завтра выбрыкнешь, а слава у тебя есть, и воевать ты умеешь. Лихой повстанческий командир не то, что там нужно. Как конюх или иной работник в Рязанском лагере – здесь таких несколько сотен душ, может, и лучше, потому что шляпы ты делать не умеешь. Но от Дона ты далеко, а потому не так опасен. Даже если сбежишь – здесь ты, как повстанческое знамя, не сгодишься.

А вот показать кузькину мать той самой стране, от которой четырем другим странам покоя нет, – ты бы сгодился. И стать не тем, кто казак и кого не жалко, а кем-то получше качеством тоже. Но насиловать никто не будет. Подумаешь и решишь, что это для тебя правильно – возьмем. Нет – ну, на «нет» и суда нет. На Дону ты можешь быть опасен, но в Советской России еще места много. Хотя снова честно скажу, не везде тебе будут рады. Скажем, в Самарской губернии, там в свое время образовались такие вот группы, вроде «зеленых». Против Колчака и КомУЧа они были, но красными назвать их нельзя. Называли их «Шомполы», за их любимую забаву – захваченных уральских казаков шомполами на тот свет отправлять. И у меня даже нет для них слова осуждения, потому что это был ответ на то, что там казаки делали, «око за око». Правда, хоть слов осуждения не было, но все время хотелось от них подальше оказаться, уж извини за неприглядную правду. Поэтому отправлять тебя в Самару не стоит, вдруг ты кому-то из местных покажешься похожим на того хорунжего, что однажды в их село прибыл и покуролесил. Да, на Псковщину тоже нельзя, там Булак-Балахович многих повесил, вдруг ты кому-то покажешься похожим на него или кого-то из отряда имени атамана Пунина.

– Прямо как в сказке: направо пойдешь – жизнь потеряешь. Прямо пойдешь – убиту быть. Налево пойдешь – там смерть твоя. И за спиной топот погони уже слышен.

– Иногда, Егор, приходится платить за то, что делал. И даже вдвое платить. Вот вспомни пасху восемнадцатого года, когда ваша станица и еще несколько по сполоху и тайному приказу вооружились и Подтелкова пошли громить, вас тогда аж две тыщи собралось. Что вам тогда в уши напели? Что идет Подтелков с ратью китайцев, французов и еще кем-то, и будет всех порешать, баб насиловать, скот отбирать, а его китайцы вообще такое учинят, что даже у зевак сердце от страха разорвется? Ладно, собралось вас две тыщи, умом слабых, но полных отваги, явились и Полтелкова разоружили? И что вышло? Что у Подтелкова едва сотня людей. С такими силами разве что хутор можно взять и разграбить, и никаких тебе китайцев и французов, сплошные казаки и иногородние? Ну, обмишулились, ну, зря поскакали, сказали бы Подтелкову: «Звыняй, ошибка вышла! Иди, куда шел!» Можно даже вина поставить для извинения за задержку и поиски китайцев, где их нет. И что вышло? Кровавая баня и шаг в сторону ямы. Потому что тем, кто это делал, этого не простят. Ты там тоже был и с оружием, вот и молись своим святым покровителям, что тогда только приехал и только по улицам ходил, большего они тебе не позволили.

– А мы тогда сами такого и не ждали, и часть казаков по домам разъехались, решив, что уже всё. Даже про суд считали, что таким кровопролитием он не закончится. Разоружат их и отпустят. Самые смелые предположения – это что выпорют их, и то только казаков. А вышло вот так. И что делать-то?

– А я тебе скажу, что надо было делать. В вашей Верхне-Михайловской жил такой Семен Бубнов, он, как только про сполох услышал, так в балку подался и там дня четыре сидел, пока ему с голодухи брюхо не подвело, тогда вернулся домой. И станичный атаман его в холодную не посадил и ничего не сделал, только три дня поголодал. Ну, это он такой бедный, а у тебя бы что поесть в балке точно нашлось. Семен, конечно, простой, как двери, и пьяница изрядный, но в ту пасху оказался умнее всех остальных казаков станицы. Вот и получилось, что «Блаженны нищие разумом, ибо не оскоромились». А также «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Расстрелу подтелковцев кое-кто и аплодировал, и кричал «Браво!».

Егор Павлович! Мы с тобой побеседовали, и я предложение свое сказал. Дня через три я тут снова появлюсь и хотел бы тогда услышать твой ответ «Да». Но и другой ответ выслушаю. Если что-то уточнить надо, тогда тоже спросишь. До встречи!

Товарищ Западный пожал руку Егору и вышел.

* * *

А потом и Егор вернулся к своей работе и о визите «тайно образующего» больше не думал. Товарищ Западный его верно понял и все расставил по местам. Егора больше интересовало то, как он может помогать Мишане, пока лазит по дебрям страны, которую прямо не называли, но понять, что это Польша, – труда не составило. Ему-то лично паек будет полагаться, и, может, даже больше «монастыря принудительного труда», да и денежное жалованье в Красной Армии существовало и выдавалось, только деньги в нынешнее время стоили мало.

Правда, Егор не знал, что в конце этого года появятся червонцы, и эта проблема немножко ослабнет. Почему немножко? Потому что совзнаки еще ходили, и червонцы их сразу не вытеснили.

Так что он мысленно согласился и без особых условий. Но потом мысленно же решил, что надо намекнуть на то, что стоит от «монастыря» освободиться. Тот самый ростовский сиделец, который раньше сидел в лагере за кражу госпитального белья, тогда сказал, что у них в лагере были и такие, что работали на своей работе, жили дома, а в лагерь приходили только периодически, сказать, что все идет путем всея земли, и дела идут, и срок тоже…

Но когда он будет вразумлять соседей не выращивать у себя буйную поросль, то посещать лагерь-то с докладом не сможет? Неплохо бы полностью освободиться от не отсиженного остатка из пяти лет, но снова сложности: не будет ли это с его стороны неслыханной наглостью? Подумал, подумал и решил, что сказать об этом надо, но не в лоб, а вроде: как будет сочетаться рязанский лагерь и его пребывание где-нибудь в Вилейке и с другой стороны границы? Насчет Вилейки он точно не знал, отошел ли этот город Польше или нет. Название запомнилось по германской войне, но если и отошел, то значит, не Вилейка, а Пролейка. Или другое место.

Егор, конечно, зря беспокоился, потому что у губернского отдела (или подотдела) принудительного труда, которому подчинялся лагерь, право освобождать от наказания вообще было. По факту были и случаи, когда человек передавался в ЧК и работал там, перейдя на положение правоохранителя из положения репрессированного. А что делал владелец карусели Иван Наталич в ЧК после освобождения – автор вам ответить не сможет.

Не всегда человек, резко меняющий свою жизнь, перед этим дни и недели ходит, думу думает, руки заламывает и иные жесты делает. Многое в нем происходит где-то внутри, а потом он внезапно встает, идет и говорит, что… Или делает несколько неожиданное, чего никто предугадал. Так произошло и с Егором – варево кипело где-то в глубине, а потом явилось в виде решения согласиться. Причем это не заняло дни, это явилось… ну, почти что сразу.

В качестве иллюстрации к ранее сказанному о «и такие под знамена становились».

Слово кандидату исторических наук Петру Шорникову о том, как белогвардейцы и красные вместе боролись с румынами.

«Как только в январе 1918 года румынские войска вторглись в Бессарабию, развернулось освободительное движение. Большевиков повел на борьбу Павел Ткаченко (Яков Яковлевич Антипов). Но фронт патриотического сопротивления был шире.

Начала складываться нелегальная организация „Спасение Бессарабии“. Ее возглавили бежавшие в Одессу бывший депутат российской Думы, потомок молдавских бояр, предводитель бессарабского дворянства Александр Крупенский и градоначальник Кишинева Александр Шмидт.

Сеть военного подполья сформировали офицеры – уроженцы Бессарабии во главе с генерал-лейтенантом Александром Евреиновым. В начале декабря 1918 года, после разгона Сфатул цэрий и упразднения эфемерной „Бессарабской автономии“, генерал Евреинов созвал совещание. В нем приняли участие полковники Зеленицкий, Лысенко, Журьяри, Сатмалов, Куш, Гагауз и Цепушелов – военная секция организации „Спасение Бессарабии“. Было принято решение о подготовке восстания. Георгию Александровичу Журьяри, бессарабскому дворянину с французской фамилией, было поручено для партизанских действий в Бессарабии сформировать в Тирасполе добровольческий полк.

В течение месяца Журьяри сформировал в Тирасполе офицерский полк: тысяча штыков, четыре пушки, 24 пулемета.

Восстание готовили и большевики. Большевистские подпольные организации севера Бессарабии собирали оружие и брали на учет бывших фронтовиков. В Подольской губернии бывший унтер-офицер русской армии Григорий Барбуца сформировал из добровольцев-молдаван партизанский отряд численностью в 600 штыков.

На 20 января 1919 года было назначено открытие Версальской конференции стран – участниц Первой мировой войны. Румыния собиралась получить санкции Антанты на аннексию Бессарабии. Руководители организации „Спасение Бессарабии“ знали об этом.

А. Н. Крупенский и А. К. Шмидт в декабре 1918 года выехали в Париж и организовали во французской прессе кампанию протеста против признания аннексии Бессарабии.

Накануне открытия конференции, 19 декабря 1918 года, отряд Григория Барбуцы перешел по мосту Днестр, ворвался в Атаки и разгромил румынский гарнизон. К восстанию присоединились жители более ста сел, в уездном городе Хотин восставшие создали директорию – временное правительство освобождаемой Бессарабии.

Территорию от Днестра в Бендерах до Черного моря оккупировали 16-я французская дивизия, румынские войска, польский легион и даже греческие части. Вопрос о том, как предотвратить их использование против хотинских повстанцев, обсудил одесский подпольный революционный комитет.

Решения подпольного ревкома предполагали договоренность большевиков с бессарабскими белогвардейцами и с петлюровцами.

Красные партизаны – как будто и нет в Тирасполе тысячи белогвардейцев! – вступили в город, освободили из тюрьмы политзаключенных, а затем на митинге провозгласили создание Молдавской советской республики.

Из Суклеи, Малаешт, Владимировки и других сел в Тирасполь прибыли несколько отрядов, а из Одессы поездом – через Раздельную, где стоял петлюровский Слободской полк, – партизанский отряд Григория Ивановича Котовского, 250 бойцов. Командующий 16-й дивизией генерал Кот, чей штаб находился в Бендерах, получил приказ разоружить партизан. В Тирасполь был направлен один из батальонов Авиньонского полка.

Партизаны на автомобиле с белым флагом направились на переговоры, но французы предложения убраться не поняли. Авиньонцы атаковали Тирасполь. Партизаны устроили им даже не бой, а избиение: более ста солдат противника были убиты, 32 взяты в плен.

Пленных партизаны привели на митинг в центре ТирасНадя. Кто-то, явно не житель села Маяки, переводил им слова ораторов о том, что рабочие и крестьяне Франции не должны воевать против России. Затем прибыли полевые кухни, накормили всех борщом и кашей, партизаны налили пленным по стакану самогона. По возвращении в Бендеры пленные, рассказав о бое и своих приключениях, вывели Авиньонский полк из повиновения командирам. Повторно штурмовать Тирасполь генерал Кот отказался.

В те же дни партизаны вступили в Рыбницу и Дубоссары, вывесили красные флаги и устроили митинги с оркестром, чтобы было видно и слышно на западном берегу Днестра.

В мае 1919 года Тирасполь заняли части Красной Армии. По сведениям румынской разведки, некоторые из бессарабских офицеров возвратились в Бессарабию, но большинство присоединилось к большевикам».

Это еще одна иллюстрация к тому, что такое румынская власть, если против нее вместе готовы воевать большевики и белогвардейцы.

Товарищ Западный вернулся через четыре дня, увидел Егора и услышал «Да», а также два его… Ну, не условия, а интересующие его проблемы.

– По поводу снятия наказания. У меня есть «добро» на освобождение тебя от приговора. Извини, я тут могу неправильно сказать, как в Наркомюсте это называют. Поэтому лагерь об этом будет побыстрее извещен, но насколько здешние совбуры поворотливы – сказать не готов. Но пугнем их, чтобы не спали на ходу. Так что в дело пойдешь свободным и не пораженным в правах. Конечно, выбирать кого-то в Совет тебе будет сложновато, а тебя самого тоже пока никуда не выберут, ни в станичный Совет, ни в хуторской. Касательно жалованья – оно тебе будет, и скажу по секрету: вскоре с совзнаками кое-что изменится. Но это пока покрыто «мрачной завесой непостижимости». Но скоро завеса должна развеяться. Когда бумаги дойдут до адреса и будут приняты к исполнению, поедешь сначала в Москву, а потом… западнее, скажем так. Есть вопросы?

– Я слышал, что при освобождении здешние сидельцы ждут, когда придет бумага из местной ЧК, что она не против, тогда освобожденный едет в родные места и там становится на учет. Если же ЧК против, то его в рязанских краях поселяют. Но так дело может надолго затянуться.

– Я понял. Ты знаешь, у украинских товарищей такой практики нет, поэтому там все проходило без ожидания. Но я это простучу и узнаю, чтобы здешние освобожденные не сидели, ожидая бумаг.

– Почему «простучу»?

– Ну, ты, наверное, с царскими жандармами не сталкивался так, чтобы они тебя искали и обыск в доме устраивали. Когда они что-то серьезно искали, то стенки простукивали, нет ли под обоями тайника, где хранится запрещенная литература, скажем, или шрифт для подпольной типографии. Если какая-то половица хлябает, ее могли оторвать и посмотреть, нет ли под полом тоже чего-то нехорошего. Вот у меня так и нашли шестизарядный «Бульдог» под половицей, а шрифт и прокламации – нет. А дальше для них наступила сложность. На тот момент не было закона, чтобы мещане не могли дома иметь револьвер, если они из него в местах общественного удовольствия не палили, то и ничего, и я отпирался – не мой и все тут, а кто его там оставил – откуда мне знать? Комнаты в доме кому только не сдавались. Филеры меня видели, что я к кое-кому в гости захожу, но, видимо, доносили не очень точно. Ну и вот так меня прямо уличить и посадить нельзя было, вот и отправили в административную ссылку в город Пудож на три года. Я там ссыльным был не один, мы демонстрацию устроили, оделись в траур и вышли на траурное шествие, как раз недавно случилось в Питере «Кровавое воскресенье», когда рабочую демонстрацию расстреляли. Вот все политические ссыльные и жены их, у кого они были, и пошли… Ну ладно, это к делу не относится, это я, наверное, стареть начал, раз в воспоминания погружаюсь. Жди, будет тебе освобождение и указание, куда прибыть надо, только до этого не устрой в монастыре «злобесное претыкание» и штурм женского корпуса.

– Женский корпус будет напоследок.

– Бывай, Егор, надеюсь, что встретимся известно где!

Вроде как сообщили радостную весть, а душа от счастья не рвется ввысь. И вообще, с момента ухода к Лысому радость в жизни была только одна, когда Мишатку увидел и обнял. И то ненадолго, потому что сын сказал о Полюшке, а потом за спиной затвор достал патрон.

Нельзя сказать, что почти год пребывал в лютой тоске или безмерном ужасе, пожалуй, скорее было похоже на то, как после анестезии. Тогда ему зуб выдирали и смазали десну какой-то пастой. При выдирании он чувствовал только, как зуб выворачивали, но не более, а потом пол-лица как бы отнялось. Улыбаться можно, говорить тоже, мог бы, наверное, и есть, хоть на три часа запретили и есть, и пить, но ниже глаз щека ощущалась как одеревеневшей. Потом, без малого через час – попустило. Зубной врач говорил, что если этой пастой помазать по коже или внутри рта, то тоже так будешь ощущать, что помазанное место как не свое. Егор тогда подумал, что неплохо бы такой медикамент иметь и при ранении помазать его место. Потом забылось, потом то вспоминал, то забывал. Хотя в каком-то польском городишке под Замостьем он вспомнил и зашел в аптеку. Вопрос аптекаря сильно испугал, тот прямо был на грани обморока, но кое-как промямлил, что в медицине такое есть, но сейчас, на войне, с ним сложно, все его желают, но уже давно нет. Лекарство называлось кокаин и бывало не только в виде пасты, но и в другой форме.

Позже стало понятно, почему аптекарь так нервничал, хотя Егор говорил с ним спокойно и не угрожал. Оказывается, во время германской войны с выпивкой стало тяжело, и многие офицеры узнали, что можно принять этого лекарства, благо оно позволяло вводить его разными способами – и ощутишь прилив сил, не хочется спать, и на душе станет легко. Но любители его могли сильно превысить дозу, и тогда у них натурально отказывала голова, а зачастую продолжало хотеться еще больше кокаина, и тогда голова уже непонятно что порождала. Могли и по полкам с лекарствами пострелять, а могли и по аптекарю.

И автор с аптекарем согласен, ибо видел обдолбавшегося стимулятором гражданина, который пытался грызть зубами то, до чего дотягивался – коврик, запасное колесо в салоне, сумку с кардиографом. Вещество, конечно, у него было «посильнее „Фауста“ Гёте», то есть тогдашнего кокаина, но кто знает, что стукнет по голове сильнее: средство из Южной Америки на неизбалованный химией организм 1920 года или этот продукт на более тренированный химией организм в 2020 году. Может выйти так на так.

Но к этой радости, которая воспринималась как сквозь анестезию. пришла другая радость – письмо от Даши. Можно даже сказать, не только от нее, но и от Мишатки. Сестра писала до сих пор не ахти как, а Миша вообще еще не умел, но сестра взяла его ладошку и обвела карандашом по бумаге. Как раньше писали: «К сему руку приложил». Сын рос бойким и смышленым парнишкой, может, на тот год и в школу пойдет.

«Совбуры» сработали быстро, и утром 1 сентября по новому стилю Егора вызвали в канцелярию и сообщили, что он освобожден от наказания и вручили запечатанный конверт, это, дескать, именно ему и никому другому. Теперь он может получить свои вещи, сданные в кладовую, заработанные деньги, бумаги об освобождении и идти в любом направлении.

Егор поблагодарил и пошел получать то, что ему должны были выдать. Обед достанется кому-то другому. Может, вновь поступившему, может, кому-то из лагерного малого начальства – какая разница, все равно уже не ему. Пока ждал денег в бухгалтерии, аккуратно оторвал клапан конверта. А там оказалось много чего, в том числе и справка, что податель сего действительно Егор Лощилин, житель станицы Верхне-Михайловской, и записка, где сказано, что он должен ехать в Москву. Поскольку в Москве вокзалов много, то ему надо попасть на Александровский вокзал и обратиться к военному коменданту, тот его посадит на поезд.

В Минске нужно добраться до улицы Немигской, до угла ее с улицей Богадельной. Там в двухэтажном каменном доме нужно зайти под арку, пойти во двор и в деревянном флигеле постучать в дверь квартиры номер семь. Там его будут ждать. Пароль не нужен, достаточно просто представиться. Если в дороге кто-то знакомый или незнакомый ему встретится и спросит, куда это он едет, то можно сказать, что в Минск, ему-де старый дружок обещал устроить на хорошее место, но, если Егор скажет, что не в Минск, а в другое место – это тоже сойдет.

И приписка: улицу могут переименовать, так что это тоже надо учитывать.

Как раз в этом году Александровский вокзал переименовали в Белорусско-Балтийский, а Богадельную улицу в Комсомольскую. Ну и везде, где проходило переименование (а проходило оно во всех городах), не все сразу вспоминали, что улица Клары Цеткин раньше называлась Успенской, а Императорский парк – теперь парк имени Демьяна Бедного.

До Москвы Егор доехал в битком набитом вагоне, в котором сидеть было тесно, а стоять восемь-десять часов кряду – лучше такого не испытывать. Хорошо, что рядом сидел демобилизованный красноармеец, оба они увидели друг в друге сотоварищей и помогали друг другу. Поскольку встать и с трудом продраться до уборной и время занимало, и сложно было, а пока ходит – место занять могли, поэтому два Егора (красноармейца звали так же) ходили по очереди, а оставшийся на месте оборонял его от поползновений.

На нужном вокзале Егора с Дона пристроили в воинский поезд. На платформах там ехало что-то громоздкое, укрытое брезентом, а рядом, в теплушках – сопровождающие. Туда и определили его.

Прощаясь, помощник коменданта тихо сказал: «Врежьте там этим пилсудским клопам!» Егор пообещал. Получается, он не один такой в нужном направлении едет и по делу одной организации? Выходило, что именно так.

Глава четвертая

В Минске же в седьмой квартире сидевший там сапожник, узнав, кто пришел, кликнул сына лет десяти, и тот провел Егора дворами в другой неприметный дворовой флигель, где его и ждали.

И в этом была сермяжная правда: немного позже, после знаменитого дела в городе Столбцы, пострадавшей стороне был дан ответ, что:

«В ответ на ноту 10063/24 от 6 августа по вопросу о нападении на ст. Столбцы по самому строгому расследованию с несомненностью установлено, что указания ноты о переходе бандитами, напавшими на Столбцы, польской границы с территории Союза абсолютно не подтверждаются.

Приведенные нотой указания, что упомянутые банды были сформированы и обучены в Минске, не подтверждаются.

Расследование в Минске по указанным в ноте адресам не обнаружило на Подгорной улице никакого штаба, равно как и никакой школы для военного обучения на Немецкой улице».

То есть Надякам попали в плен какие-то участники нападения (или помогавшие им), и из них какую-то информацию выбили. Поэтому тот же Егор мог в тяжелом случае рассказывать, что он жил в этом доме, в квартире номер семь, и там его учили подрывной деятельности, а потом перевезли к границе (около тридцати верст от Минска) через вполне реальные города и села, скажем, Койданово (ныне Дзержинск), а дальше он с проводником пошел через реально существующее болото. Поскольку Егор – не Адам, чей след остался в виде цепи островов через океан, то на болоте его следа не будет. А НКИД будет ехидно писать ответ, что на улице Немигской в таком-то доме, в такой-то квартире нет никаких террористов и никого террору не учат. Можно даже провести корреспондента левой газеты и показать ему, что там чинят обувь, варят бульбу на обед и дети играют с кошкой. Если то, что кошка бегает за бумажкой на веревочке, обучает захвату тюрьмы в Столбцах – ну что же, значит, дети из квартиры № 7 когда-то захватят Столбцы. Пусть Польша ждет, пока мальчик и его сестра вырастут и сделают это. Ориентировочно в сентябре 1939 года мальчик сможет закончить танковое училище и ворваться в Столбцы на танке.

И, в качестве отступления, про тогдашние документы. Внутреннего паспорта тогда не существовало, паспортизация произошла в середине тридцатых годов, и то не сразу. Как же обходились до того без паспорта? Житель сельской местности, если ему для чего-то нужен был документ, то он показывал справку из сельсовета, где от руки или на машинке указывалось, что податель сего Арциховский Моисей Израилевич, 18 лет, действительно живет в селе Глинское такой-то губернии, что подписью секретаря и печатью Совета удостоверялось. Печать зачастую делалась явно из монеты и только с глазами Зоркого Сокола там что-то можно понять.

В городе большим почтением как документ пользовался профсоюзный билет и слова «Спросите на нашей Кладбищенской улице. Меня там все знают». Ну и другие документы, что могли лежать в доме гражданина.

Поэтому, когда Остап Бендер дал Воробьянинову профсоюзный билет на имя Конрада Карловича Михельсона, он обеспечил тому документальное подтверждение его личности, а также финансовые льготы. В ряде мест существовали скидки членам профсоюза, кстати, у того же Бендера за осмотр Провала тоже была скидка для них.

Да, фотографий обладателей в справке из сельсовета, да и в ряде профсоюзных билетов не было (автор такие видел), поэтому опознать, что перед нами не Конрад Карлович и не Моисей Израилевич, можно было либо по косвенным признакам, либо при знакомстве проверяющего с местом проживания и реальным Конрадом Карловичем.

Пользовались ли этим люди, желавшие скрыть свою личность и прошлое? Да. Один, но весьма яркий пример – пионер космонавтики Юрий Кондратюк, на самом деле являющийся Александром Шаргеем. «В минуту жизни трудную» он раздобыл документы на имя Кондратюка, и так прожил свыше двадцати лет. При этом были сложности, если требовался ранее полученный диплом, но они решались. Тот же Кондратюк занимался проектированием зернохранилищ и ветрогенераторов, хотя даже под своей настоящей фамилией институт не закончил.