Сборник «Последний стих»

Первое стихотворение, сына поэта 17 летнего Никиты Высоцкого

Пророков нет в Отечестве моем

А вот теперь ушла и совесть.

Он больше не споет вам ни о чем

И можно жить, совсем не беспокоясь.

…………

Булат Окуджава

О Володе Высоцком я песнь придумать решил

Вот еще одному не вернуться с похода.

Говорят, что решил, что не к сроку свечу затушил.

Как ушел, так и жил – а безгрешных не знает природа.

……….

_____________________________________________________________________________________

ГОЛОДНЫЙ

Михаил Семёнович

(Эпштейн)

24 декабря 1903г. – 20 января 1949г.

Советский поэт, комсомольский лирик, мастер идеологически выверенных вирш.

Если бы история советской литературы была цирком, Михаил Голодный занял бы почётное место на трапеции между клоуном-агитатором и жонглёром лозунгами. Родившись Эпштейном в черте оседлости, он, подобно удачливому фокуснику, сменил фамилию на «Голодный» – звучно, пролетарски и без намёка на пятый пункт. Революция открыла ему двери, которые при царе были заколочены гвоздями антисемитизма, и юный Михаил ринулся в новую жизнь, вооружившись комсомольским билетом и стихами, от которых у станка плакали даже безотказные шестерёнки.

В Москве, этом Вавилоне советской словесности, Голодный быстро смешал карьерную лестницу с эскалатором метро. Стал литературным функционером, переводчиком (языков не зная, но свято веря, что «Интернационал» звучит одинаково на всех наречиях), и автором стихов, где рифма «родина-единая» считалась верхом эстетики. В 30-е, когда коллеги исчезали, как чекистские тени, Михаил ловко танцевал на краю пропасти, обличая «врагов народа» с таким пылом, будто сам их и выдумал.

Великая Отечественная застала его в роли фронтового корреспондента. Его статьи, словно артобстрел, гремели на страницах газет: «На Берлин!», «Победа близка!». Стихи же, как солдатские письма, не блистали изысками, но звали в бой – строфа за строфой, как штыковая атака.

После Победы Голодный, как и полагается конъектурному “классику”, канул в Лету. Его стихи, некогда громкие, как марш «Священная война», теперь пылились в архивах, а слава уступила место новым кумирам. Правда, даже в этой макулатурной горе иногда сверкали алмазы.

Смерть поэта стала финалом, достойным абсурдного романа. 20 января 1949 года его сбил чёрный автомобиль у ресторана Центрального Дома Литераторов. По столице ходили слухи, что за рулём был призрак самого Константина Симонова, но тот, как выяснилось, в тот вечер, писатель мирно пил коньяк в другом конце Москвы. Так Голодный ушёл, оставив после себя вопросы, слухи и тонну макулатуры с рифмами про «счастье трудового народа».

Его могилу на Ваганьковском редко посещают. Разве что ветер, гуляя меж плит, шелестит страницами старых газет: «Голодный – голос эпохи!». Но эпоха, как известно, предпочитает обедать в ЦДЛ, а не слушать стихи.

Последнее стихотворение поэта было написано в 1948году.

Время-пряха тянет нитку

Время-пряха тянет нитку,

И скрипит веретено.

Выхожу я за калитку

И стучу к тебе в окно.

Гаснет свет на стук напрасный,

Ты выходишь из ворот.

И лицо, как месяц ясный,

На меня сиянье льёт.

И, от встречи замирая,

Бродим улицей одни.

Мутна-лунна высь без края,

В хлопьях мутные огни.

До рассвета бродим оба;

Ветер снег шагов метёт

От сугроба до сугроба,

От ворот и до ворот…

Где же ты? Приди, явися!

Или всё, что было, – сон?

Снова в лунных хлопьях выси

И пурга со всех сторон.

Или ты, как юность, где-то

Затерялась, пронеслась

Между ночью и рассветом

Невидимкою для глаз.

Только улицей знакомой,

Где бродили до зари,

Нет ни улицы, ни дома —

Пустыри да пустыри.

И напрасно за калитку

Я хожу, ищу окно…

Время-пряха тянет нитку,

И скрипит веретено.

1948г.

Добрым словом, другие поэты память Михаила Голодного не помянули. Но Ярослав Смеляков посвятил Голодному строки из своего стихотворения, еще при жизни.

Не был я ведущим или модным, Без меня дискуссия идет:

Михаил Семенович Голодный

Против сложной рифмы восстает. 1933г.

_____________________________________________________________________________________

ГУРО

Елена Генриховна

30 мая 1877г. – 6 мая 1913г.

Поэтесса, художница, футуристка-тихоня, чьи стихи цвели, как полевые ромашки на фоне урбанистического грохота.

Она пришла в футуризм, словно лесная фея на заводскую вечеринку. Пока Хлебников ломал язык заумью, а Малевич чертил свои квадраты, Елена писала о «небесных верблюжатах» и шептала стихи кошкам, что грелись на крыльце её сельской дачи. Города она ненавидела – сравнивая их с «клетками». Потому и бежала под Выборг, в царство сосен и тишины, где даже дождь стучал по крыше ритмами свободного ямба.

Её футуризм был не манифестом, а шепотом: вместо бунта – созерцание, вместо урбанистических грёз – травы, прорастающие сквозь бетон. Сборники «Шарманка» и «Небесные верблюжата» казались детскими книжками на фоне «Пощёчины общественному вкусу», но именно в них пульсировала живая авангардная кровь.

В 1912 году она, Хлебников и Кручёных задумали книгу «Трое». Малевич рисовал обложку – чёрный квадрат ещё витал в эскизах, но уже мерещился как тень. Гуро успела написать последние стихи, где жизнь побеждала смерть.

Умерла она весной, в 36 лет. «Трое» вышли осенью – уже без неё. На даче под Выборгом, где ветер до сих пор перелистывает её записные книжки, остались кошки, небесные верблюжата и тишина, которую так и не смог заглушить ХХ век.

Последние стихи поэтесса написала в 1913году. Из сборника “Трое”, я выбрал одно.

Выздоровление

Апетит выздоровлянский

Сон, – колодцев бездонных ряд,

и осязать молчание буфета и печки час за часом.

Знаю, отозвали от распада те, кто любят…

Вялые ноги, размягченные локти,

Сумерки длинные, как томление.

Тяжело лежит и плоско тело,

и желание слышать вслух две-три

лишних строчки, – чтоб фантазию зажгли

таким безумным, звучным светом…

Тело вялое в постели непослушно,

Жизни блеск полупонятен мозгу.

И бессменный и зловещий в том же месте

опять стал отблеск фонаря......

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Опять в путанице бесконечных сумерек…

Бредовые сумерки,

я боюсь вас.

1913г.

Памяти Елены Гуро свои стихи посвятил Алексей Крученых

 Из тетради заметок А. Крученых

…Когда камни летней мостовой

станут менее душны, чем наши

легкие,

Когда плоские граниты памятников

станут менее жесткими, чем

наша любовь,

и вы востоскуете и спросите

– где?

Если пыльный город восхочет

отрады дождя

и камни вопиют надтреснутыми

голосами,

то в ответ услышат шепот

и стон «Осеннего Сна»

«И нежданное и нетерпеливо – ясное

было небо между четких вечерних

стволов… – («Шарманка» Е. Гуро)

Нетерпеливо-ясна Елена Гуро…

1914г.

Памяти Елены Гуро свои стихи посвятил Василий Каменский

Твоя пусть ветка осени

(Из книжечки Осенний Сон)

Желтится утром в просени

Зовет на горизонт.

Помнится гордо: изнеженный

Рыцарь поэт

На ступенях Храма Искусства

Умер с голоду читая стихи.

Ведь все равно как катится

К разстали разлучаль.

Земля твоя не ластится

Святая замолчаль.

1916г.

_____________________________________________________________________________________

ГУМИЛЁВ

Николай Степанович

15 апреля 1886г. – 26 августа 1921г.

Поэт, рыцарь Серебряного века, чья судьба сплелась из мистических узлов и кровавых петель.

Тёмная река судьбы увлекла его за собой ещё в юности, когда встретил он ту, чьё имя манило, как божье благословение – Анна. Трижды падал он перед ней на колени, трижды нож отчаяния вонзался в грудь, трижды Смерть, усмехнувшись, отступала, оставляя на губах привкус медной крови и несыгранной трагедии. Четвёртый раз кольцо скользнуло на палец, будто петля на шею, и брак их стал не союзом, а поединком двух призраков, обречённых шептать друг другу проклятия сквозь вуаль страсти.

Сын, Лев, рождённый в свинцовую осеннею ночь, когда ветра выли за окнами, как духи забытых царств, не скрепил их – лишь добавил звено в цепь фатальных событий. Акушерка, принявшая младенца, увидела в его глазах роковую судьбу. Гумилёв бежал. Бежал в знойные пустыни Африки, где солнце выжигало память, а в песках шевелились тени древних богов, шептавших ему о проклятых алмазах и царствах, погребённых под пеплом. В османских лабиринтах он искал дверь в иной мир. А когда грянула Первая мировая, он ринулся в её жерло, как мотылёк в пламя, – искал гибели, но пули обходили его стороной, словно боялись прикоснуться к тому, кого уже обрекли иные силы.

Революция застала его в Петрограде, городе-призраке, где мостовые хранили шёпот расстрелянных императоров. Он не бежал. Монархист, чья душа носила траур по империи, остался – будто ждал, когда чёрные вороны чекистов сомкнут крылья над его головой. В 1918-м он разорвал брачные узы с Анной, и новая Анна, Энгельгардт, вплелась в его судьбу – невеста-химера, чьи стихи пахли ладаном и тленом. Их брак длился ровно столько, сколько нужно, чтобы тень гильотины окончательно накрыла его профиль.

1921-й. Петроградский союз поэтов под его началом стал сборищем теней. На собраниях, окутанных сигаретным дымом, литераторы читали строки, которые рассыпались в воздухе, как пепел. А потом – арест. Обвинение в заговоре. Камера, где стены дышали сыростью, а время текло, как смола. Литераторы молили за него, но их голоса тонули в бездне. Расстреляли в августе, когда ночи уже холодели, а земля жадно впитывала кровь. Тридцать пять лет. Огромный возраст, для человека, игравшего со смертью в орлянку.

Стихи его запрещали, словно боялись, что строки оживут и зашепчут правду. Лишь в 1986-м «Огонёк» рискнул опубликовать их – и тогда могильная плита советского молчания дала трещину. Читатели, как голодные духи, хватали каждое слово, чувствуя, как сквозь них струится холод вечности. Те, кто осмеливался читать его вслух, уверяли, что по комнате начинал бродить лёгкий ветерок, пахнущий африканскими травами и порохом. Стихи Гумилева пережили эпоху, которая отнеслась к их автору, так не благосклонно.

Реабилитирован в 1991-м. Но разве можно реабилитировать того, кто стал стихией?

Последнее свое стихотворение поэт написал в камере.

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Проплывает Петроград…

И горит на рдяном диске

Ангел твой на обелиске,

Словно солнца младший брат.

А у нас на утлой лодке

Только синие решетки

Перекрещенных штыков.

Где лобзавший руку дамам

Низко кланяется хамам -

Видно, жребий наш таков.

Я не трушу, я спокоен,

Я – поэт, моряк и воин,

Не поддамся палачу.

Пусть клеймит клеймом позорным -

Знаю, сгустком крови черным

За свободу я плачу.

Но за стих и за отвагу,

За сонеты и за шпагу -

Знаю – город гордый мой

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Отвезет меня домой. 1921г.

Стихотворение памяти Николая Гумилева, написала бывшая супруга Анна Ахматова.

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,

Как же вышло, что тебя оставил

За себя заложницей в неволе

Всей земной непоправимой боли?

1921

Еще одно стихотворение было написано, еще одной возлюбленной поэта, Черубиной де Габриак. Анатолий Грант псевдоним поэта.

Памяти Анатолия Гранта

Как-то странно во мне преломилась

пустота неоплаканных дней.

Пусть Господня последняя милость

над могилой пребудет твоей!

Все, что было холодного, злого,

это не было ликом твоим.

Я держу тебе данное слово

и тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,

Новый Мост, утонувший во мгле…

Двое русских, мы сделались ближе,

вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись – на север.

Снова встреча. Торжественный зал.

Черепаховый бабушкин веер

ты, читая стихи мне, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,

разговоры всегда о стихах,

неуступчивость вкрадчивой речи

и змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы

и смеялись над вольным стихом,

Мы прилежно писали канцоны

и сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонете

ты нашел разрешающий ключ…

Расходились мы лишь на рассвете,

солнце вяло вставало меж туч.

Как любили мы город наш серый,

как гордились мы русским стихом…

Так не будем обычною мерой

измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,

сколько раз, проезжая по ней,

восхищались мы гибкостью ямба

или тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…

Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь

над канавкой из Пиковой Дамы

пролетел петербургский лихач.

Было сказано слово неверно…

Помню ясно сияние звезд…

Под копытами гулко и мерно

простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба

помолиться о вечном пути,

но я верю – ни гордость, ни злоба

не мешали тебе отойти.

В землю темную брошены зерна,

в белых розах они расцветут…

Наклонившись над пропастью черной,

ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света!

В небесах он совсем голубой.

И звезда твоя – имя поэта

неотступно и верно с тобой.

1926 г.

Так же свое стихотворение Николаю Гумилеву, посвятил Павел Коган, которому во время расстрела поэта, исполнилось всего три года. Написал стих в 1937году.

Поэту

Эта ночь раскидала огни,

Неожиданная, как беда.

Так ли падает птица вниз,

Крылья острые раскидав?

Эта полночь сведет с ума,

Перепутает дни – и прочь.

Из Норвегии шел туман.

Злая ночь. Балтийская ночь.

Ты лежал на сыром песке,

Как надежду обняв песок.

То ль рубин горит на виске,

То ль рябиной зацвел висок.

Ах, на сколько тревожных лет

Горечь эту я сберегу!

Злою ночью лежал поэт

На пустом, как тоска, берегу.

Ночью встанешь. И вновь и вновь

Запеваешь песенку ту же:

Ах ты ночь, ты моя любовь,

Что ты злою бедою кружишь?

Есть на свете город Каир,

Он ночами мне часто снится,

Как стихи прямые твои,

Как косые ее ресницы.

Но, хрипя, отвечает тень:

"Прекрати. Перестань. Не надо.

В мире ночь. В мире будет день.

И весна за снега награда.

Мир огромен. Снега косы,

Людям – слово, а травам шелест.

Сын ты этой земли иль не сын?

Сын ты этой земле иль пришелец?

Выходи. Колобродь. Атамань.

Травы дрогнут. Дороги заждались вождя…

…Но ты слишком долго вдыхал болотный туман.

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя".

1937год

_____________________________________________________________________________________

ДМИТРИЕВА

Елизавета Ивановна

(Черубина де Габриак)

31 марта 1887г. – 5 декабря 1928г.

Мистификатор в шелках метафор, испанская тень над Невой.

О, сколь прекрасны те, чья жизнь – нерифмованный сонет, где каждая строка обрывается полу вздохом! Екатерина Дмитриева – женщина, чье имя звучало как шепот в салонах Серебряного века, – родилась под знаком противоречий: в крови её смешались прагматизм дворянских предков и безумие поэтов, что пишут стихи лунным светом.

Она росла меж пыльных фолиантов и шелеста шелков, училась говорить на языке Бодлера и Тютчева, пока её сверстницы щебетали о выкройках. Но разве может душа, вскормленная амброзией метафор, довольствоваться прозой? В шестнадцать лет она уже носила траур по собственному детству, облачившись в платья цвета воронова крыла – словно предчувствуя, что жизнь её станет элегией в прозе.

Её стихи были подобны опавшим лепесткам розы: нежные, но обреченные на увядание. «Не троньте алых роз. Их лепестки —Лишь брызги крови от моей печали…» – писала она, словно пытаясь запечатать мимолетную красоту в бутылку из-под чернил. Современники сравнивали её с Сапфо, но она смеялась, прикрываясь веером: «Я – отраженье в зеркале чужом, Свеча, что догорает без молитвы…».

Жизнь поэтессы изменила мистификация – не ложь, а танец с собственной тенью под музыку аплодисментов! Когда Екатерина примерила маску Черубины де Габриак – этой «испанки с кровью мавров и взглядом Кармен» – она не просто сменила имя. Она соткала легенду из шепота пергамента, жемчужной пыли и пьянящего агуардьенте. Её стихи, подписанные чужим именем, стали письмами из несуществующего монастыря, где монахини слагают псалмы Дионису. Салоны Петербурга замерли: кто эта таинственная незнакомка, чьи строки жгут, как поцелуй сквозь вуаль? Даже Максимилиан Волошин, её соавтор в этой игре, не устоял – влюбился в мираж, который помог создать.

Но мифы, как бронзовые статуи, падают громко. Однажды ночью немецкий поэт, чьи глаза напоминали мутное стекло пенсне, увидел её настоящую: не испанскую диву, а хрупкую женщину с губами, похожими на чувственный бутон. Поэтесса раскрылась, мираж рассыпался.

Буря разразилась в Мариинском театре, прекрасное место для комедии положений. Максимилиан Волошин, похожий на капитана, потерявшего корабль, бросил в лицо Гумилёву перчатку – за похабную шутку о «неудавшейся Дульсинее». Дуэль на Чёрной речке стала фарсом: пистолеты времён Пушкина, 15 шагов вместо пяти, у одного осечка, другой выстрел в небо. Последний поэтический поединок, превратился в комедию, от которого осталась история: как Волошин отказывался стреляться без калоши, потерянной по дороге на место встречи. И будущему Красному графу, секунданту, пришлось искать калошу в снеге и грязи, как вчерашний день.

Брак позволил Екатерине, выскочить из водоворота столичный событий. Но циники шептались: юная поэтесса, обрученная с географом, словно Афродита, вышедшая замуж за карту звездного неба. Они говорили на разных языках – он измерял мир верстами, она – рифмами. Но супруг стал её билетом из столичного общества, из которого хотелось вылезти, как из болота.

Последние годы она металась меж уроков словесности и стихов, что писались украдкой, будто любовные письма запретному возлюбленному. Революция отняла у неё всё, кроме слов – но разве может поэт быть нищим, если его карманы полны звёздной пылью? Умерла она тихо, в 41 год, в южном городе, где солнце, выходило на работу каждый день. А ей так хотелось услышать дробь питерского дождя, барабанящего по металлическим крышам.

Последние два стиха, поэтессой были написаны в 1928году.

Прислушайся к ночному сновиденью,

не пропусти упавшую звезду…

по улицам моим Невидимою Тенью

я за тобой пройду…

Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне

вдали от милых мест…):

вода в Неве еще осталась синей?

У Ангела из рук еще не отнят крест?

12 июля 1928года

Успение

Спи! Вода в Неве

Так же вседержавна,

Широка и плавна,

Как заря в Москве.

Так же Ангел Белый

Поднимает крест.

Гений страстных мест,

Благостный и смелый.

Так же дом твой тих

На углу канала,

Где душа алкала

Уловить твой стих.

Только неприветно

Встретил Водный Спас

Сиротливых нас,

Звавших безответно.

О, кто знал тогда,

Что лихое горе

Возвестит нам вскоре

Черная Звезда.

1928 год

_____________________________________________________________________________________

ДРУНИНА

Юлия Владимировна

10 мая 1924г. – 21 ноября 1991г.

Поэтесса, по жизни которой можно писать историю Советского Союза.

Она была из тех, кого война отлила, как отливают пули на заводе: цельной, горячей. Восемнадцатилетняя санитарка, трижды раненная, трижды возвращавшаяся на передовую – не из упрямства, а потому, что иначе не умела.

«Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву. И тысячу – во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне»

(Ю. Друнина, 1943).

А война, эта вечная спутница, так и осталась в её стихах – не парадной хроникой, а тихим стуком капельницы в полевом госпитале.

После Победы, когда страна залатывала раны кумачом из лозунгов, Друнина искала мир. Нашла его в любви к кинорежиссеру Каплеру – человеку, чья судьба была изрезана цензурой, как киноплёнка. Они жили, как герои старого кино: страстно, неосторожно, под перешёптывание завистников.

Ты рядом, и всё прекрасно:

И дождь, и холодный ветер.

Спасибо тебе, мой ясный,

За то, что ты есть на свете… (Ю. Друнина).

Но главная битва ждала её в 1990-м. Депутатский значок на пиджаке фронтовички – жест отчаяния, как если бы Тёркин вдруг пошёл в чиновники. Она верила, что может остановить развал армии, как когда-то останавливала кровь у раненых.

«Мы – совесть. Мы – последний резерв.

Но даже совесть сегодня бессильна…»

(Из дневников Ю. Друниной, 1991).

Она задохнулась в гараже, как задыхалась её страна – под грузом пустых обещаний, разбитых иллюзий. Ирония судьбы: поэтесса, спасшая сотни жизней на войне, не смогла спасти ни себя, ни империю, в которую верила.

Они ушли почти одновременно – Друнина и СССР. Одна – в ноябрьский холод, другая – в декабрьскую метель. Но если империи оставляют после себя мавзолеи и флаги, то поэты – только строчки, дрожащие, как пламя свечи на сквозняке истории.

Гражданин своей страны, в которой жила, и в которую верила, и любила. Идущая по прямой, не признающая компромиссов, в первую очередь со своей совестью. Идеалист и романтик. Её было 67 лет. Перед уходом написала всем своим близким прощальные письма. А также последнее стихотворение.

Судный час

Покрывается сердце инеем —

Очень холодно в судный час…

А у вас глаза как у инока —

Я таких не встречала глаз.

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, —

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

1991год

ЕСЕНИН

Сергей Александрович

3 октября 1895г. – 28 декабря 1925г.

Великий певец русской деревни, чья душа, словно травянистое перекати-поле, металась меж крестьянскими корнями и городским оголтением. Родился в рязанской глуши, где река Ока лениво целует луга, а берёзы шепчутся с ветром. Но судьба, словно лихой ямщик, выхлестнула его на московские да питерские мостовые, где и зазвучала его песня – то щемящая, то буйная, да так, что сердце мужицкой Руси заныло в унисон.

Не пристало русской земле без распрей – хоть в политике, хоть в поэзии. Сошлись в словесной сече два богатыря: Сергей Есенин, пестующий «избяные» образы, да Владимир Маяковский, гремящий футуристским набатом. Как два крыльца – одно резное, под соломой, другое – бетонное, в конструктивистском лоске.

Первая встреча их случилась в Питере, ещё до революционной грозы. Явился Есенин в косоворотке, лаптях, словно вышел прямиком из лубочной картинки. Маяковский, кряхтя от усмешки, молвил: “Бутафория! Опереточный мужичок! Пари держу – скоро петушки-гребешки скинешь!”. Есенин же, через годы называл “Горлана-главаря”: “певцом банок Моссельпрома”.