Сборник «Последний стих»

Вячеслав Аксененко

Сборник "Последний стих"

Думали – человек!

И умереть заставили.

Умер теперь, навек.

– Плачьте о мертвом ангеле

Марина Цветаева

Судьба русских стихотворцев испокон веков сплетена с судьбой России в горький венок: их голоса, словно колокола, звонили в унисон эпохам – то пророчествуя, то оплакивая. Но чем ярче горел их дар, тем яростнее дули ветры истории, задувавшие эти свечи. Власть предержащие, строители «новых миров», видели в них не певцов, а смутьянов: их строки, пронзительные как набат, обнажали трещины в фасаде утопий. Почему же, зная цену этой правде, поэты шли на Голгофу с открытым сердцем? Почему их слово, способное ранить владык, не могло защитить их самих? Ответы теряются в метели времён, но вопрос висит в воздухе, как недопетая строфа.

Глубина роли поэта в развитии страны отражена в стихотворении Евгения Евтушенко.

Поэт в России – больше, чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

кому уюта нет, покоя нет.

1965 г.

Александр Гульстен, размышляя о Есенине, нашёл точный образ: «человек без кожи». Такова участь всех, кто обнажает нервы эпохи. Русский поэт – вечный мученик зеркала: он отражает язвы века, но не смеет отвести взгляд. Даже предчувствуя гибель, он не может затворить «око слов» – будто клятва, данная Музе, сильнее инстинкта самосохранения. Писать – значит дышать. Молчать – значит умереть заживо.

В этом собрании – предсмертные строки тех, чьи жизни оборвались как незавершённые поэмы. От Княжнина до Мандельштама, от Пушкина до Цветаевой – всех их свела в единый хор непохожих голосов трагедия. Что шептали они напоследок? Может быть, проклятие тиранам? Или молитву о прощении? А может, просто просьбу: «Запомните меня весёлым…». Я вглядываюсь в эти тексты, как в застывшие капли крови на снегу, пытаясь услышать эхо их последнего вздоха. Возможно, вам откроется больше – ведь у поэтов даже смерть становится метафорой.

Искренне надеюсь, что эта книга позволит вам не только вспомнить забытых русских поэтов, но и открыть неизвестные имена, вплетённые в кровавую вязь нашей истории.

Когда я начинал работу, не предполагал, какой пласт русской поэзии подниму – с её судьбами-разломами, страницами-исповедями, криками и шёпотами эпох. Получился не просто сборник, но кривое зеркало времени, где строка обжигает болью тех, кто стал голосом своей трагедии. Поэт и Время – две строки одной вечной поэмы…

_____________________________________________________________________________________

АЛИГЕР

Маргарита Иосифовна

7 октября 1915г. – 1 августа 1992г.

Её имя гремело в строфах «Зои» – поэмы, увенчанной Сталинской премией. Но слава, дарованная властью, стала для Маргариты Алигер и щитом, и клеткой. Время требовало не таланта, а верности: поэты тогда ходили по канату, где с одной стороны пропасти ждал забвение, с другой – компромисс. Алигер, казалось, нашла невозможное равновесие: её стихи, даже воспевая «партийную правду», дышали искренностью. Как птица, поющая в золотой клетке, она умудрялась втиснуть боль и надежду в ритмы, одобренные цензурой.

Её жизнь – точный слепок советской эпопеи: взлёты пятилеток, страх 37-го, рёв войны, оттепельные намёки… Она переводила Неруду и Мицкевича, писала репортажи из сталинградского ада, но главным переводчиком стала для самой себя – пытаясь адаптировать душу к языку эпохи.

Личная трагедия настигла её на пороге войны: смерть годовалого сына, гибель мужа в первые месяцы сражений. «С пулей в сердце» (1941) – не метафора, а диагноз: эти стихи выкрикивала женщина, хоронившая близких под аккомпанемент артобстрелов. Оставшись с дочерью на руках, она продолжила писать – будто строки могли стать бинтами для истерзанной памяти.

С пулей в сердце

я живу на свете.

Мне еще нескоро умереть.

Снег идет.

Светло.

Играют дети.

Можно плакать,

можно песни петь.

Только петь и плакать я не буду.

В городе живем мы, не в лесу.

Ничего, как есть, не позабуду.

Все, что знаю, в сердце пронесу.

………………..

Сквозь свои

и сквозь чужие беды

в этот день пошла я напролом.

1941г.

Война, смешавшая пепел и кровь, свела Маргариту с Александром Фадеевым – писателем, чьи романы были высечены в пантеоне соцреализма. Их связь, вспыхнувшая среди развалин, казалась попыткой вырвать у войны кусок жизни: в 1944-м родилась дочь Мария. Фадеев, не покидавший законной семьи, создал треугольник, где любовь граничила с отчаянием.

«Саша, ты пишешь о подвиге, а сам прячешь нашу любовь как контрабанду. Разве партия запретила нам дышать?» (из письма Маргариты Алигер, 1945).

«Рита, мы с тобой – как герои моего романа: обречены на разрыв из-за „высших целей“. Но я не смогу без твоих стихов – они моя отдушина в этом картонном раю» (ответ Александра Фадеева).

Их письма – как страницы из романа, который никто не осмелился бы написать: здесь страсть переплеталась с партбилетами, а шепот «люблю» заглушался гулом эпохи.

1956 год. В предсмертной записке он обвиняет партию в убийстве искусства: «Не вижу возможности дальше жить… Искусство задыхается в тисках невежества». Поводом стал унизительный разнос на даче Хрущёва – вождя, требовавшего переписать «Молодую гвардию» под новые мифы. Самоубийство мастера генсек счёл личным выпадом. Месть не заставила ждать: на встрече с интеллигенцией Хрущёв, тыча пальцем в Алигер, кричал об «идеологической диверсии». Конкретных претензий не было – лишь яд презрения к тем, кто помнил Сталина. Но чаша с цикутой миновала её: репрессии ограничились шельмованием.

Её поздние годы – хроника распада. 1974-й: младшая дочь Татьяна угасает от лейкемии. 1991-й: старшая, Мария, унаследовавшая отцовскую тоску, сводит счёты с жизнью в лондонской квартире. 1992-й: сама Маргарита, споткнувшись на мостике у дачи, ломает шею – будто смерть, игравшая с ней в прятки десятилетиями, наконец догнала. Она ушла в декабре, в 76лет, когда над Кремлём спускали алый стяг СССР. Последние её строки (1989) звучат эпитафией эпохе:

Подживает рана ножевая

Подживает рана ножевая.

Поболит нет-нет, а все не так.

Подживает, подавая знак:

– Подымайся!

Время!

Ты – живая!

Обращаюсь к ране ножевой,

в долготу моих ночей и дней:

– Что мне делать на земле, живой?

А она в ответ:

– Тебе видней. 1989г.

_____________________________________________________________________________________

БЕДНЫЙ Демьян

(Ефим Алексеевич Придворов)

13 апреля 1883г. – 25 мая 1945г.

Его имя по рождению – Ефим Придворов – кануло в Лету, как ветхий завет. «Демьян Бедный» стало псевдонимом-манифестом: здесь и насмешка над прошлым, и клятва верности грядущему. Сын крестьянина, выучивший Евангелие наизусть, он сменил веру как перчатки: от молитв царю-батюшке до гимнов Ленину, от Троцкого до Сталина. Его стихи – не поэзия, а партийные директивы в рифму. Но в этой фанатичной преданности была почти религиозная исступлённость: он верил в Социализм, как в Святую Троицу, а в партию – как в церковь без куполов.

В 1920-е он возглавил крестовый поход против Бога. Общество «Союз воинствующих безбожников» стал его инквизицией:

– «Храмы – опиум для масс!» – гремело со страниц журнала «Безбожник»;

– «Евангелие от Демьяна» – кощунственная пародия, где Христос превращался в «бродягу-мечтателя».

Возможно, именно его черты Булгаков вложил в Ивана Бездомного, поэта из романа “Мастер и Маргорита”.

Квартира “Бедного” в Кремле блистала, как ризница: личный автомобиль, агитпоезд, тиражи в миллионы. Он пил чай со Сталиным, а его фельетоны цитировали как Писание. Но в 1930-м грянул Судный день: за излишнюю ретивость, в борьбе за дело социализма, его отлучили от партийной трапезы. Сталинское письмо в «Правде» прозвучало как анафема: «Товарищ Бедный, вы сбились с ленинского пути». Кремлёвские покои, слава, партбилет – всё исчезло, словно мираж. Остался лишь позор – горше репы.

Война вернула его из небытия. Старый Демьян, снова взялся за перо: плакаты с Кукрыниксами, стихи для «Окон ТАСС». Его строки грели солдат, как поленья в землянке.

9 мая 1945-го страна ликовала, а он, забытый всеми, угасал в подмосковном санатории. Сердце, изношенное метаниями между славой и позором, остановилось 25 мая. Поэту было 62 года. Похороны на Новодевичьем – с венками от Союза писателей и маршами оркестра – стали последним парадоксом: система хоронила того, кого сама же объявила «отщепенцем».

Даже смерть не примирила его с правдой. Реабилитация 1956 года (восстановление в партии) лишь подчеркнула абсурд: поэт, десятилетиями воспевавший «мудрость вождя», стал жертвой той же системы, что вознесла его на олимп.

В памяти народа Демьян Бедный, остался как автор песни, «Как родная меня мать провожала…» – ирония для автора, мечтавшего о бессмертии в учебниках. Да и та песня пережила его не благодаря, а вопреки – время очистило её от пропагандистской шелухи.

В феврале 1945-го, за три месяца до Победы, Демьян Бедный пишет строки, ставшие его лебединой песней:

Автоэпитафия

«Не плачьте обо мне, простёршемся в гробу,

Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро.

Я за родной народ с врагами вёл борьбу,

Я с ним делил его геройскую судьбу,

Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро».

Эти слова – квинтэссенция его пути. Кажется, он и в последние свои дни, твердит лозунги, словно боится, что без них его не опознают на пороге вечности. Но за строчками о «бодрой смерти» скрывается трагедия человека, чьё имя стало синонимом верности режиму – даже когда режим отрёкся от него.

_____________________________________________________________________________________

БЕСТУЖЕВ

Александр Александрович

(Марлинский)

3 ноября 1797г. – 19 июня 1837г.

Отпрыск древнего рода, пронизанный духом Просвещения, Александр Бестужев с юности носил в груди два сердца: одно – для лиры поэта, другое – для клинка реформатора. Учебу в Горном корпусе он променял на грохот драгунских сабель, но истинной страстью стали ему не военные парады, а мятежные идеи, долетавшие из Парижа сквозь жандармские кордоны. Как и все декабристы, он мечтал переплавить Россию в горниле свободы, но сама судьба, словно насмехаясь, сделала его кузнецом собственных цепей.

Четырнадцатое декабря 1925года. Утро на Сенатской площади стало его звёздным часом. В мундире поручика Московского полка он вывел солдат под свинцовое небо, кричал: «За Константина, за Конституцию!» – хотя многие из солдат не ведали, что это за диковинная «конституция». Три брата Бестужевых в тот день разделили участь идеалистов: младший, Михаил, пал от штыков; Николай и Пётр последовали за Александром в Сибирь. Сам он, сдавшись на гауптвахту, написал Николаю I: «Не бунт, Государь, а крик сердца…» – но Император ответил ему кандалами.

Якутский мороз, кавказские ущелья, солдатская шинель – всё это стало горьким лекарством от романтизма. На Кавказе, где горцы встречали его свинцовым дождём, он обрёл новую славу – не как мятежник, а как герой. Георгиевский крест на груди, азербайджанские песни на устах, он писал повести, что читала вся Россия, не ведая, что автор – государственный преступник. Его «Аммалат-Бек» и «Мулла-Нур» дышали Востоком, но в каждом слове сквозила тоска по Петербургу.

В июне 1837-го, через полгода после гибели Пушкина (с которым он вёл переписку, полную взаимного уважения и горечи), Бестужев пал в стычке у мыса Адлер. Горцы, унося его тело как трофей, не знали, что лишили Россию поэта без могилы. Ему было 39. В тот год страна потеряла двух певцов свободы: одного – от пули Дантеса, другого – от кинжала судьбы.

Его наследие – парадокс. Романтик, воспевавший бунт, стал жертвой собственных иллюзий. Солдат без чинов – но кавалер Георгия. Писатель, чьи книги запрещали, но тайно переписывали. Декабрист, чьё имя стёрли из истории, но чьи идеи, как подпольные ручьи, питали реки будущих реформ. Даже псевдоним «Марлинский» (в честь балтийских волн) стал символом – вечного движения между надеждой и гибелью. Бестужев, с каторги писал брату Павлу: «Мы были первыми искрами, но пламя, которое мы зажгли, не угаснет. Пусть нас разметало ветром истории – другие подхватят светильник».

Одно из последних стихотворений поэта:

Еще ко гробу шаг – и, может быть, порой,

Под кровом лар родных, увидя сии строки,

Ты с мыслью обо мне воспомнишь край далекий,

Где, брошен жизни сей бушующей волной,

Ты взора не сводил с звезды своей вожатой

И средь пустынь нагих, презревши бури стон,

Любви и истины искал святой закон

И в мир гармонии парил мечтой крылатой.

1837г.

_____________________________________________________________________________________

БЛОК

Александр Александрович

26 ноября 1880г. – 7 августа 1921г.

Поэтесса Марина Цветаева, еще в 1916году посвятила целый цикл стихов Блоку.

Имя твоё – птица в руке,

Имя твоё – льдинка на языке,

Одно единственное движенье губ,

Имя твоё – пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту,

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В лёгком щёлканье ночных копыт

Громкое имя твоё гремит.

И назовёт его нам в висок

Звонко щёлкающий курок.

Имя твоё – ах, нельзя! —

Имя твоё – поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век,

Имя твоё – поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток…

С именем твоим – сон глубок.

15 апреля 1916

Значимость личности Александра Блока в русской литературе невозможно переоценить.

Блок разорвал вековую традицию русской элиты, боготворившей Европу. Париж, этот «светоч цивилизации», вызвал у него омерзение: «Неотъемлемое качество французов (а бретонцев, кажется, по преимуществу) – невылазная грязь, прежде всего – физическая, а потом и душевная. Первую грязь лучше не описывать; говоря кратко, человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции», “Биарриц (курортный город на юге Франции) наводнён мелкой французской буржуазией, так что даже глаза устали смотреть на уродливых мужчин и женщин… Да и вообще надо сказать, что мне очень надоела Франция и хочется вернуться в культурную страну – Россию, где меньше блох, почти нет француженок, есть кушанья (хлеб и говядина), питьё (чай и вода); кровати (не 15 аршин ширины), умывальники (здесь тазы, из которых никогда нельзя вылить всей воды, вся грязь остаётся на дне)…”

Может именно поэтому, когда возник выбор, уехать из Советской России или остаться поэт некогда не рассматривал вопрос иммиграции.

Октябрь 1917-го он встретил как очистительную бурю. В «Двенадцати» – поэме-вихре – Христос в кровавом венце вёл красногвардейцев сквозь метель. Но скоро восторг сменился холодом. Новая власть, приглашая его на митинги и в комитеты, выжимала из поэта «организатора», требуя служить, а не творить. Блок, словно тень прежнего себя, метался между театрами и чиновничьими кабинетами. Его дневники 1920-го полны отчаяния:

– „Я не могу писать стихов – я не могу даже читать их. Всё во мне умерло“ (июнь 1921).

– „Я превратился в рабочее животное… Осталась только обязанность“ (письмо матери).

Даже мистик Блок, веривший в „музыку революции“, признавал: „Покой и воля“ – единственное, чего жаждет поэт, – были растоптаны новой властью».

Достаточно быстро его здоровье пошло на спад, целый букет болезней поразил поэта, была подорвана и психика поэта. Просьбы к властям отпустить его на лечение за границу, увенчались успехом слишком поздно. 7 августа 1921 Блок скончался в своей квартире в Петрограде. Поэту было 40 лет.

Последнее стихотворение Блок писал уже тяжело больным, и было оно посвящено любимому городу и Александру Сергеичу Пушкину.

Пушкинскому Дому

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук!

Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке,

Это – древний Сфинкс, глядящий

Вслед медлительной волне,

Всадник бронзовый, летящий

На недвижном скакуне.

Наши страстные печали

Над таинственной Невой,

Как мы черный день встречали

Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали

Открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук.

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

1921 г.

Александр Блок был символом своей эпохи. На смерть поэта откликнулись современники. Вспомнив великого поэта в стихах.

Игорь Северянин

На смерть Блока

Мгновенья высокой красы! —

Совсем незнакомый, чужой,

В одиннадцатом году,

Прислал мне «Ночные часы».

Я надпись его приведу:

«Поэту с открытой душой».

Десятый кончается год

С тех пор. Мы не сблизились с ним.

Встречаясь, друг к другу не шли:

Не стужа ль безгранных высот

Смущала поэта земли?..

Но дух его свято храним

Раздвоенным духом моим.

Теперь пережить мне дано

Кончину еще одного

Собрата-гиганта. О, Русь

Согбенная! горбь, еще горбь

Болящую спину. Кого

Теряешь ты ныне? Боюсь,

Не слишком ли многое? Но

Удел твой – победная скорбь.

Пусть варваром Запад зовет

Ему непосильный Восток!

Пусть смотрит с презреньем в лорнет

На русскую душу: глубок

Страданьем очищенный взлет,

Какого у Запада нет.

Вселенную, знайте, спасет

Наш варварский русский Восток!

1921 г.

Марина Цветаева

Вот он – гляди – уставший от чужбин,

Вождь без дружин.

Вот – горстью пьет из горной быстрины —

Князь без страны.

Там всё ему: и княжество, и рать,

И хлеб, и мать.

Красно́ твое наследие, – владей,

Друг без друзей!

15 августа 1921

_____________________________________________________________________________________

БРОДСКИЙ

Иосиф Александрович

24 мая 1940г. – 28 января 1996г.

Он родился в городе, где даже дождь казался цитатой из Пушкина. Ленинград, палиндром судьбы: «А Нева вена» читалась как слева направо, так и наоборот, словно кровеносная система великого города. Жизнь юного Иосифа напоминала рукопись с вырванными страницами. Школу он покинул, как герой романа, оставшийся без автора.

Работал фрезеровщиком, словно пытаясь выточить из металла собственный поэтический профиль. Заводские станки гудели ямбом, а в кочегарке, куда его забросила судьба подрабатывающим Сизифом, он открыл: “Время дробит каплями сердце, как дождь – асфальт”. Пламя топки лизало стенки котла, как красный карандаш цензора, а уголь рассыпался в пепел – чёрные точки на полях вечности. Котельная стала его алхимической лабораторией: здесь рождались строфы, где дым превращался в метафору, а стук лопаты о плиту – в стихи.

Одной из ценителей таланта молодого поэта становиться Ниоба1 Серебряного века – Анна Ахматова. С её слов «Он настоящий поэт. Я не знаю, как он выживет здесь, но, если выживет – это будет чудо».

13 февраля 1964 проходит судилище над поэтом – тунеядцем.

Зал суда напоминал плохо переведённый водевиль. Судья, дама с лицом конверта для пенсии, вопрошала:

– Кто вас назначил поэтом?

– А кто назначил меня человеком? – парировал подсудимый, чей пиджак висел на нём, как на вешалке.

Мышь, пробежавшая по залу во время речи обвинителя, стала единственным искренним жестом в спектакле. Приговор – пять лет «трудовой шарады» в Коноше. Там, в избушке, где мороз рисовал на стёклах сонеты, он писал: «Жизнь – это комната без дверей и углов.

Ты либо в центре, либо исчезаешь в стене».

Освободили досрочно – видимо, система испугалась, что ссылка превратит его в мученика, а он предпочёл роль «изгнанника-невидимки».

Когда в 1972году, Бродского вызвали в ОВИР, он понял: страна, как плохой редактор, вычёркивает его из текста. В самолёте, уносящем в Вену, он представил, как родители в Ленинграде перечитывают его письма, словно шифры из параллельного мира.

«Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать».

Его письмо Брежневу – шедевр иронии: «Уважаемый Леонид Ильич, разрешите остаться в роли запятой в вашем монологе истории». Ответом стало молчание – единственная форма красноречия режима.

В Мичигане он учил студентов, что «Язык – древнейшая форма частного сопротивления. И поэзия – его высшая частность». Его лекции напоминали полёт бабочки-монарха: от Мандельштама к Донну, от русского «чёрного юмора» к английской метафизике.

«Эмиграция – это форма существования, при которой ты всегда в скобках», – шутил он, сочиняя эссе на английском. Но русские стихи запрещал переводить: «Мои русские стихи на английском – это тени, а не тела».

1987 год. Получая премию, он говорил: «Я – писатель русский… Я принадлежу к русской культуре. Я сознаю себя её частью, слагаемым, и ничто другое не вызывало у меня такого интереса», но думал о своих родителях, ушедших за несколько лет до церемонии, и с которыми ему так и не позволили попрощаться. В зале сидели шведы в смокингах, а он видел петербургский дождь, стучащий в окно коммуналки.

«Лучшая часть меня уже там – мои стихи», – повторял он, зная, что возвращение возможно лишь в форме метафоры, хотя первые стихи уже в печати, и Родина ждала с распростертыми объятьями.

Он умер в ночь на 28 января 1996 года, в 55лет, уронив перо на полуслове. Венеция приняла его, как принимает зеркало – без вопросов. На кладбище Сан-Микеле, где тени Стравинского с супругой, танцуют менуэт с облаками, его надгробие – белое пятно на карте памяти.

«Смерть – это всё, что с нами делает время: ставит запятую, когда мы ждём точки», – написал он когда-то. Теперь его строки летают над Невой и Гранд-каналом, как чайки, не знающие границ.

Последнее стихотворение Иосифа Бродского, было написано за месяц до ухода.

. Август

Маленькие города, где вам не скажут правду.

Да и зачем вам она, ведь всё равно – вчера.

Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,

известному только поезду. Где-то гудит пчела.

……..

Январь 1996 г.

_____________________________________________________________________________________

ВАСИЛЬЕВ

Павел Николаевич

5 января 1910г. – 16 июля 1937г.

Над бескрайней казахской степью, где ковыль шепчет древние легенды, в январе 1910 года родился Павел Васильев. Его отец, сельский учитель, мечтал, чтобы сын продолжил дело просвещения. Но уже к семнадцати годам Павел, словно жеребёнок, сорвавшийся с привязи, умчался прочь от отчего дома. Владивосток встретил его штормами и запахом солёных волн. Университетские аудитории оказались тесны для его души – он жаждал жизни, кипящей, как котел на паровозе.