Молодость может многое

– Да не дано же двоечникам пересдавать хвосты на хорошо! – видимо решила она.

– Эх! Не учёл я этого! Получается, что я зря тогда зимой сам отказался от тройки?! Буду теперь знать! А правильно Верка сказала, что надо скорее хватать синицу в руки, а не гнаться за журавлём в небе! И не надо было тогда выпендриваться! – сделал он практически полезный для себя вывод.

В этот же день, в сопровождении встречавшего её мужа, из больницы вернулась Настя.

Она с восторгом рассказала о действенной помощи ей со стороны хорошо известной в Реутове детского врача – их теперь хорошей семейной знакомой – одинокой Нелли Львовны Виноградовой, уже некоторое время дружившей с Алевтиной Сергеевной, не раз одариваемой ею дачными урожаями и даже побывавшей на даче Кочетов.

Нелли Львовна родилась 23 августа 1919 года в Брянске. В войне участвовала с декабря 1942 года, демобилизовавшись лишь в сентябре 1945 года, завершив войну в звании старшего лейтенанта медицинской службы Хирургического полевого подвижного госпиталя № 5145 1-го Украинского фронта. Среди её наград были медали «За освобождение Праги» и «За победу над Германией».

При выписке Насти из больницы Нелли Львовна дала ей и Алевтине Сергеевне подробнейшие рекомендации по дальнейшему правильному образу жизни и питанию. И дочь с матерью решили теперь точно следовать им, посвятив в эти планы, прежде всего, Павла.

В одну из своих прошлых и неожиданно совпавших тайн посвятили Кочетов, но в разное время, Нелли Львовна Виноградова и Виктор Борисович Саторкин, случайно ставшие участниками одного и того же происшествия.

Когда, как-то поздно вечером, коллективно возвращавшиеся из института после консультации Валентина Деревягина, Вера Короткова, Гуров, Кочет и Саторкин что-то не шумно обсуждали, идя со станции по улице Ленина, идущая недалеко впереди них женщина обернулась и ускорила шаг. И тут же Платон вспомнил, как он один шёл тоже поздно, и также впереди шедшая одинокая женщина в испуге обернулась и также ускорила шаг.

– «Я тогда шёл как на автопилоте и о чём-то своём думал, но интенсивно, даже не замечая ничего вокруг. И вдруг, на почтительном расстоянии впереди шедшая женщина резко обернулась и только тут я её и заметил. А она от испуга ускорила шаг. Мне даже пришлось чуть сбавить скорость, чтобы её не пугать. И такое со мной случается уже не в первый раз!?» – уточнил Платон товарищам.

– «Недаром говорят, что мысль материализуется!» – уточнила Вера.

– «Да, женщины бывают очень чувствительны на идущие от мужчин биотоки! Особенно, когда побаиваются!» – добавила знающая Валентина.

– Да, пожалуй, они правы! Точно мысль иногда материализуется! Видимо при интенсивной работе мозга из него действительно идут какие-то биотоки, которые улавливают очень чувствительные люди, в основном женщины! – мысленно согласился с ними Платон.

Но тут похожий случай из своего опыта вспомнил и Виктор Саторкин.

– «Р-ребят, и у меня было п-похожее! Я как-то раз в апреле в-возвращался, но почему-то один, и было ещё п-позднее, чем сегодня, т-т-темень, народу никого…» – начал Виктор, от волнения проглатывая слюну.

– «И когда я с Вокзальной улицы с-свернул на улицу Ленина, то впереди увидел одинокую ж-женщину, вышедшую с территории больницы, и я невольно п-пошёл за ней, как привязанный, на автоп-п-пилоте. Мне было так удобно – п-помогало, не отвлекаясь, интенсивно думать о своём. А думал я п-про учёбу, Людмилу и шахматы, и п-планировал дела. П-потому я глубоко задумался, полностью отрешившись от окружающей обстановки. А она видимо испугалась, несколько раз обернувшись, и ускорила шаг. И я по инерции т-тоже п-прибавил. Т-так и шли мы с ней на одной скорости и с п-постоянным интервалом. И в ит-тоге зашли в подъезд в дом, соседний с П-платоном и даже п-поднялись видимо на её этаж. И тут она закричала, а меня будто т-током ударило. Я очнулся от мыслей и увидел перед собой обыкновенную женщину в годах и очках с большими диоптриями. Я удивился и молча поспешил обратно, пока меня никто не видит. Вот такая была с-странная история!» – от волнения местами заикаясь, закончил Виктор.

– «Витёк! А ты оказывается у нас насильник!?» — первой засмеялась Вера.

– «Да-а! Ещё какой! Мне эту историю рассказала мама со слов её натерпевшейся страху подруги!» – со смехом заинтриговал всех Платон.

– «Как это?! – удивился Виктор – И ты до сих пор молчал!?».

– «Так они не знали, кто это был! Сказали, что высокий студент-вечерник и мой приятель хотел её изнасиловать! А я на тебя и не подумал! Решил, что это был Славик Солдатенков! А мама успокоила её, сказав, что они все заучились в этом Бауманском – большие нагрузки, и кроме учёбы ни о чём другом им думать некогда!».

– «Да уж, некогда…» – саркастически заулыбался Юра Гуров, загадочно взглянув на друзей.

Улыбки пробежали и по лицам молодых женщин.

А дома Платон сообщил маме, что напугавший Виноградову высокий парень оказался не Солдатенковым, а Саторкиным, и изложил его версию происшествия. А Алевтина Сергеевна в свою очередь довела эту информацию до Нелли Львовны, одновременно успокоив и разочаровав её. У них вообще были очень доверительные отношения, как у настоящих подруг. Алевтина Сергеевна даже пыталась в своё время познакомить её, скромную и стеснительную интеллигентку, с её одиноким и тоже интеллигентным соседом Борисом Григорьевичем. Но тот опять не проявил интереса, как и в случае даже с её видной двоюродной разведённой сестрой Маргаритой, несмотря на энергичную, возможно испугавшую его, активность той.

Так что земная Венера не проняла Бориса Григорьевича. Ранее получив отказ от Алевтины Сергеевны, он потом отказал двум её подругам.

Зато 16 мая другая Венера – советская автоматическая межпланетная станция «Венера-5» – достигла своей цели на поверхности этой планеты, передав на Землю важную информацию о её поверхности.

В тоже время США 18 мая запустили к Луне космический корабль «Аполлон-10» с тремя астронавтами на борту с целью генеральной репетиции высадки на неё.

И Платона очень угнетало это неожиданно проявившееся отставание нашей страны от американцев в освоении космоса, как и угнетало всё ещё существовавшее отставание его московского «Динамо» в чемпионате СССР по футболу.

В этот день завершился первый круг предварительного (отборочного) этапа первенства. И его ожившее «Динамо» уже поднялось с последнего десятого места, имея 8 очков и деля 6–8 места с «Уралмашем» (Свердловск) и «Черноморцем» (Одесса), всего на 2 очка опережая «Зарю» (Луганск). Но что радовало Кочета и вселяло надежду, так это нулевые ничьи с лидерами киевлянами и московскими армейцами.

Поэтому Платону пришлось пока довольствоваться лишь домашними радостями. Особенно, когда 22 мая Насте Олыпиной (Кочет) отметили девятнадцатилетие со дня рождения.

Перед ним Настя вспомнила свой день рождения десятилетней давности – последний в Москве в 1959 году, когда к ней в гости на праздничное чаепитие пришли одноклассницы Таня Тихонова и Наташа Ермакова, а также её двоюродная младшая сестра Лена Фаломеева, вздыхавшая по Платону. Они подарили подруге свои самодельные подарки и книгу. А мама испекла большой праздничный пирог с яблоками.

Теперь же мама опять испекла очень любимый в семье большой праздничный пирог с лимонной начинкой.

На этот раз, на Настин день рождения пригласили новую соседку Таню Кошелеву. Внешне она была девушкой средней во всех отношениях и на лицо и на фигуру, потому мало интересной, однако сексуально привлекательной простушкой. Но Платон давно усвоил опыт мужчин их цеха, советовавших ему не гулять «и не оставлять следы» там, где живёшь, учишься и работаешь, тем более не иметь дело с соседкой. А Платона и так Таня не интересовала, и он поддерживал с нею лишь дружеские соседские отношения. И она считала его хоть и заманчивой, но не достижимой перспективой для себя.

Зато Платона по-прежнему всё ещё интересовала Варя Гаврилова, и он продолжал надеяться на женитьбу на ней после окончания института и службы в армии.

Возможно, именно существование её и их совместного сына Славика подспудно раньше не пускало Кочета на тесный контакт с Таней Линёвой и другими девушками. Как говаривал ему его отец: «И хочется и колется, и мама не велит!». С другой стороны, Платон чувствовал, что остыл к Варе, и уже не может себе врать, что любит её, как раньше. Лишь вбитое в его ещё детское сознание понятие достоинства, чести и долга заставляли его делать вид, что всё у них хорошо, он верен ей и что они также любят друг друга.

– Так это будет уже конец семьдесят четвёртого, если я по учёбе не дай бог не отстану!? А сможем ли мы дотерпеть до этого, остаться верными друг другу? Отец, вон, очень сомневается в этом, и считает, что это вовсе и не нужно! А я наверно не смогу, раз периодически влюбляюсь в других девушек? Да и Варя может тоже? Вон, как редко мы встречаемся, даже летом?! А я, видимо, постепенно становлюсь для многих завидным женихом?! Вон как соседи Гаврилины со своей Галей переменились ко мне?! – размышлял Платон по пути в гости к Гавриловым одним из свободных майских вечеров.

Но все, как всегда, встретили его весьма приветливо. Даже Клава и Ксюха доверительно щебетали ему о своих школьных и прочих успехах.

– «А я опять поеду в пионерлагерь!» – гордо сообщила младшая из сестёр.

И Варя рассказала Платону, как в 1966 году ещё перед школой Ксюху по блату устроили в самый младший отряд пионерлагеря, в котором была и Клава. И там её рисунок их корпуса неожиданно занял первое место. Конкурсную комиссию поразила, прежде всего, наблюдательность девочки, изобразившей даже мелкие характерные детали постройки. По природе твёрдая с детства рука младшей дочери Гавриловых, ещё и натренированная соперничеством со старшими сёстрами, и без линейки проводила удивительно ровные прямые линии. Её рисунок даже не смогла испортить старшая подружка, криво подрисовавшая в него громоотвод, по форме напоминавший Шаболовскую телебашню в миниатюре.

Погуляв с Варей и сыном вокруг высотки и по набережной по вечерней майской Москве, Платон, хоть и с лёгкой грустью, но с чувством удовлетворения и выполненного долга отбыл домой. Ему теперь предстояло готовиться в весенней экзаменационной сессии.

В электричке по пути домой он анализировал свою жизнь, её неожиданные повороты и по разным причинам упущенные возможности.

Он вспомнил, как по прошествии первых трудных двух лет вечерней учёбы и работы в цехе мать говорила ему:

– «Сынок! Если тебе будет трудно и не понравится на заводе, то я смогу тебя легко устроить к себе на работу на сто двадцать рублей!».

А он тогда отвечал ей:

– «Мам! Тебе надо было это мне предложить сразу после моего поступления в Плехановский! А теперь-то что? Я уже втянулся и приспособился. И работа теперь у меня не с грязными руками, есть время почитать и позаниматься!».

– Действительно! Если бы мама меня тогда устроила к себе на работу, то, во-первых, это было бы уже по специальности; во-вторых, с большой зарплатой; в-третьих, у меня была бы возможность на работе читать и заниматься! – стал загибать он пальцы.

– Да и институт был практически рядом!? Это в четвёртых. А в-пятых, это ещё и польза от связей родителей в этой системе, опять же!? И в-шестых, это ещё и возможность быстрого карьерного роста в женском коллективе!? – теперь-то бессмысленно несколько досадовал Платон.

Он даже на следующий день на вечерней прогулке по Реутову поделился этим с Геной Петровым, тут же посмаковавшим упущенные Кочетом возможности поработать в малиннике. Петров любил слушать рассказы Платона не только о его, зачастую придуманных и приукрашенных отношениях с девушками, но и об его отце и об их парижском периоде жизни, который рассказчик помнил смутно. Но особенно Геннадия занимал рассказ о проданном Кочетами на Мосфильм Линкольне, и как тот с трудом разворачивался на главной, но узкой улице Ленина напротив дома № 18.

И особенно Петров любил прилюдно спросить Кочета, а сколько там на его золотых швейцарских? И Платон, подыгрывая тщеславному гедонисту, нарочито важно доставал из кармашка для часов жилетки от старого тёмносерого отцовского дипломатического костюма тройки отцовские же карманные часы «Молния», называя время. Эти часы всегда ходили точно и даже не требовали подвода стрелок. А жилетка хоть и была ему тесновата, но осенью он ощущал больше её теплоту, нежели тесноту.

– «Эх, а хорошо бы было, если бы у тебя действительно были бы швейцарские часы с крышкой и кнопкой!?» – однажды искренне пожалел Геннадий

Он во многом завидовал Платону, но и многим в нём гордился, часто про себя думая и иногда хвалясь пред друзьями, какой у него есть товарищ.

И чтобы как-то соответствовать Кочету Петров старался показать ему и свои достоинства, мол, и ты дружишь, не с кем попало, и тоже «знай наших».

Поэтому, когда в разговоре случайно выяснилось, что Петров тоже играет в шашки, любитель разных игр Кочет предложил сыграть с ним. Но Геннадий сначала отказывался, боясь и в этом проиграть спортивному товарищу. Тогда Платон схитрил, предложив пари, что в десяти партиях он выиграет у него не меньше, чем 7:3. А если Платон сыграет хуже, то ему будет зачтено общее поражение и он проиграет пари. И Геннадий согласился.

Друзья пожали друг другу руки, при этом уже входящий в азарт Кочет чуть было не расплющил женственную кисть руки Петрова.

– «Фу, ты, медведь! Я так не смогу шашки передвигать!» – с трудом выдавил из себя, пытавшийся пошутить, скорчившийся от боли Геннадий.

И вечером они сыграли в шашки дома у Петровых. Поначалу Кочет громил хозяина, отрываясь в счёте, но затем пошла серия ничьих. И после девятой партии счёт стал 6,5 на 2,5. Всё шло вроде бы к благополучному для Платона исходу. Ведь очередная ничья как раз и давала требуемый счёт 7:3.

Но тут Геннадий превзошёл самого себя, уверенно ведя заключительную партию к победе и выигрышу пари.

И в конце партии создалась ситуация, когда из семи возможных вариантов ходов Петрова лишь только один был спасительным для Кочета. На первый взгляд даже любой, даже плохо разбирающийся в шашках, зритель сказал бы, что партия Кочетом проиграна.

– Ну, всё! Я проиграл! И только один, вот этот, его ход может спасти меня от поражения! – просчитав ходы, уставился он на доску – Но как заставить Генку сделать именно его? – терзался Кочет в раздумье, решив запудрить сопернику мозги.

– «Ген! Ну, всё, я проиграл! Но сдаваться пока не буду! Тут есть лишь один спасительный для меня твой неправильный ход, на первый взгляд кажущийся сильным! Так что подожду!» – уставился Кочет в упор в голубые глаза Петрова.

И от страха упустить верную победу и выиграть пари у самого Кочета Геннадий буквально весь завибрировал. Он наклонился к доске и даже до выступившего на лбу пота стал просчитывать варианты. А Платон молча наблюдал и мысленно молил его сделать спасительный для себя ход. И случилось чудо! Гена сделал именно спасающий Кочета ход.

Платон сразу внутренне обрадовался, но сдержал себя.

– «Ну, ты точно делаешь этот ход? Перехаживать не будешь?» – на всякий случай спросил Платон, не веря своей такой неожиданной удаче.

– «Да нет!» – пытливо взглянул Петров в зелёные глаза Кочета, пытавшегося на своём лице изобразить скорбь.

– «Да, Ген! Ну ты сейчас и дал маху! Из семи ходов шесть сразу приносили тебе победу! И только один давал мне шанс на спасение! И ты сделал именно его!?» – вдруг просиял Платон.

– «Как это!» – искренне удивился Геннадий.

– «А вот, смотри!» – неожиданно в другом месте пожертвовал Кочет шашку.

Геннадий её взял и тут понял подвох, когда Платон пожертвовал ещё одну, пробив сразу четыре, свободно проходя в дамки.

– «Эх! Ну, надо же?!» – вздохнул помрачневший соперник, тут же совершив ещё одну ошибку, тоже по пути в дамки не поставив свою шашку на «большую дорогу», а подтягивая к ней ещё одну отстающую.

И мгновенно её своей дамкой занял Кочет, перерезав путь всем шашкам соперника, теперь вместо ничьей добившись победы в партии, матче и в пари.

– «Да-а! – мрачно протянул Геннадий – Ты оказался прав! Но согласись, я в принципе эту партию выиграл!?».

– «Выигрывал! Но цыплят по осени считают!».

А вскоре Кочету считать цыплят пришлось и на экзамене, когда 26 мая он успешно на «хорошо» сдал итоговый экзамен по французскому языку их главному преподавателю Елене Владимировне Калошиной, как казалось ему, навсегда распрощавшись и с ним и с нею.

– Вот! Наконец мой терпеливый труд по французскому языку дал положительный итоговый результат! – очень обрадовался он.

К этому же дню полёт американского «Аполлона-10» успешно завершился штатным приводнением спускаемого аппарата в Тихом океане между островами Кука и Американским Самоа.

Целью полёта американских астронавтов к Луне были комплексные испытания космического корабля и лунного модуля на селеноцентрической орбите с проведением всех операций, необходимых для высадки астронавтов на поверхность Луны. Также астронавты осмотрели место будущей посадки и впервые в мировой истории провели цветные телерепортажи из космоса.

– «А мы явно отстали от американцев! У них в следующий полёт уже высадка, а у нас ничего не слышно!» – возмущался старший Кочет.

– «Так наши это наверно держат в секрете! Зачем раньше времени болтать?! Платон, а у вас там ничего не слышно об этом?» – подключилась к разговору Алевтина Сергеевна.

– «Я лично ничего не слышал!».

«Конечно! Кто тебе об этом расскажет?!» – поняла преждевременность своего вопроса мать.

– «Давай, сын, заканчивай учёбу и догоняй американцев!» – подвёл итог Пётр Петрович.

Но ещё накануне этого, 25 мая, произошёл военный переворот в Судане, названный «Майской революцией», в результате которого к власти пришёл Революционный совет во главе с Джафаром Нимейри. Судан был провозглашён Демократической республикой, вставшей на путь строительства социализма. Все политические партии были распущены, а премьер-министром был назначен Бабикер Авадалла.

К 28 мая Платон открыткой поздравил Лазаренко с двадцатилетием, ответив на его письмо, в котором Володя писал и об установившейся хорошей погоде в их краях.

А к концу мая и погода в Москве вошла в норму, наконец, одарив москвичей пред летним теплом.

В детстве Платону запах спелого мая всегда навивал дополнительное оптимистическое настроение. Ведь впереди было лето, и даже целая жизнь!

А пока завершалась зачётная неделя, и впереди ждали экзамены.

В пятницу 30 мая Платон сдал свой последний зачёт, на этот раз по физике преподавательнице Строгановой и поехал к отцу. Сейчас он наяву осознал мудрость пословицы отца: «Сделал дело – гуляй смело!», вспоминая её каждый раз ещё в школьные годы вечерами по пятницам после генеральной уборки, когда он с особым наслаждением садился за свой стол и занимался своими делами, ощущая чистоту, домашний уют и прядок.

На днях он случайно увидел по телевизору с детства знакомый и ненавистный ему художественный фильм «Последний дюйм».

Когда дело доходило до песен, по его спине опять бегали мурашки. Он вспомнил свой животный испуг в тот самый вечер в клубе министерства финансов, когда отцу стало плохо, и его забрала скорая помощь. Поэтому Платон не выдержал и вышел из комнаты в коридор к телефону.

– А вдруг и сейчас отцу плохо? Ведь недаром мама говорила, что у него опасный возраст!? Надо хотя бы сейчас позвонить ему! – быстро решил он.

Телефон уже перенесли в коридор, и теперь не надо было стучаться в комнату к Олыпиным, чтобы позвонить. Кочеты обменялись новостями и договорились о приезде Платона к отцу сразу после зачёта.

Подходя к отчему дому в Печатниковом переулке, Платон вдыхал знакомые летние московские запахи, и сердце его защемило. Ведь это была его родина!

Войдя в тёмный подъезд и ощутив спасительную прохладу, он быстро поднялся на третий этаж по крутой гранитной лестнице. В комнате его детства тоже ощущалась лёгкая летняя прохлада. Отец давно ждал его, о чём свидетельствовал накрытый к обеду стол, обрадовавшись приезду сына и сообщению о сданном им последнем зачёте.

Но Платон сразу обратил внимание на развешенные по комнате сохнувшие фотоплёнки. Пётр Петрович не только много фотографировал, но и всегда сам дома проявлял свои фотоплёнки и сам печатал фотографии. А Платон мечтал в будущем научиться у него этому.

– «Я на днях разбирал свои старые бумаги и нашёл твои рисунки!» – взял отец с письменного стола приготовленные детские эскизы сына, изображавшие трамвайные пути в плане.

– «Ого! И как ровно начерчено!?» – обрадовался Платон неожиданной находке.

– «Да! Сразу видна твёрдая рука! – согласился отец – А ты с учёбой про физкультуру не забываешь, по утрам делаешь зарядку?».

– «Да, регулярно! И в футбол играю! А иногда гантелями балуюсь!».

– «Хорошо! Я, вот, видишь, до сих пор, в какой хорошей физической форме?!» – играя мышцами, закрытого лишь майкой полуголого торса, показал сыну свою мускулатуру Пётр Петрович.

– «Да, уж! Пап, а почему у тебя до сих пор все мышцы такие каменные и ты такой сильный? Хотя на вид, в одежде, и не скажешь!» – с восторгом и завистью пощупал отцовские бицепсы Платон, разглядывая видневшиеся из-под лямок майки большие грудные, трапециевидные и дельтовидные мышцы.

– «А это почти ежедневный физический труд с детства, частые занятия физкультурой, спец, подготовка в армии и статическая гимнастика. Плюс здоровый образ жизни! Все они постепенно сделали своё дело!» – пояснил тот сыну.

– «А давай на руках силой померяемся!» – ревниво и задиристо предложил младший Кочет старшему.

– «Давай! Только после еды» – сначала отнекиваясь, но потом, нехотя согласившись, ответил отец.

После того, как ещё почти пятнадцатилетний Платон однажды на спор, на плечах понёс отца на речку, выиграв у него спор, он и позже, в студенческом возрасте, летом иногда любил неожиданно поносить кого-нибудь на них.

Однако после того как он как-то уговорил ещё незамужнюю сестру Настю прокатиться на себе, как на лошадке, при этом во время её посадки почувствовав резкий запах её не стираных трусов, его наездниками становились исключительно лица мужского пола в брюках или в тренировочном трико. В основном это были или его товарищи-одногодки, или его подопечные пацаны.

Обычно Кочет подкрадывался сзади к расставившему ноги зазевавшемуся парню и, наклонившись, резко просовывал свою голову между ними, тут же вставая во весь рост. К испугу и изумлению жертва резко оказывалась высоко над землёй седоком коня, который под смех товарищей уверенно вёз её дальше.

А начались такие силовые фокусы от Кочета подъёмом одной рукой, лежащего на ней на животе Лёши Котова, весившего тогда 36 килограммов.

И Платон вспомнил об этом, рассказав отцу.

– «А ты знаешь, что зимой случилось с его отцом?! Тебе мама не рассказывала?» – в ответ спросил Пётр Петрович.

– «Нет! А что?».

И отец рассказал сыну, как ещё перед зимой около старой квартиры Котовых в Уланском переулке Бронислав Иванович на улице сделал замечание сквернословящему молодому человеку, в ответ получив нокаутирующий удар в челюсть. Чемпиона по боксу затем осудили на несколько лет, а Котов несколько месяцев лечился от сотрясения мозга.

– «Пап, а почему вы все зовёте его Слава, а не Бронислав?».

– «Звали так же, как его звали жена и тёща!».

Кочеты долгое время звали старшего Котова Славой и не скоро услышали, что он, оказывается, Бронислав. Причём они слышали имя «Слава» и от его тёщи Галины Борисовны и от его жены Светланы Андреевны. И только как-то раз он раскрыл своё настоящее имя Алевтине Сергеевне.

После вкусного, приготовленного отцом обеда без супа, но с холодными закусками, среди которых особо выделялась красиво уложенная им в селёдочницу его фирменная жирная селёдка, приправленная репчатым луком и подсолнечным маслом, Кочеты померялись силой.

И как Платон долго не старался, ему никак не удавалось победить отца. К тому же рука того была чуть короче и давала ему небольшое преимущество при обороне. Но и отец не смог прижать к столу руку сына. Так они к обоюдному удовольствию и согласились на ничью.

Дальше их разговор перешёл на любимую ими политику, но в этот раз не дойдя до женщин. А в паузы Платон разглядывал комнату своего детства, будя приятные воспоминания.

В памяти Платона надолго остались следы дождевых протечек на потолке их московской комнаты, которые не изменились до сих пор. Эти отметки отчего дома тогда вызывали в его воображении человеческие лица, изображения различных животных, облака и горные пейзажи.