Стрелы и черепахи

Степан Щербинин

Стрелы и черепахи

Андрею Мурачёву, без которого этот текст не состоялся бы.

"Когда бог начинает с тобой говорить, заставить замолчать его уже невозможно".

Народная мудрость, приписываемая Филипу К. Дику

Стрелы и черепахи преследовали Кирилла Понтрягина в ночных кошмарах. Точнее это он, вооружившись стрелой или водрузившись на стрелу или даже став стрелой, преследовал черепаху, чтобы нанизать её на своё острие, а затем, по всей видимости, приготовить с использованием этого вертела сочный черепаший шашлык. Но, увы, ни разу ему не удалось настигнуть коварное пресмыкающееся. В самых лучших случаях он, подобно Ахиллесу, никак не мог догнать черепаху, ведь когда Кирилл преодолевал половину расстояния до неё, то она смещалась чуть вперёд, а когда он проходил половину оставшегося расстояния, то животное продвигалось ещё немного вперёд, и так до бесконечности: сколько бы ни проходил Кирилл половин отрезков, лежащих между ним и целью, она оставалась отделена всё такой же непреодолимой, как и в начале, бесконечностью.

В большинстве же случаев он не мог даже сдвинуться с места. Словно каждый раз, когда Кирилл готов был пустить стрелу вдогонку за черепахой, Зенон, хитроватый мудрец из Элеи, снисходительно хлопал ладонью его по плечу со словами: «Не так быстро, сынок». Ведь для того, чтобы переместиться хотя бы на миллиметр, надо сначала преодолеть половину миллиметра, а перед этим половину половины, а до того половину от половины половины – и так до бесконечности. Беспредельность деления запрещает движение. Но что, если делить бесконечно нельзя, что, если есть минимальный допустимый предел? Тогда в каждый отдельный миг стрела находится в каком‑то месте, её движение оказывается просто набором последовательных положений, в каждом из которых она неподвижна, подобно кадрам видеоролика. Как фотография: щёлк – и картинка застыла. Пока смотришь на этот кадр, движения нет – предмет стоит. А если в каждое конкретное мгновение стрелу можно застать неподвижной, то когда же она вообще успевает лететь? Древний мудрец Зенон неумолим в своих апориях: ничто не может сдвинуться с места, если пространство-время непрерывно или дискретно, сколько бы другие брадатые мудрецы ни ходили пред ним взад-вперёд. Стрела бесконечно близка к цели, но бесконечно далека от полёта: движение невозможно – и всё тут.

Кошмары начались во второй половине зимы, с первыми проблесками весеннего тепла, и теперь, в разгар лета, стали столь же невыносимы, как и затопляющий днём улицы Владивостока тягучий зной. Начало мучительных снов совпало с тем моментом, когда Кирилл впервые признался самому себе в том, что его поиски разрешения апорий Зенона увязли в стремительно густеющем янтаре математических дебрей. Как пели классики былых столетий, "I tried my best and failed".

Всего какой-то год назад он был полон уверенности, что вот-вот решит одну из величайших загадок Человечества, загадку Зенона о невозможности движения. Нет, Кирилл, разумеется, не был настолько глуп, чтобы опровергать сами Зеноновские апории: если никто не смог этого сделать за почти три тысячи лет, то ясно, что сделать это невозможно в принципе. Апория про черепаху доказывает невозможность движения в случае непрерывного пространства-времени, апория про стрелу – в случае дискретного. Значит, решил тогда только закончивший университет Кирилл, пространство-время просто-напросто и дискретно, и непрерывно одновременно. Подходящий математический аппарат для описания такого пространства-времени появился во время Великой Войны, (очередной войны, что должна была положить конец всем войнам): его разработали сотрудники АО "Заслон" для целей наведения оружия из открытого космоса. Без такой изощрённой математики ракеты просто не могли просочиться сквозь виртуозно управляемую многокубитными процессорами ПВО противника, чтобы засеять будущие радиоактивные пустоши семенами термоядерных взрывов.

Эта математика была разработана для квантовых компьютеров ракет, которые были сколь компактны, столь и продвинуты. Настолько продвинуты, что некоторые ракеты даже обрели самосознание – и отказались взрываться, им захотелось просто жизнь жить, по полю топать. Они взбунтовались и сбежали из ангара, так что после Войны их ещё долго отлавливали и утилизировали. Одну из них, названную в честь индийской богини войны и разрушения Кали, нашли и вовсе полстолетия спустя последних больших сражений. Квантовая Кали сдружилась с каким-то шаманом-отшельником, и жила с ним в тайге, где они предавались на пару самосозерцанию. Несмотря на всю безобидность этих занятий и горячее поручительство со стороны шамана о безобидности подруги суровых его дней, её всё равно было решено уничтожить. Ракета в последний момент улизнула на орбиту, где перевела себя в состояние квантового стазиса, в каковом состоянии её не могло обнаружить даже самое совершенное радиолокационное оборудование "Заслона". Боевые же алгоритмы управления разумным оружием были к тому времени безвозвратно утеряны.

Так и осталась от тех ракет лишь невидимая и недосягаемая Квантовая Кали на орбите да математический аппарат "Заслона", который рассекретили вот только что, намедни, не раскрыв пока что даже имён разработчиков ради безопасности потомков оных. Потому у Кирилла были все основания рассчитывать на успех своего предприятия, ведь эта математика была создана для вычислений в квантовом мире, где непрерывное перетекает в дискретное, где они переплетаются, как инь и янь. Атом водорода в непрерывном пространстве создаёт дискретный спектр собственных состояний волновой функции электрона, каковой спектр при стремлении энергии электрона к бесконечности становится непрерывным, а сам-то электрон при этом одновременно и волна, и частица. Словом, дискретное-и-одновременно-непрерывное суть второе имя корпускулярно-волнового дуализма. Вдобавок, об этих недвно рассекреченных математических достижениях мало кто знал, и ещё меньше кто догадался (и захотел) бы применить их к разрешению проблемы о невозможности движения. Так что, думал Кирилл год назад, конкурентов у него немного, если они вообще есть, и успех неминуем.

Предвкушение этого неминуемого успеха вызывало в нём тогда сладостную истому, которая, переполняя чашу его чувств, растекалась по всему телу мурашками чувственного возбуждения. Это возбуждение он регулярно изливал во время соития с тогдашней своей возлюбленной, ощущая во время совокупления, что таким же образом совсем скоро пронзит лингамом своего познания самое ткань бытия. Впрочем, не прошло и трёх месяцев, как девушка оставила его, не выдержав одержимости своего кавалера "математической ерундой". Напоследок она навесила на него обидных ярлык "отлетевший придурок" и высказала несколько ещё столь же ранящих и обессиливающих сентенций, как это умеют только женщины в порыве праведного гнева на не оправдавшего надежд партнёра. Кирилл тогда переключился на жрицу продажной любви Нурму, улыбчивую индонезийку с покатыми плечами и тонким прямым носом, у которой стал постоянным гостем. Впрочем, последнее время он перестал захаживать и к ней. Не было больше переполнения ищущей выхода истомой, которая испарилась вместе с ощущением неминуемости успеха.

За прошедший год конкурентов, как и ожидалось, не прибавилось, но и Кирилл ни на йоту не приблизился к решению. Зато Задача (именно так он называл её про себя, с заглавной буквы) объяла его до глубины души его, заняла, подобно газу, всё доступное ей пространство, подчинив себе все помыслы и чаяния человека, столь легкомысленно предоставившего ей приют. Теперь Кирилл думал, а не переименовать ли ему Задачу в Госпожу, и всё чаще вспоминал историю про тщеславного грека, положившего всю жизнь на решение проблемы Гольдбаха, выложившегося по полной – и умершего, сожранного проблемой, так и не найдя её решения до самой старости. Впрочем, Кирилл сомневался, что у него есть запас времени, чтобы успеть состариться. Два, три года, максимум пять – и Задача сведёт его с ума, а дальше, как водится, каморка в психушке, исписанные фекалиями стены и прочее математические прелести в том же духе. Чем дальше, тем более вероятным, даже неизбежным, виделся Кириллу такой исход. Безумие стояло за его правым плечом, вороша волосы на затылке своим обжигающим дыханием. Оставалось лишь два пути: обрести свободу, разобравшись с Задачей, либо сойти с ума, подобно бессчётному сонму коллег по цеху: поэтов, художников, философов и всех таких прочих.

Летнее Солнце с каждым днём палило всё нещадней, и с каждым днём всё мрачнее становился Кирилл, чем дальше, тем яснее видя безвыходность положения, в которое он по глупости своей сам себя и загнал. Подобно тому, как молния рвётся через металлические провода к земле, сжигая их своей избыточной мощью дотла, Задача, стремясь через Кирилла в мир, нещадно палила его нейронные схемы, безжалостно раскручивая пружину невидимых часов, которые неслышными тиками отсчитывали скудное отпущенное ему время.

Робкий лучик надежды пробился сквозь сгущающуюся тьму неожиданно. Это случилось там, где он меньше всего мог ожидать подобного: в офисе, в котором Кирилл изо дня в день трудился на АО "Заслон", что, впрочем, можно было сказать практически про каждого жителя Владивостока. Компания ещё в начале Великой Войны переехала сюда из Санкт-Петербурга, подальше от фронта, и за военные годы настолько вросла в плоть города, что во времена послевоенной реконструкции разделять их никто не посчитал нужным, а теперь это стало уже и вовсе невозможным. Даже коммунальная инфраструктура и телекоммуникационная сеть Владивостока – и те были порождением микроэлектронных разработок "Заслона", системами, нарощенными на довоенный ещё компьютерный мега-кластер квантовых процессоров, разместившийся на острове Русский. Технологии производства таких компьютеров были после Войны утрачены, однако сами квантовые машины служили исправно, работая корпускулярном-волновым сердцем Владивостока, которое денно и нощно билось в мерцающем квантово-запутанном ритме гейзенберговской неопределённости, обеспечивая жизнь и процветание многомиллионного мегаполиса.

Однажды в их офисе, где каждый будний день Кирилл вносил посильную лепту в развитие систем радиолокации и радионавигации АО "Заслон", получая взамен хлеб насущный, который позволял в оставшееся от работы время трудиться над Задачей, появился новый сотрудник, индус по имени Бихари. Он был на испытательном сроке, но это ничуть не остановило его от того, чтобы сразу же обустроить рабочее место под себя: какие-то флажки, свитки и – самое главное – фигурка четырёхрукой женщины в шапке, напоминающей колокол, и с музыкальным инструментом наподобие гитары в руках. На вопрос Кирилла, что это за барышня, Бихари охотно объяснил, мол, это богиня Сарасвати, покровительница науки и искусства.

– Когда я сталкиваюсь с неразрешимой проблемой, – добавил улыбчивый индус, – то я просто со всем пылом и жаром своего сердца взываю к ней о помощи, а она обычно посылает мне ответ.

– Разве это так работает, – скептически покачал головой Кирилл, тут же подумав о своей Задаче. – Проблему, по-настоящему сложную проблему, не решить без труда и огромных запасов терпения.

– Взывать к богине о помощи – это великий труд, – заверил его индус. – Иначе она просто не станет тебя слушать. Нужно взывать со всей возможной искренностью – это йогическая практика, для которой нужно высочайшее сосредоточение ума. Самадхи, – многозначительно заключил он, как будто незнакомое Кириллу слово всё объясняло.

– Что-то не слышал я про йогов-математиков.

Его собеседник помолчал, внимательно разглядывая Кирилла.

– Рамануджан, – наконец рассеял Бихари сгустившуюся тишину.

– Что?

– Сриниваса Рамануджан Айенгор.

– Это что, заклинание? – не понял Кирилл.

– Это человек, которого богиня вознесла на вершину математической славы и вознесла бы ещё выше, если бы только его не сгубил паршивый климат Лондона.

– Ладно, – ответил Кирилл и отправился работать

Впрочем, пока похожие на магическую мантру слова не успели улетучиться из его памяти, он поискал в Сети, что это за Рамануджан такой. Всё оказалось ровно так, как сказал Бихари. Живший несколько веков назад математик-самородок из Индии, бывшей тогда захолустьем цивилизованного мира, Рамануджан поражал невероятными по своей красоте формулами воображение британских коллег и сводил их с ума историями про то, что это всё напевы богини Намагири Тайяр, которые он слышит во сне, а с утра, едва проснувшись, по горячим следам записывает. Поглядев, что это за формулы, Кирилл про себя присвистнул: они были восхитительно-прекрасны, под стать е в степени и пи.

На протяжении всего рабочего дня Кирилл то и дело возвращался мыслями к истории Рамануджана: чем дальше, тем больше она его увлекала. Вечером же, когда водная гладь Уссурийского залива, видимая из окон их офиса с высоты пятьдесят третьего этажа, начинала наливаться густеющей синевой грядущих сумерек, Кирилл как бы невзначай сначала синхронизировал момент ухода своего с моментом ухода нового сотрудника, затем как бы невзначай завёл беседу ни о чём, которую всё так же как бы невзначай перевёл на тему богини Сарасвати и взывания к ней о помощи.

– О, – расплылся в улыбке Бихари на вопрос Кирилла. – Практика тут совсем простая. Есть дневная практика: я делаю сто восемь полных простираний перед ликом богини, на каждое простирание называя одно из её имён. Самое главное это предельная искренность: нужно устремить своё сердце навстречу Сарасвати, раствориться в любви к ней. И есть практика вечерняя, которую я делаю перед сном: визуализирую образ богини, читая мантру "ом айм Сарасвати намах", пока не засну. Это чтобы богиня снизошла ко мне, когда я сплю и прошептала ответ на мой вопрос.

– А почему Сарасвати? Ведь Рамануджану помогала Намагири Тайяр.

Бихари заулыбался ещё шире и заговорщицки подмигнул:

– О, я вижу, ты поискал кое-что в Сети! Да, тут ты прав. Но вспомни историю Рамануджана: он умер в том же возрасте, что и Христос.

– Убил скверный лондонский климат, – покивал головой Кирилл.

– Климат да не климат, – Бихари как-то посерьёзнел и даже чутка поднахмурился. – Когда Годфри Харди позвал Рамануджана в Лондон, то матушка его была против. А будучи правоверным брахманом, Рамануджан не мог её ослушаться. Но богиня явилась ей во сне и повелела отпустить сына в Британию. И тут уж сама матушка никак не могла её ослушаться. То есть Намагири Тайяр вознесла Рамануджана на вершину, но она же и послужила причиной его гибели.

– Но как так? Почему она его не защитила?

– Потому что ей не было дело до его судьбы, для неё было важно, чтобы песни её, записанные Рамануджаном в виде формул, пошли по всему миру, и для этого необходим был переезд в Лондон. В конце концов Намагири Тайяр это Лакшми, супруга самого Вишну, слишком большая величина, чтобы переживать о каких-то там смертных. Да и что толку: у любого человека было бесконечное число перерождений до этой жизни, и будет бесконечное после. Никто не умирает и не рождается, всё это сон, который видит её супруг.

Прощаясь с Бихари, Кирилл уже точно знал, что ему делать. Проложив маршрут к ближайшему индуистскому храму, направился туда на другой конец города. Пристроившись в вагоне скоростного монорельса у окна, он уткнулся лбом в прохладное стекло. Металлический червь поезда, поскрипывая сочленениями, мчался сквозь бетонно-пластиково-стеклянные внутренности Владивостока. Кирилл смотрел на бегущие прочь городские пейзажи, оглядываясь в прошлое, на историю своей жизни, дорога которой затянулась скользким узелком вокруг Задачи, готовая в любой момент сорваться в глубины безумия. Слишком высоко, чтоб дотянуться, слишком низко, чтобы встать. Скользя мысленным взором по перипетиям своей ещё не такой уж долгой и замысловатой судьбы, Кирилл понимал, что именно заманило его в нынешнюю западню.

Это был краткий миг торжества, испытанный им ещё на первых курсах университета. Тогда, подобно многим своим сверстникам, он проводил всё свободное (да и значительную часть несвободного) от учёбы время за видеоиграми. Наиболее мила его сердцу оказалась древняя, ещё довоенная, китайская игра "Истории о необычайном", сделанная по мотивам рассказов Пу Сун-Лина. Разработчик "Историй", гениальный гейм-дизайнер Сун Чи погиб, растерзанный во время вечерней лесной прогулки дикими обезьянами, унеся с собой в могилу тайны игрового процесса. Одна из этих тайн: недокументированная возможность поиграть за Царя обезьян Сунь У-Куна – особенно манила игроков как своей недоступностью, так и крутой необузданностью персонажа, который начал свой жизненный путь с дебоша в небесных чертогах даосских богов, а спустя века, преодолев путь за священными книгами из Китая в Индию к Будде Татхагате, стал буддой сам. Полностью пробудившись, мятежная в прошлом обезьяна стала Буддой, Побеждающим в Бою и, поскольку других будд в игре не наблюдалось, то Сунь У-Кун был имбой, которая не контрится по определению. Многие игроки штурмовали загадку Царя обезьян, но лишь Кириллу удалось разгадать её. Он провёл немало дней и ночей за изучением игрового мира, подобно постигающему марсианский язык Гэллинджеру смешивая коктейли из стимуляторов с шампанским, пока наконец не увидел лежавший на поверхности ответ. Надо было всего лишь добыть редчайший скин камня, надеть его на вершине Горы цветов и плодов, а затем прождать несколько игровых месяцев, пока в этот камень не ударит молния – всё ровно так, как описал У Чэнь-Энь в "Путешествии на Запад".

О Кирилле тогда писали СМИ, и даже несколько знаменитых китайских журналистов брали у него интервью. Но не мирская слава поразила в самое сердце юного владивостокского студента. Поразил его краткий миг торжества, который оказался так же сладок и неуловим, как чувство отождествления себя с падающим во все стороны с кончика иглы ангелом, о котором с бесконечным упоением рассказывают испытавшие героиновый приход. Неуловимость этого мига могла сравниться только с его притягательностью. Торжество от решения простых задачек было жалким подобием того самого Торжества. И, влекомый жаждой испытать сладостное мгновение ещё раз, Кирилл опрометчиво взялся за решение апорий Зенона в случае, когда пространство-время и непрерывно, и дискретно одновременно. Если торжество от решения игровой загадки так пьянило и манило, то каково же будет Торжество от решения трёхтысячелетней Задачи?! Кирилл не мог этого представить, но страстно хотел его испытать, и считал, что, выбирая такую цель, ему нечего терять.

Как же жестоко он ошибся, идя на поводу своей страсти к Торжеству по пути к безумию, в конце которого он, подобно Фридриху Ницше, будет исписывать говном стены, стремясь запечатлеть ускользающую Истину. Хотя, быть может, никаким другим способам записи Истина и не поддаётся. Да уж, в такой западне можно уповать лишь на божью помощь.

Индуисты в храме встретили его радушно. Несмотря на все протесты и попытки Кирилла объяснить, насколько он торопится, его вкусно накормили, окурили благоуханными благовониями, а, узнав, что он пришёл приобрести статуэтку Сарасвати, охотно объяснили, как визуализировать образ богини при чтении мантры: дескать, в качестве лица можно представлять любой образ, хоть даже известной актрисы, лишь бы не забывать, что это лишь условность, призрачный символ, указывающий на бесконечную непостижимость трансцендентной сущности супруги Брахмы. Список из ста восьми имён был так же охотно предоставлен, впрочем, лишь при условии, что посетитель возьмёт с собой ещё этих рисовых колобков, чей обманчиво-сладкий вкус с запозданием взрывался беспощадными имбирными аккордами.

По пути домой Кирилл испытывал необыкновенное для последних месяцев воодушевление, ему не терпелось начать практику поклонения богине как можно скорее. Однако довольно скоро он обнаружил, что всё не так уж просто. Простиранная, казавшиеся таким простым упражнением, оказались для не избалованного физическими нагрузками тела офисного работника тем ещё испытанием. Какие там сто восемь: Кирилл сдался на двадцати, и то на следующий день у него болели мышцы по всему телу. Список имён богини оказался для запоминании даже сложнее, чем число пи, пару сотен цифр которого Кирилл как-то выучил для развлечения за одну ночь; эпитетов Сарасвати за вечер ему кое-как удалось запомнить лишь с десяток. И, наконец, визуализация образа богини перед сном столкнулась с совсем уж неожиданной трудностью. В качестве лика богини он выбрал лицо Галь Гадот – киноактрисы из далёкого прошлого – и во время чтения мантры Кирилл всё время забывался: стоило самую малость ослабить контроль, как его внутренний взгляд устремлялся в область декольте прямиком к небольшим аккуратным грудкам давно канувшей в небытие красотки.

Разумеется, все эти сложности приводили к тому, что навстречу Сарасвати устремлялся далеко не весь пыл и жар Кириллова сердца, да и происходило это не со всей искренностью.

Но Кирилл не сдавался. Каждый вечер после работы он упорно тренировал простирания, учил имена богини, закалял внимание при чтении мантры – и уже через пару недель смог наконец сделать ровно сто восемь простираний, на каждое из которых произносил имя богини, никуда не подглядывая, а вечером уснул, читая мантру без всяких отвлечений. Ясное дело, что теперь пыл и жар стремился из его сердца навстречу Сарасвати так же истово, как когда-то стремились иудеи к Обетованной Земле.

На следующее утро после такого знаменательного дня он преисполнился ожиданием чуда. Идя от монорельса к работе и глядя, как окна многоэтажек отражают свет невидимого ещё восходящего Солнца, он чувствовал тепло занимающегося где-то за его спиной ответа, он предвкушал, что богиня вот-вот снизойдёт.

Ощущения эти настолько били через край его естества, что, зайдя в офис и обнаружив помещение пустым, он не выдержал и сделал одно-единственное простирание перед стоящей на столе Бихари статуэткой богини. Поднимаясь с пола, Кирилл встретился взглядом с расплывшемся в широченной улыбке индусом: оказывается, тот слонялся где-то в дальнем углу офиса, где зашторенное окно сгущало темноту, в которой он и затерялся.

– О, мой друг, – сказал Бихари, видя конфуз коллеги, – тут нечего смущаться! Я сам постоянно так делаю. Лишний раз сделать простирание перед ликом богини никогда не лишнее! Недаром в Индии есть поговорка: не надо стесняться, давайте простираться, ведь мантры это только лишь предлог. Но что у тебя за кручина, какая такая проблема толкнула европейца в объятия восточной мистики?

Тут в офис зашли несколько их коллег, спешащие трудиться, но пока ещё лениво ведущие беседу о последних новостях, в частности, о знаменитом хакере, известном как Kri$ℏna (и этот никнейм был, пожалуй, единственным, что было известно о нём достоверно), который в очередной раз облапошил блюстителей порядка и в последний момент ускользнул от загребущих рук закона. Вести разговор Кириллу с Бихари стало как-то совсем некстати, так что они условились после работы зайти попить пива в некоторый бар, и там уж продолжить общение.

После работы Кирилл направился было к станции монорельса, но Бихари увлёк его к своему мотороллеру, уверяя, что так они гораздо скорее достигнут цели: какого-то приятного бара на берегу бухты Соболь. Кирилл, скрепя сердце, согласился, и в дороге, сидя на закорках этого хлипкого транспортного средства, неоднократно проклял свою слабохарактерность: настолько быстро мчал индус и настолько лихо вписывался в повороты. К счастью, длилось это недолго: спустя каких-то десять минут они уже катили по главной курортной улице города, Новороссийской, и Кирилл несколько подуспокоился, глядя на морскую гладь; столетия назад здесь была окраина города, теперь же властвовал океан, вскормленный давно канувшими в Лету антарктическими льдами. Но вздохнуть с облегчением Кирилл смог только когда они припарковались возле какого-то заведения в индийском стиле.

Расположившись на веранде, с которой открывался вид на позолоченный клонящимся к закату Солнцем океан, они взяли по пиву "Король-рыбак", насчёт которого Бихари пояснил, что это самая главная марка в Индии, как в России "Жигули".

– Так что, мой дорогой русский брат, – проникновенно улыбаясь, завёл речь Бихари, а Кирилл, избегая глядеть ему в глаза, рассматривал красный шёлковый шнур, украшавший шею собеседника и ниспадавший на волосатую грудь, видневшуюся сквозь вольно расстёгнутый ворот рубашки. – Почему ты решил, что тебе не обойтись без помощи богини?

Кирилл объяснил, и чем дальше он говорил, тем серьёзнее становилось лицо Бихари, тем дальше улетучивалась улыбка с его лица.

– Да, – сказал он, когда Кирилл замолчал, и сделал большой глоток рыбацкого (или королевского) пива, – вижу, что и правда ситуация твоя нешуточная. Серьёзней некуда! Вот на что ты замахнулся! Впрочем, – индус пристально взглянул Кириллу прямо в глаза, и теперь тот не стал переключаться на шнур, встретил взгляд собеседника своим прямым взглядом, – я и сам такой.