Полная версия
Купель Императрицы
– Это мойка, так сказать, – вырвал меня из оцепенения голос Харона, звучавший столь обыденно, словно вокруг не было ничего необычного. – Воспользуемся на обратном пути, чтобы очистить комбинезоны и оборудование. А когда минуем…
Харон запнулся, увидев мое замешательство. Он тоже повернулся к воротам и неспешно оглядел их, освещая лучом своего налобного фонаря. Затем похлопал меня по плечу и молча кивнул, несомненно понимая всю глубину моего благоговения, сравнимого с религиозным трепетом от созерцания божественной святыни.
Не переставая поглядывать на врата, я осмотрелся вокруг: высоко под сводчатым потолком негромко гудела широкая зарешеченная труба вытяжной вентиляции, а из стен – с двух сторон от нас – торчали трубки с распылителями; на левой – располагался небольшой рычажок, а к стене справа, в специальном держателе, крепился более крупный металлический рычаг. Сняв его, Харон повернулся ко мне с последним напутствием:
– Когда минуем врата – вопросов не задавай, все откроется в должное время! Смотри, слушай, да на ус мотай, так сказать. И делай все, что я скажу! Понял?
– Понял, – ответил я, едва расслышав собственный голос под маской, и повторил, но уже громче: – Понял!
– Молодец, Парень!
Харон подошел ближе к воротам: там же, с правой стороны, как я теперь мог видеть, в стене имелись два гнезда – разводной и запорный механизмы. Вставив рычаг в верхнее, Харон еще раз взглянул на меня.
– Ну, – он перекрестился и взялся за рукоять рычага, – с Богом…
V. Каприз Императрицы
Рокочущий водоворот безнадежно увлекал меня в центр жерла. Беспомощно барахтаясь, я хватался за воду, словно стараясь зацепиться за нее. Там, в глубине водяной воронки, разверзалась омерзительная пасть, усеянная сотнями шипообразных, кривых зубов. Тошнотворная масса, пузырясь и булькая, извергалась из недр изголодавшейся твари. Свод колодца, цепи, мраморные ступени и трон – все кружилось в моих глазах, как в жутком калейдоскопе.
– Харон! – кричал я из последних сил, едва слыша себя. – Харон!
Подобно шарику на рулеточном барабане, совершив несколько кругов по кромке водоворота, я ударился о склизкую челюсть хищной пасти и угодил прямо в нее. Я скользил вниз по гноящемуся языку, обдираясь в кровь о лезвия зубов, устилавших нёбо. Обжигающая жижа выплеснулась из утробы твари, обволакивая и затягивая меня в глотку, словно в гибельную трясину. В последней тщетной попытке спасения я вытянул руки над головой, впиваясь взглядом в угасающий проблеск свободы… и пасть с лязгом захлопнулась.
Жадно глотая воздух, я подскочил на кровати; сердце рвалось из груди и болью отдавалось в висках. Харон, дремавший в кресле-качалке, тоже встрепенулся и скинул с себя плед. Он, как и я, по-прежнему был одет в рабочую поддежку.
– Тише, тише! – с отеческой заботой укладывая меня обратно, приговаривал Харон. – Все хорошо. Видишь – это я, это – твоя келья. Все хорошо.
Он поправил влажную повязку на моей голове, присел на край кровати и продолжал:
– Ну ты меня и напугал. Я уж думал – все, придется нового Парня выписывать.
– Я… я не справился?
– Еще как справился! – наставник слегка похлопал меня по плечу. – Ты, Парень, в рубашке родился.
– Так сказать? – усмехнулся я.
– Точно, – улыбнулся Харон, – так сказать.
– А как я… как я здесь-то очутился? – опомнился я.
– Ну как… я тебя сперва повыше на ступени вытащил, пульс пощупал – живой, дышишь. Доделал работу. Нельзя было не доделать. Ну а потом уж тебя потащил. Правда, за вратами пришлось скинуть баллоны, иначе не вытащил бы. Так что, за ними еще придется вернуться.
– Я вернусь, – рванулся я, поднимаясь на локтях.
– Успеешь. Не убегут. На-ка, – Харон взял с тумбочки стакан и поднес к моим губам, – выпей.
Напиток был горьковатый и вяжущий рот. Я поморщился.
– Пей, пей. Это травяной бальзам. Он тебя укрепит.
Послушно выпив все до дна, я снова откинулся на подушку, и затылок отозвался тянущей болью.
– Что там, черт возьми, произошло? – спросил я. – О ком ты все время говорил – она? И что это за оружие такое?!
Силы не позволяли мне повысить голос, а перед глазами еще стояло ужасающее водяное торнадо и в ушах раздавались лязг цепей, жуткий стон гранитной чаши и вой Батьки, ведь для меня все это произошло лишь миг назад, и я не имел представления о том, сколько времени я пробыл без сознания.
– Понимаю, Парень, у тебя немало вопросов, – вздохнул Харон.
– Только не говори, что я чего-то не пойму, – настаивал я, – мне нужны ответы!
– Ты и правда не все сейчас поймешь, Парень. Но ты прав – мне пора дать тебе некоторые объяснения. Оружие…, – Харон прокашлялся. – Видишь ли, военная промышленность всегда являлась и остается наиважнейшей для любого государства, заботящегося о сохранении своих территорий и ресурсов. Вот и мы не отстаем, так сказать, от прогресса. Батька – это одна из новейших отечественных разработок. Секретная. Экологически чистое оружие. Думается мне, что не за горами вакуумная бомба. Жуткая ирония, конечно, – уничтожение с заботой об окружающей среде. Но в прежние годы без Батьки приходилось туго. Так что, в нашем случае, такое оружие лишним точно не будет. Впрочем, это ты еще Мамку не видел…
– И сколько еще членов семьи в арсенале? – поежился я.
– Это ты верно подметил, – усмехнулся Харон, – наше старое оружие иначе как дедовским не назовешь. Каменный век. Как мы прежде выживали, ума не приложу. А что касается твоего вопроса в целом, Парень, то в двух словах всего не расскажешь. Придется вернуться к самым истокам. Ты уверен, что хочешь услышать это прямо сейчас?
– Да, хочу, – не отступал я.
– Хорошо.
Харон поднялся и выключил ночник. Теперь келью освещал лишь приглушенный, мягкий свет торшера. Часы в кают-компании пробили трижды. Мой опекун вернулся в кресло-качалку и укрылся пледом, сложил руки на животе и сомкнул пальцы в замок. Некоторое время его взгляд блуждал по келье. Наконец, собравшись с мыслями, Харон начал:
– Москва не сразу строилась. В отличие от Первопрестольной, Санкт-Петербург шагал в Европу семимильными шагами! Окно, прорубленное в нее Петром Алексеевичем, быстро становилось триумфальной аркой. Налаживались новые торговые связи и пути. Расширялись границы государства. Санкт-Петербург стал новой столицей российской империи. Сменялись императоры и императрицы. Как грибы после дождя в городе росли купеческие особняки, церкви и соборы. И в середине восемнадцатого века, императрица Елизавета Петровна – младшая дочь Петра Алексеевича, желая отобразить в архитектуре всю мощь российской империи, повелела возвести дворец – зимнюю резиденцию – не уступающую своим величием лучшим архитектурным шедеврам мира. До полного завершения строительства, длившегося восемь лет, Елизавета не дожила всего один год. И по-настоящему обживать дворец довелось уже Екатерине Второй, преемственно, так сказать, унаследовавшей престол от мужа – Петра Третьего. Однако дворец она находила безмерно неуютным и потребовала возвести подле него другой, не столь большой и претенциозный, но более камерный и уютный. В нем же, по завершении строительства, проживали ее фавориты и размещалась первая коллекция произведений искусств, полученная Екатериной в Берлине в счет уплаты долга перед Россией. Благодаря именно этой коллекции, состоявшей более чем из двух сотен художественных полотен, и берет свое начало история музея. Впрочем, для публичного доступа музей был открыт гораздо позднее.
В своем уединенном уголке, или – в эрмитаже, как на французский манер называла Екатерина свой малый дворец, – она любила проводить уютные вечера, на которых ее знатные гости участвовали в спектаклях и в прочих, так сказать, увеселениях. Скрывая с глаз прислугу, подъемные столы доставляли яства с кухни первого этажа, в парадные покои второго, поражая гостей удивительной машинерией. Особой гордостью дворца являлся так называемый висячий сад, располагавшийся на втором этаже, и зимняя оранжерея, круглый год благоухавшая зеленью. Однако бриллиантом в короне нового дворца стала тайная купальня Императрицы, по ее августейшему велению спроектированная на манер римских терм, известных также как – греческие, и построенная под землей, глубоко в недрах дворца. Впоследствии чертежи и планы, на которых имелось упоминание купальни, были уничтожены пожаром…
Центром екатерининских терм, их оком, являлась гранитная чаша – купель императрицы – облицованная снаружи изумрудным малахитом, а изнутри – серебром; пол вокруг чаши украшали греческие мозаики. Облицовка стен купальни блистала белоснежным каррарским мрамором; из него же был искусно вырезан величавый трон Екатерины – сердце купальни – и ведшие к нему ступени амфитеатра, освещаемые многосвечием высоких золотых канделябров. На противоположной стороне от трона, в золоченых стенных нишах, располагались статуи двенадцати божеств греческого пантеона, выполненных в человеческий рост и устремлявших свои взоры на монаршую купель. Беломраморными были и марши грациозной купельной лестницы, увенчанной изящной малахитовой балюстрадой, идеально гармонировавшей с купелью и мозаиками; в золотых подсвечниках, на мраморных тумбах балюстрады, пылали свечи, указуя пришедшим путь. Обращенному вверх взору открывались изваяния обнаженных атлантов и кариатид, поддерживавших высокий золоченый свод купальни; в нем отражался блеск бессчетных свечей золотой люстры: ни своими размерами, ни богатством английского хрусталя нисколько не претендовавшей на скромность. Подпол купальни подогревался горячими водами, согретыми в печах за ее пределами; а вода самой купальни имела температуру премного располагавшую к долгому и многоприятному омовению. Печной жар, поднимавшийся по дымоходам в стенах и перекрытиях дворца, употреблялся также для подогрева висячего сада и оранжереи. Единственно в том и видели цель своего труда истопники, ни мало-мальски не посвященные в мистерии дворцовых подземелий.
После царственных увеселений и забав, пройдя потайными ходами, избранные персоны высшего света и иностранные послы, первые лица торгового дворянства и знатные представители тайных обществ в сопровождении элитных куртизанок – из числа отобранных лично Екатериной – торжественно нисходили в купальню: дорогие камзолы и платья, нашейные платки и сорочки, корсеты и панталоны, чулки и подвязки, туфли и парики бесстыдно спадали с тел пришедших. Фалернские вина изливались рекой, обагряя воды купальни и утоляя не только жажду, но и омывая обнаженные тела. Вакханалия не знала краев и границ. Во всеобщем экстазе пары погружались в воды купальни, заполняя ее без остатка. Из медных труб, за статуями богов, источался согревающий пар, напоенный благовониями, дурманящими сознание. А из иных, под сводом купальни, доносилась небесная, эхоподобная музыка, исполнявшаяся музыкантами в верхних покоях дворца, и не подозревавших, подобно истопникам, о существовании купальни. Ароматы желания, музыка и стоны удовольствия наполняли стены и свод екатерининских терм. И здесь же, на ступенях амфитеатра, в пылу страсти и в неге плотских утех, заключались торговые договора, не находившие прежде согласия, подписывались ценные бумаги и выписывались векселя на баснословные суммы. Сама Императрица, восседая на беломраморном троне, облаченная в древнеримские одеяния, вкушала вино из кубка с россыпью драгоценных камней, наслаждаясь созерцанием бесстыдства и всепоглощающего удовольствия. А в иные дни, в узком кругу избранных, и сама Екатерина, сбросив одежды, погружалась в воды купели, разделяя ее со своими фаворитами…
Позднее, в годы правления ее сына – Павла Первого, купальня была позабыта и жила лишь в легендах тех немногих оставшихся в живых, кто некогда прикоснулся к ее искусительным таинствам. Все изменилось в начале девятнадцатого века с восхождением на престол Александра Первого…
– Ты там не задремал, Парень? – прервав рассказ, спросил Харон.
Я лежал на кровати с открытыми глазами, смотря в потолок, но не видя его. Мрачные, ужасающие образы колодца таяли в моем сознании, уступая место красочным видам екатерининской купальни. Ужас отступал.
– Нет, не задремал! – очнулся я. – А дальше?
– А дальше, – Харон поднялся с кресла, складывая плед: – возраст берет свое, Парень. Мне надобно отдохнуть. Устал я сегодня. Продолжим в другой раз. И ты отдохни. Думаю, будущей ночью будет полегче.
– Мы… мы туда вернемся?! – спросил я, наперед зная ответ, но теша себя надеждой на обратное.
– Да, Парень. Это – наша работа.
– И все повторится?
– Едва ли. У нее… – Харон запнулся. – Да, я еще не дал ответа на твой вопрос о ней. Но прежде, лучше бы тебе увидеть предмет разговора, чтобы понимать смысл моих дальнейших слов. Будущей ночью, Парень. А пока – отдыхай.
– А что у нее? – зацепился я за его слова.
– Ах да. У нее в запасе еще немало, так сказать, трюков. И какой она выкинет в иной раз, угадать сложно. Иногда я думаю, что знаю их все наизусть. Но временами и сам удивляюсь ее изобретательности. Все, – Харон положил плед на кресло и направился к выходу, – поспи, наберись сил.
– Еще только один вопрос!
Харон остановился в дверном проеме и обернулся. Облокотившись о косяк двери, он жестом предложил мне продолжать.
– Врата ада… Откуда они? Это ведь… не оригинал?
– Оригинал?! – Харон усмехнулся. – Друг мой, совершенствуя врата, Роден работал над ними до самой своей смерти…
– Огюст Роден! – наконец вспомнил я имя скульптора.
– Именно. И первые, так сказать, известные отливки в металле были сделаны только после его кончины. Копии хранятся в разных городах по всему миру. А оригинал врат – это лишь гипсовые формы, с которых и делались отливки. А врата для купальни – взамен прежним и давно отжившим свой век – были выполнены Огюстом по высочайшей просьбе самого Николая Второго. Ведь вскоре после коронации – в одна тысяча восемьсот девяносто шестом году, – венценосная чета Романовых отправилась в свадебное путешествие по странам Европы. Как нетрудно догадаться, во Франции-то Николай Александрович и увидел шедевр Родена. Император не торопил скульптора, и рабочая копия врат была отлита только в начале нашего века и без лишней огласки и помпы преподнесена российскому государю в девятьсот девятом году, в ходе его морского визита во Францию. А в год семнадцатый – в год отречения Николая Второго от царского престола и захвата власти в стране большевиками – скончался и Огюст Роден. Вот так вот, Парень.
После паузы, Харон тяжело вздохнул и закончил:
– А теперь, отдохни.
– Схожу за баллонами, – я поднялся с кровати, – а потом отдохну.
– Уверен? – наставник подошел ко мне и потрогал мой лоб. – У тебя жар.
– Ерунда. Все хорошо, – ответил я, снимая с головы повязку.
– Тогда, идем в ризницу. Мне бы тоже надо переодеться.
VI. Поход
Харон задраил за мной дверь, и я, облаченный в комбинезон и вооруженный фонариком, сошел в темные воды мрачного тоннеля. Со слов моего наставника: баллоны следовало искать в чистилище, а когда вернусь – отправить их подъемником наверх; и обязательно, по возвращении, перед тем как снять комбинезон, принять в ризнице душ, так сказать.
Сделав несколько шагов, я обернулся: крохотный иллюминатор двери зиял в темноте белым пятном, словно маяк, от которого мне предстояло уйти во мглу, покидая знакомые берега. Заставив себя отвернуться, я решил не растягивать сомнительное удовольствие и быстро, насколько позволяли вода и склизкое дно, пошел по тоннелю в сторону купальни. Приходилось активно работать руками, согнутыми в локтях, отчего свет фонарика хаотично блуждал по кирпичным стенам и своду тоннеля. Его запахи невольно вызывали гримасу отвращения на моем лице. Должно быть на половине пути я остановился перевести дух и снова обернулся: тоннель изгибался довольно длинной и плавной дугой, но и при этом маяк уже скрылся из виду; вокруг, в обоих направлениях, глаз цеплялся лишь за однотипную кирпичную кладку. Покружив на месте, можно было с легкостью потерять направление движения, если бы не этот едва заметный изгиб: на пути к купальне он забирал влево, а на обратном – заворачивал направо. Мне припомнились слова Харона: «Найди свой смысл, Парень!». Искать его здесь, в этой тошнотворной кирпичной кишке, я не собирался. Куда больше меня занимал вопрос: нашел ли истинный смысл сам Харон, или же, говоря о смысле, он лишь назидал меня? Неожиданно в трубах под сводом зашумела вода: ворчливо пошепталась, пообвыклась и затихла. Я поднял голову: одна из труб – старая, покрытая ржавчиной и каплями конденсата – поблескивала свежим сварочным швом. А тишина стала зловещей, давящей. Я закрыл глаза. Так я часто поступал в детстве, находясь где-то, где быть мне вовсе не хотелось, и надеялся, что открыв их, окажусь дома. Никогда не срабатывало. Не вышло и теперь. Воспоминания о доме сдавили сердце. Во мне воспылали угли злобы, раздуваемые чувством вселенской несправедливости. И это сработало: злоба придала мне сил. Я развернулся и снова двинулся к цели, активно работая руками и ногами. Холодная вода нисколько не остужала ни моей злобы, ни жара. Сбавил темп я лишь тогда, когда в свете фонаря, глубоко в коридоре, наконец показалась дверь. И в ту же секунду я вздрогнул от внезапного окрика:
– Парень!
Я развернулся, замирая на месте. Голос был не то мужским, не то низко-женским, странным, незнакомым. Впрочем, в тоннеле голоса звучат несколько иначе. Да и кто бы, кроме моего наставника, мог здесь находиться? Но в пределах досягаемости моего фонаря никого не было.
– Харон? – откликнулся я. Тоннель уволок мой голос в свои темные глубины, но отзыва не последовало. – Харон, какого черта?!
Немая тишина снова придавила слух: ни всплеска воды, – ничего, только сердце глухими и быстрыми ударами отзывалось у меня в ушах. Мой жар усилился. Возвращаться и проверять, не идет ли за мной мой сокамерник, мне совсем не хотелось. Если это он – догонит. А если… А если не он?… К черту! Я вернулся на прежний курс и со всех ног припустил к двери. Сунув рукоятку фонарика в рот, я стиснул ее зубами и вцепился обеими руками в маховик, выкручивая его до предела и жмурясь от жуткого скрипа, словно жмурки могли облегчить болезненные вибрации барабанных перепонок. Рванув дверь на себя, я шустро перескочил порог, бросил последний взгляд в тоннель и задраился в чистилище. Тут же ногами я наткнулся на один из баллонов, и чуть дальше – на другой. Вынув фонарик изо рта, я выдохнул и припал спиной к стене подле двери. Ни замкнутое пространство, ни более тяжелый запах меня не тяготили. Я был в безопасности. По крайней мере, мне хотелось так думать. Отдышавшись с минуту, я осторожно вернулся к двери и прислушался: никаких звуков по ту сторону – тишина. Еще минуту я стоял без движения, напряженно вслушиваясь. Звук пришел совсем с другой стороны: тихо и вкрадчиво из-за врат ада послышался протяжный скрежет, а за ним – негромкое но отчетливое постукивание:
«Тук-тук-тук!»
Я обмер, таращась на вмятины и сварочные швы железных створ. И после недолгой паузы снова услышал:
«Тук-тук-тук!»
Уже заученным движением я стиснул фонарик в зубах, медленно наклонился, чтобы ни единым звуком не выдавать своего присутствия, и погрузил руки в воду: нащупал ремни баллона и не спеша вытащил его из воды. Накинул первую лямку на левое плечо, аккуратно перекинул баллон за спину и продел правую руку во вторую. Затянул ремни. Надевать маску после этой затхлой воды у меня не было ни малейшего желания, даже несмотря на окружавший меня смрад. Я просунул шланг под левую руку, как это делал Харон перед нашей первой совместной вылазкой, и зацепил маску за лямку. Щелкнул выключателем – фонарь маски зажегся. Не выключая ручного фонаря, я сунул его под ремень баллона, светом вниз, и, нащупав за спиной справа счетчик кислорода, зацепил его за другую лямку. Затем также медленно повернулся к двери и попытался бесшумно повернуть маховик, но тот предательски заскрипел. И из-за ворот снова раздалось:
«Тук-тук-тук!»
Даже понимая, что остаться незамеченным уже не получится, я по-прежнему медленно выкручивал задрайку, стараясь приглушить звуки окислившегося механизма. Наконец, приоткрыв дверь на скрипучих петлях, я выглянул в тоннель: никого. Распахнув ее, я развернулся и наклонился за вторым баллоном. А ворота снова огласили потусторонний призыв:
«Тук-тук-тук!»
Он звучал мягко, даже как-то жалобно, как будто кто-то скромно просил разрешения войти. Я оставил баллон и приблизился к воротам, и почти прильнул к ним ухом. Дождавшись очередного постукивания, я поднял руку и костяшками пальцев, под плотной перчаткой, простучал ответное:
«Тук-тук-тук!»
Неожиданно ворота сотряс удар такой мощи, словно их пытались вышибить тараном. Я отскочил назад, не отводя глаз от створ, и попятился к двери, раскинутыми руками стараясь нащупать проем. Мои ноги нашли его первыми: споткнувшись о порог, я вывалился спиной назад в тоннель и с головой ушел под воду. Беспомощно барахтаясь, словно тонущий с камнем на спине, я с трудом перевернулся лицом к полу, уперся в него руками, встал на колени и вытолкнул чертов баллон спиной, вскидывая из воды голову и наполняя легкие затхлым, но столь желанным воздухом. Не медля, я вскочил на ноги, перегнулся через порог в чистилище, ухватил второй баллон обеими руками, выдернул его в тоннель и с грохотом захлопнул дверь! Мгновенно закрутив маховик, я в изнеможении припал к двери плечом, восстанавливая дыхание и успокаивая обезумевшее сердце. А оно камнем ушло в пятки, когда уже сама дверь, только что мной задраенная, разразилась отчетливым потусторонним:
«Тук-тук-тук!»
Подхватив второй баллон и не обращая внимание на его тяжесть, я бросился прочь от проклятых ворот, прочь от треклятой двери, прочь из этого дьявольского тоннеля! Ни разу не остановившись, я преодолел весь его изгиб, вышел на финишную прямую и увидел спасительный маяк. Как я оказался в ризнице, как задраился изнутри, как сбросил баллоны – я уже не помнил. В тот миг мной владело одно единственное желание: излить хоть кому-нибудь свой ужас, выплеснуть хоть на что-нибудь свою злобу и беспомощность. В помешательстве я подбежал к столу с инструментами, схватил первую попавшуюся железяку и вперил бешеный взгляд в серую штукатурку стен, выискивая на них хоть самую малость свободного пространства…
VII. Наследник из Калькутты
Меня разбудил полуденный выстрел. В келье было темно. Я зажег ночник и огляделся, потирая глаза: в памяти незамедлительно ожили события и переживания прошлой ночи, но память отказывалась сообщить мне о том, как я добрался до кельи. И все же, после возвращения в ризницу, мне, по-видимому, хватило сил переодеться, или – забрать цивильную одежду с собой, потому что она хаотично валялась тут же на полу.
Часы в кают-компании пробили двенадцать ударов, и до меня донесся звук работающего телевизора. Казематы снова наполнял запах ладана и аромат чего-то съестного и аппетитного. И мой желудок тотчас же сообщил мне о том, насколько я голоден. Одеваясь, я терзался вопросом: «рассказывать старику о произошедшем со мной ночью или нет?».
Я вышел в кают-компанию. По телевизору шел отечественный фильм.
– Доброе утро! – поприветствовал меня наставник. Он сидел на стуле, повернувшись к телевизору, и попыхивал трубкой.
– Доброе! – согласился я, не будучи уверенным, что оно на самом деле доброе.
– Завтрак на кухне, – сказал Харон. – Все горячее.
Сперва я заглянул в душевую, чтобы умыться, и посмотрел на свое отражение в зеркале: впавшие глаза с темными кругами и осунувшееся лицо. Потрогав щетину на щеках и подбородке, я махнул рукой: «не сегодня!». Давеча, знакомя меня с удобствами, Харон показал и мои туалетные принадлежности, доставленные со всеми полагавшимися мне вещами, но бриться сейчас у меня не было ни сил, ни желания. Умывшись, я навестил кухню и вернулся в кают-компанию с запоздалым завтраком английских джентльменов: овсяная каша, вареное яйцо в подставке, тосты с маслом и апельсиновый сок.
– Вот оно, наше единственное окно в мир, – указывая на телевизор, вздохнул Старик.
На экране мужчина в летах, бурно жестикулируя, разговаривал по телефону:
«А кто не пьет?! Назови! Нет, я жду!! Достаточно. Вы мне плюнули в душу!…»
– Хотел спросить, – приступив к завтраку, сказал я, – а… амнистия нам не полагается?
– Амнистия?! – Харон вскинул брови и чуть не выронил трубку изо рта. – Друг мой, здесь я пережил смерть Сталина, круглые годовщины победы в Великой Отечественной, смерть Брежнева и много чего еще, но меня, как видишь, амнистии не коснулись. Да и как ты себе это представляешь? Случается, конечно, что убиенных реабилитируют, но ведь никто из них не воскресал…
Харон перевел взгляд на икону, перекрестился и едва слышно промолвил:
– Прости, Господи! – и вернувшись ко мне взглядом, продолжил уже в голос: – А мы с тобой расстреляны, как-никак. Нет, Парень, амнистия – это не про нас, увы.