Запись-ком послания от Сашка

В архиве мне попалась фотография с позирующим отрядом пластунов, в подписе фигурировала фамилия Аухарёнок, с именем на «Г». Могло быть ошибкой. И качество снимка было плохое, узнать в бородатом казаке нашего Лухмея не представлялась возможным. Тогда я предположил, или не сам Лухмей, то брат, или родственник какой. Аухарёнок – фамилия редкая.

Так вот, и о том, что дед наш служил на санитарном поезде № 312, тоже враки. Я навёл справки, не было в поездной команде ни какого свинаря, свиней выхаживали вольнонаёмные женщины. Мастерскими, опять же, управляла женщина, не Лухмей Аухарёнок. Словом, и в первую мировую, и в гражданскую, и в отечественную дед наш отвоевал… пластуном, полагаю снайпером. Помню, в Бельском тире все призы ему доставались. Не распространялся о себе потому, так думаю, что приходилось убивать исподтишка, не в ратном бою. Он зайца не из ружья бил, в силки ловил, в Белое ходил к ветеринару забить косого. С ветеринаром не пил, зайца, им зажаренного, не ел, детишек хозяйских, мал мала меньше,Добрый день потчевал. А в вечер в церкви грехи замаливал.

Пацаном ещё, я с Нахимовым несколько раз пытались разговорить деда, расспросить, что да как, кем воевал, но и под чарку не удавалось. А раз Нахимов возьми и спроси:

– А часом не в 9-той пластунской Краснодарской дивизии служил? В госпитале в её расположении лечился. Дефилировали под окнами фраерами расфуфыренными – их тогда переодели в особую форму кубанских, донских, терских казачьих частей. Почему спрашиваю, вчера доярка рассказала – она наведывала тебя в запой – прибиралась в избе, в сундуке обнаружила кубанку, башлык,

черкеску с бешметом. Под всем этим армейская шинель. Ворошить побоялась, но заверила, что шашки казачьей в сундуке нет, кинжал «

вельми прыгожы»

есть. А это значит, ты что ни на есть, пластун. Снайпер: она же и рассказала, что в тире ты стрелял лучше, чем на аккордеоне играл. Скольких фрицев приговорил?».

– Оуновцев и бандеровцев. Да уж, нащёлкал немало. Век греха не отмолю.

Дед отставил не выпитый стакан, не прощаясь, ушёл. Бражничали в Авдотьиной избе, она в район на совещание уехала. В последующие «заседания», Дед Лухмей, прежде чем выпить самогонки, брал с моряка клятву личных вопросов не задавать.

Хоть и со странностями был старик, однако светлая память о нём жива в Голубицах, да и по деревням в округе. Я ведь почему о нём тебе рассказал, Лухмей Аухарёнок «учудит» и в моей судьбе: сведёт с родным мне человеком, о каком не подозревал даже. Вместе с тем спасёт мне жизнь.

Глава 3

Но вернусь к рассказу о происшествии в бабушкиной хате.

После того, как ушли женщины, увели деда Лухмея, в хате остались Нахимов, да его племянник Вован, ленинградский блокадник, Сашка-погодок. Фронтовик, ныне ветеран войны, инвалид, Нахимов – звеньевой в бригаде доярок, у бригадирши Авдотьи первый помощник на подхвате. До войны срочную службу он прошёл на подводной лодке. Первые месяцы боевых действий состоял сверхсрочником на тральщике Балтийского флота. В блокаду Ленинграда – морской пехотинец. После второго тяжёлого ранения, ампутации ноги и затянувшегося лечения в госпиталях ехал домой в Одессу, но по пути «бросил якорь» в белорусской деревушке. По словам тётки Авдотьи, его соблазнившей в примаки, – был единственным на всю деревню трудоспособным, в якорях (смеялась), мужиком. Урождённый одессит, по натуре весельчак и балагур, любитель попеть под гитару, и выпить, конечно же, Нахимов по всей деревне был гостем званым, чаркой не обносили. Хотя вечерами, завидя в окошко его, ковылявшего ко двору на деревянном протезе («нога пирата»), с гитарой за спиной, молодушки и матери томились в тревожном ожидании. Гадали, с чем в хату войдёт – с одесскими и куплетами или страшным известием с фронта. Просьбам почтальонки – наведывалась в Голубицу из Бельской почты – разносить «похоронки» Нахимов не отказывал.

Впервые же дни в Голубицах он переиначил имена: Сашу назвал Сашком; его мать Марфу – Веркой; её четырёхлетнего внука Васю, тебя молокососа, – Васьком; двоюродную сестру Сашка Наташу – Натахой, а её мать Лиду наделил именем Лидок. Тётке твоей очень понравилось. Она – вдова – возможно, и подбивала бы клинья к моряку, да боялась гнева Авдотьи. Твоей бабушки соседа деда Лухмея Нахимов окрестил именем Бомбардир Хмей, позже заменил на Брехун. Причина понятна: «газов» в себе дед не удерживал, станцевать краковяк девушки в клубе его не приглашали. Зато у солдаток и вдов был нарасхват – эти носом не воротили. Второе прозвище получено за то, что «арапа запускает, брешет, как дышит». Племянника Вову звал Вованом. Деревня не знала точно, правда ли он его племянник. Дед Лухмей высказал версию, что сын. Мол, знает одесских моряков, «помёт» свой повсюду оставляют. На вопрос, действительно племянник или всё-таки сын Нахимову, Вован отмалчивался или отбрёхивался: «Детдомовский я. Может, и племянник. Но не сын, отца своего, «сталинского сокола», я помню. Из-за него мама сгинула». Имя Авдотья одессит переиначил в Аду, но называл её так за глаза: бригадирша прозвища не приняла, да никто в деревне тоже.

* * *

Не согласившись сесть за стол, в рот не взяв ни кусочка мяса, принесённого тебе в постель бабушкой, ты уснул. Но скоро разбудил шум на кухонной половине. Нахимова поднимали: тот, заклевав носом, навернулся с лавки. Повторил происшествие с Мухой: проскользнул между лаг, угодил на дно ямы подполья. «Нога пирата» отстегнулась, осталась под столом. Вытаскивали моряка, шумели. Калека матом всех крыл.

На скамью усадили, Нахимов, к месту пристраивая «ногу», сказал:

– Ни как Васька разбудил. Верка, слышишь, скулит.

Напуганный, как оказалось вовсе не грохотом от падения Нахимова, ты звал бабушку. И вдруг, подхватился и встал в кровати на ноги. Глазки зажмурив, ручкой указывал на зеркало и дрожащими губками твердил:

– Горыныч! Там Змей Горыныч.

Бабушка успокаивала, прижала ротиком себе в шею и допытывалась:

– Васятка, дзетка, унучак, ды што здарылася? У люстэрку што угледзеу?

Всхлипывая, ты рассказал. В зеркале, висевшем на оклеенной газетами перегородке, отразилось в сполохе оконная рама без занавески, та единственная из семи в избе, что остеклили. А за стеклом – далеко за речкой Сойкой с бревенчатым мостом, на горе с взорванной в войну сыроварней – увидел Змея Горыныча. Летел по небу и сел под молниями в развалины.

Сашок уложил тебя под одеяло, сам прилёг с краю и успокаивал:

– Да не Горыныч то был, в грозу он не летает. Крылья у гада непромокаемые, как у твоего папаньки офицерский плащ, но боится в гром от молний загорятся. Крылья-то перепончатые, как у уток лапки. Засыпай, малёк.

Бабушка хлопотала у печи, Нахимов с Вованом и Сашком перебрались в горницу, сидели у окна. Протрезвевший звеньевой достал кисет и крутил из газетного клочка «козью ножку». Он обладатель трубки, старинной, раскуренной из вишни, но держал в вещмешке, не доставал. На просьбу продемонстрировать отказывал: «Лухмеевским самосадом набивать вместо «капитанского табака»? В голову взбредёт одному идиёту». Заезжий из Полоцка в Белое московский корреспондент Известий с редакционным заданием осветить будни колхозников, написать о фронтовиках, подарил ему коробку папирос. На посиделках в клубе, набивая трубку табаком четырёх распотрошённых папиросок, раскуривая, с важностью сказал:

– Герцеговина Флор. Сталин курит, – манерно, пальцем по крышке, щёлкнул по папиросной коробке.

Женщины ближе к моряку сгрудились – понравился им запах папирос.

Дед Лухмей оставил трибуну, за которой из графина в стакан себе наливал (не воду, разумеется), спустился со сцены и предложил одесситу:

– Хватит понтовался, выпей.

Но Нахимов руку протянутую отклонил:

– Мине марципаны портить. Плыви взад за трибуну, не газуй здесь, не порть мне флору. Видишь, бабы сказились. Не делай им беременную голову. Сам пей. Мне к папиросам коньяк подарили «армянский, трёхзвёздочный» – нечета самогону твоему «Лухмеевскому».

И выдохнул кольцом «флоры» в стакан.

– Парашюты. Должно быть, учения идут… ночные. На Белое, на озёрную воду садятся. В Борках пополнение: к танковому десантный полк стал… Подводников на военных парадах в Ленинграде не показывали, рассаживали по трибунам рукоплескать выбросам парашютистов. Им я завидовал, особенно «сталинским соколам». Сказать по правде, трусил я, заслышав на подлодке боцманское «Приготовиться к погружению». Капитан заметил – списал на минный тральщик. А будучи, уже в войну, морским пехотинцем, на земле я сражался геройски. В последнем своём бою под гусеницу фашистского танка противотанковую мину подложил, а отбегал, сам на пехотную наступил. В госпиталь, где ногу ампутировали и после вручили «Красную звезду» и медаль «За отвагу», к награждению какой представлен был за геройство в предыдущем бою – взвод поднял в атаку – приходили детдомовцы. Стихи читали, песни пели, сценки разыгрывали. С ними – мальчонка Вовка… племянником признал… Вован ведь, как и я, одессит, у тётки в Ленинграде гостил… А слетайте, пацанва, на гору к руинам, поглядите с близи. Сдаётся, белеется там что-то, а скоро дояркам мимо на ферму идти… Может, какой парашют ветром занесло. Васёк и принял за Горыныча.

– Да Аудоцци звернице, чатыры пачки соли хай дасць, – попросила бабушка. – Воука, не вяртайся, дзядзьку да дзеда Лухмея праганю. Пойти до дому нашего моряка в якорях ты не допросишься, когда знает, что у брехуна две дежки браги укрыты.

* * *

С зазывной к выгону песней пастушьей жалейки, Сашок спать к тебе с бочка пристроился. Разбудил. Прижав щеку к дядиному плечу, ты спросил:

– Дрожишь?

– Нахимова к деду Лухмею под дождём волок, после бабушке помогал в подполье мясо по кадкам солить.

Шептались:

– Всё ещё веришь в то, что в развалины сел Горыныч?

– Я так подумал, а то был… Нахимов говорил… парашют.

– А парашютиста видел?

– Парашютиста? А кто он?

– Солдат под куполом парашюта.

– Не, один парашют. Чёрный. Страшный такой.

Сашок встал с кровати, вышел из горницы. В печи подобрал уголёк, спрыгнул в подполье и вытер с тёса другой рисунок с заголовком от Вована: «Новая хата с бабой Марфой и каравай Мушкай».

– А шлёпай сюда, нарисуй… Трусишь?

– Нет. Зачем рисовать, вернись, покажу, каким Горыныча увидел.

Сашок вернулся и ты указал пальчиком на юлу, сброшенную с подушки на пол в момент, когда напугался увиденным в зеркале.

– Как эта юла, только без ручки.

– Про парашют не знаешь, не видал, – рисовал Сашок углём по портрету фюрера в газете на перегородке. – Купол не чёрный, а белый. Небо за сыроварней закатное, без туч, вот потому и показался чёрным. Под куполом должны быть такие вот стропы… Парашютиста, говоришь, не заметил… – снова улёгся дядька на кровать. – Выходит, неправ Нахимов: не учения идут, не десантники Борковские прыгают с парашютами на Бельское озеро. Горыныч, Змей, то был. У-ууу.

– А говорил, в грозу не летает, – обидевшись, нырнул ты с головой под одеяло.

– С пятью головами, главный и страшный – тот летает. Приземлялся к тебе боком, потому крыльев во всю их ширь ты и не усмотрел.

– Голов пять? Разве? В книжке… сказка Пушкина… нарисован с тремя. Садился в руины, увидел я с тремя… Кажись.

– Крайние две Горыныч в себя втянул, как это делает твоя черепашка Геринг. Боится змей шеи об разбитые острые кирпичи поранить.

– А хвост? Не было хвоста.

– Ясно дело, поджал под себя… как Бомбардира пёс Дружок, когда мёрзнет. На хвост Горыныч и сел.

– Знаешь, по честности сказать, увидел я одну голову. Не три, не пять.

– Если одноголовый, то не Змей, дракон. В наших краях не водится, в Китае, страна такая, их кишит. Приблудился, должно быть, к нам залетел.

– Ты с Вованом бегал, сидит?

– Ну, ты даёшь. Он же змей, нора у него там. Заполз, и нет с концами. Ищи, свищи… Ладно, вру я. Про Змея Горыныча сказки рассказываю, чтобы уснул поскорее. Тебе почудилось, в зеркале и не такое привидится. Спроси у тёток, мамок подружек Клавок. Папаньки и их братья, оженились, в Воркуту уехали на прииски, там и згинули. Вдовы их пристрастились к рождественским гаданьям, мужей на том свете всё хотят повидать. Клавки баламутят: на суженного гадают. Тебе, которая из них приглянулась? Помнишь, обе подруги как объявлялись в бабушкиной хате, за щёчки тебя, карапуза, тягали, шутливо приговаривая: «Офицер, дайте закурить».

– По именам их путаю, обе на одно лицо. Ни одна не нравится. Чего офицеры в них находят?

– Тебе, малёк, рано знать. Подрастёшь – расскажу.

– Правда? Не обманываешь?

– Спи. Бабушка управилась, подполье, слышишь, досками закладывает, циновками накрывает. Без сна на ферму пойдёт. А мне не вставать к выгону: нет у нас теперь Мушки, молокосос.

– Дай юлу.

– Держи, – подал с пола дядька племяннику игрушку. – Про парашют чёрный, да без парашютиста под куполом, забудь. Не рассказывай никому – засмеют.

И ты забыл. Но знаешь, сегодня достоверно известно, что в 30-40-вые годы Германия проводила интенсивные работы по созданию дискообразных летательных аппаратов с нетрадиционным способом создания подъёмной силы. Неспроста, должно быть, после войны в 50-тые годы юла была самой популярной детской игрушкой. Первые образцы делали штампованными из жести и раскрашенными красной или жёлтой каймой по стыку двух синих половинок – будто здесь огнями светится. А появились позже пластмассовые, те уже с явными фонарями и прожекторами делали, даже продавались модели с лампочками, горевшими от батарейки.

Глава 4

Два лета подряд ты не гостил у бабушки. Первое проболел желтухой, второе – провёл в солдатском полевом лагере, ночуя в деревне по соседству у знакомых отца.

Осенью 1952-го года родители готовились к переезду: отец получил назначение служить в Дальневосточном военном округе. Провести прощальный вечер пришла из Голубиц бабушка, из Полоцка приехала тётя Лида с Натахой. Сашок не пришёл.

«В хату носа не кажет, пропадает, стярвец, где-то», сокрушалась мать.

Пригласили соседей по квартире. Лейтенант с молодой женой занимали вторую комнату, семейство твоего отца бо́льшую с балконом и стеновым шкафом, в котором ты любил прятаться. Беременная, соседка была совсем ещё девочкой, неотступно держала рядом близнецов, твоих сестёр.

За ужином бабушка рассказывала, как в Голубицах разобрали остатки разрушенной сыроварни.

– Солдатики-сапёры Барковские прибыли, учёные из Ленинграда понаехали. Всё излазили и заявили Авдотье, мол мин и… этих… как их… всё забываю. А, а-но-малий. Вось як. Аномалий, значится, нет. И пачалось. В два дня бы растащили, да кладка – ломом и с трёх замахов куска не сколешь. Нахимов и дед Лухмей прикатили из кузницы дубовый чурбан с наковальней, хотели бетона из фундамента накрошить, да где там. А предупреждала, – повернулась бабушка к молодожёнам, – пупка ня надрываць. Знаю ту крепость, опалубницей прапрацавала на той стройке, яшчэ да вайны. Немцы строили. Надёжно, як сабе.

На Сашка ворчала:

– Ни кирпичика в хату не принёс, сама наносила стены подвала обложить. Так вчерась обменял, сцярвец гэтакий, в Белом на вагонку. Дошка згние, а цэгла з Германии завезена, вечная… Цегла – это кирпич по-русски. У меня в бригаде доярки все блокадницы ленинградские, нахваталась у них, теперь вот мешаю белорусские слова с русскими. Ой, забылася, я ж унучкам падушачак у сяльпе купила. Баюся, злиплися у цяпле.

* * *

Через четыре года Натаха под диктовку бабушки писала:

«А тебе, Васятка, детка, внучок мой любимый, дядька твой Саша привет шлёт. Говорит, «пламенный». Вырос он, Нахимова вот-вот в росте обгонит, а я ему теперь вовсе до плеча только и достаю. Спрашивает, когда приедешь погостить».

Дочери сетовала:

«Ох, Олюшка, дачушка мая, Саша совсем от рук отбился. Школу прогуливает, ни с кем, кроме Володьки, не водится. С мелиораторами дружбу завели, шляются у них в Котлах днями и ночами. Боюсь, те их к самогонке привадят, выпивать начнут. В Голубицах Нахимов отваживает, а там некому. Колхозного председателя не слушают, в сенокос и в копку бульбы пропадают из Голубиц. Тётке Лиде грубит. Наташеньку, она с отличием шестой класс закончила, забижает: в кино сходить в Белое отказывает».

В 1957-мом году Наташа в письме сообщала:

«Несчастье у нас случилось. Саша с Володей всё лето не появлялись дома. Никого особенно это не тревожило – привыкли к такому их поведению. Мелиораторы в Котлах участковому заявили, что месяц как их не видят, пропали. Но я знала, что случилось и где они. Володя Саше и мне показал на руинах сыроварни расщелину между бетонными плитами – лаз под землю, в подвал. Один без нас туда слазил. Попробовал и Саша, но застрял, ни туда, ни сюда. На грех, плита чуть сместилась, Сашу и сдавило, начал задыхаться. Я сбегала за подмогой. Нахимов с дедом Лухмеем попытались, было, ту щель распереть кузнечной колодой, так та раскололась надвое. Наковальня сорвалась и зашибла деда. Саша, каким-то чудом, с Володиной помощью, выскользнул из расщелины. Три ребра оказались сломанными, в лёгкое впились. Впоследствии травма давала о себе знать, отлёживался в гарнизонной медчасти в Борках и в районной больнице.

Поховали деда Лухмея, Саша с Володей с поминок сбежали в очередной раз.

На сорок дней приехал из Белого участковый милиционер Короткевич и сообщил, что беглецов нашёл. Обитали те на заброшенной заимке Прохора-старшего. Короткевичу оказали сопротивление, за что им были отвезены в отделение милиции Полоцка. Там мальчишек остригли наголо, но и сразу же из каталажки по домам отпустили. В школе из пионеров исключили. Саша нет, Володя шибко переживал.

Но беда не эта. Позавчера Саша вышел на каналы к мелиораторам, на себе нёс друга. Обоих порвала рысь. Сашу в медсанчасти выходили, Володю не спасли.

В уцелевшем подвале сыроварни Володя обнаружил какие-то приборы, на столах и в ящиках, там же хранилась сопроводительная документация на немецком языке, а так же и фолианты научной литературы по истории и теории воздухоплавания. На стеллажах лежали несколько ящиков с нашими довоенными рублями и германскими рейхсмарками. Рассказали о том одному Нахимову. Он взял с нас слово молчать, не проболтаться – чтоб «компетентные органы» на свою голову и на Голубицы не навлечь. Расщелину заложил половинками расколотого чурбана, наковальней, и заделал строительным раствором. Скрытку малинником замаскировал».

В 1958-мом году Наташа написала:

«Бабушка сообщать вам запретила, сразу после Володиной гибели Саша очень изменился. Друзей не заводит, с одним только Нахимовым, да Дедом Лухмеем, знается. На танцы в Бельском клубе остаться было не допроситься, а теперь и в кино сходить не дозовёшься. Сентябрь в школу не ходит, в Заболотье у мелиораторов пропадает. От Нахимова приходит выпимшим. При мне свою маму и мою стерлядями обозвал, за что Нахимов ударил кулаком по лицу, сбил с ног. Саша, с разбитым об печной угол в кровь затылком, поднялся и, тоже с кулаками, набросился. Грозился «деревяшку» с культяпки сорвать и спалить. Сбежал из дому на заимку, зиму в школу не ходил, жил там один. А весной, убеждал нас, что у мелиораторов работал, помогал им. Денег даже заработал.

Короткевич один тому не верил, но Главный инженер-мелиоратор показал разнарядки с Сашиной фамилией. Короткевич забирал, привозил домой, но Саша снова сбегал. Раз за разом повторялось, пока школу не закончил, аттестат не получил. Выпускные экзамены сдал на тройки. Готовился поступить в техникум мелиорации, но провалил вступительные экзамены. Дома после не объявился, уехал на заимку и устроился работать помощником лесовода в лесничестве. Бабушка с мамой извелись: носа у нас не казал. Увлёкся рисованием. Особо преуспел в анималистке: лесных зверушек у него даже покупал мастер тату из Витебска. Заезжий искусствовед – на выставке с Сашиным участием в Полоцке – посоветовал поступить в художественное училище в Минске. Но и здесь экзамены провалил.

Вчера бабушка показала письмо, в нём Саша просил не беспокоиться – уехал жить и работать на целину».

В 1987-мом году, уже Лида сестре, прислала телеграмму:

«Вернулся Саша приезжайте на лето».

А спустя месяц, сообщила:

«Сашу осудили на два года избил Нахимова».

И, наконец, в зиму 1994-го года известила:

«Умер Саша не приезжай похоронили».

Эту телеграмму чуть не догнала другая от Лиды:

«Мама упокоилась но не приезжай она просила не ехать такой свет».

На этом текст, распечатанный на принтере, прерывался.

* * *

Прикурив от сигареты, Паранин перечёл строки, написанные от руки шариковой ручкой на полях последнего листа:

«Ты не был на моих похоронах. А и хорошо: в гробу лежал не я. Мой отец. Немец.

В Голубицах до войны он строил сыроварню.

Я, на самом деле, старше на два года.

После войны отец искал «Змея Горыныча» – того, что ты увидел отражённым в зеркале. Искал тайком и скрытно, конечно же. Авдот Авдоття и Короткевич помогали. Нашли. Вернее, нашёл я с дедом Лухмеем.

Конец августа, я с Вованом и Натахой собирали грибы. Разбрелись по сторонам, как водилось, не докричаться. Переходил болотный клин, угодил в трясину. Уже захлёбывался, но на моё везение дед Лухмей услышал мой зов. Он неподалёку ставил силок на зайца. Протянул мне жердину с верёвочной петлёй, вытащил. Меня бы затянуло, но носками сапог стал на что-то твёрдое…

Через пару дней грибы я собирал один, Вована и Натаху дед занял дошколятами, в клубе диктант писать. Вот тогда-то я узнал своего настоящего отца, немца.

В районе болотного клина, в котором чуть не утонул, навстречу мне из зарослей вышли трое мужчин. Двоих сразу узнал: дед Лухмей и Авдот Авдоття. Бригадирша Авдотья ещё в войну перестала ждать мужа, похоронила, потому-то и взяла в примаки Нахимова.

Третий мужчина предстал в потрёпанной униформе экипажа «штурмовой винтовки» (бронированная машина поддержки пехоты), танкиста Вермахта. Возможно, знаешь: сходство между формой армейских танкистов и формой танкистов СС, а также использование обеими частями эмблемы «Мёртвая голова» привело к тому, что солдаты союзников, приняв танкистов за членов СС, расстреливали на месте.[9] Эта участь не настигла моего отца: в Харьковской эпопеи 1943-го года в боях у Белой Церкви был пленён и до конца войны мыкался по лагерям СССР, восстанавливал страну.

Вот тогда-то дед Лухмей «сдал» немца, выдал, что мне настоящим отцом приходится:

– Сашка, ты не палохайся… немец твой бацька.

Я опешил. Дед поверг меня в шок. От неожиданности не нашёл ни чего другого как спросить танкиста:

– Имя и фамилия у вас какие?

Отец на чистом русском ответил:

– Здравствуй сын. Как же долго я ждал нашей встречи. О твоём нарождении я в Германии не знал, Авдот, побег мне из лагеря готовил, рассказал… Имя и фамилия… для безопасности твоей, маминой, всей родни лучше не знать.

Попросил, и я, дед, Вован, Авдот, Короткевич, обращались к нему лагерной (для военнопленных) погонялой «Готфрид». Как пояснил, прототипом прозвища был Адольф Готфрид Кинау, великий немецкий протестантский священник и астрономом.

В Голубицы немца, отца моего, привёл Авдот Авдоття – искать «Змея Горыныча».

* * *

Полтора года корпус «Змея» болгаркой и ножовками по металлу на части и фрагменты резали, двигатель и оборудование снимали. А разобрали, утопили в укромных местах болота. Прятали в разных, топили в трясину, в глуши бора, что в округе Заболотья и Котлов. Вован у нормировщицы мелиораторов – Натаха зря ревновала – выпытал, какие болота не подлежат мелиорации, вот в этих и схоронили. Нашли немецкую танкетку, вытащили из топи, отец отремонтировал, зимой – по снегу и льду на ней развозили. Короткевич бензином обеспечивал. Отец танкеткой управлял. Авдот, с его богатырской силой погрузкой и разгрузкой занимался. Я с Вованом на подхвате были. Деда Лухмея к работам не привлекали – на шухире стоял.

Развозили части корпуса и оборудование в ночную темень и пургу, чтоб самим не отметить и не запомнить места, где проруби в трясине делали. С концами уничтожили мы «вертикальный самолёт» – опытный образец оружия возмездия III Рейха. «Тарелку» – по каким уфологи в своих фантазиях копья ломают. НЛО».

* * *

Паранин вернул в пачку, не начатую сигарету, закрыл форточку, сам себе своему отражению в оконном стекле проронил:

– Написано мне. Несомненно, дядей Сашком.

…К подъезду из-за угла забора бывшего Дома офицеров, после солдатского клуба, в какой ребёнком с детворой забирались подпольем кино из оркестровой ямы смотреть, завернула «ауди». Коротко, чтобы никого не разбудить по домам, просигналили…