Запись-ком послания от Сашка

Глава 2

Расскажу ещё про деда Лухмея. Любил он тебя мальца, ты у него ненастными днями пропадал – помогал «саганы дзьмухаўцамі ўпрыгожыць».

Дед – личность занятная. В Голубицы с фронта старший сержант Лухмей Аухарёнок вернулся с контузией в голову – почти слепым на один глаз и почти глухим на оба уха. Со временем слух и зрение восстановились, но в армию не призвали – ни здоровьем, ни возрастом уже не подходил. Оббивал порог военкомата, военкому до чёртиков устыл, пока под конвоем не был доставлен в Голубицы и высажен из полуторки у крыльца хаты с сержантским наказом не бередить души майору: «Пад самагубства падвядзеш». Лухмей и впал в запойную хандру. Сутками ничего из еды не готовил. Пил, да курил самосад. Схудел до неузнаваемости – в лице, с крупными чертами, дородном в лучшие времена, остались одни глаза мутно-голубые, длинный с курносинкой нос выступавший из усов (по бабским прикидкам «на паўметра»), да с седевшие, как перья и пух у луня, волосы и борода патлатые. Бабушка и сердобольные деревенские бабы навещали, приносили продукты, готовили ему, первая жена из Полоцка наезжала, откармливала, обстирывала. Падчерица Марьянка в отчиме души нечаяла, в каникулы жила у него, обучалась гончарному ремеслу, она выходила деда. Норовила переехать к нему из Полоцка в деревню, в Бельской школе доучиться, да мать не отпустила.

Оклемался дед, принялся чудить: как напьётся, лез с россказнями о своих подвигах на фронте. Слушали, но мало кто верил. Вот его самая известная «врака», какую он впаривал за столом под чарку. В оборот брал сидевшую под боком бабу или молодуху какую – из Белого, Заболотья или Котлов, те на Пасху и на «дзяды» приходили погостить к родне, в весну до летних в полях и в огороде хлопот.

Начинал так:

– Слухай сюды…

И, опрокинув в себя стакан бражки, продолжал, исключительно по-русски:

– Я войну застал на воинских сборах, проходил подготовку техника-ремонтника в полку дальних бомбардировщиков. После как отогнали фашистов от Москвы, меня, хоть и староват уже был, переучили на лётчика-истребителя. Служба не задалось: мазал по «мессерам». В одного вроде попал, но фриц дотянул до своего аэродрома. Корректировщики по рации командиру эскадрильи о том доложили, склоняясь к тому, что попадания, возможно, и не было, просто мотор забарахлил. За «…не продуктивность в вылетах и аморальное поведение» – я в столовой официантку ущипнул – меня младшего лейтенанта разжаловали в рядовые и перевели в пехоту. Служить попал в понтонно-мостовой батальон, но ни разу ног не замочил, в строительстве переправ, сборке плотов и наводке по реке понтонов не участвовал. Вот почему. Учитывая то, что я служил авиационным техником, меня было приставили к понтонам гайки крутить, но в первый же день назначение отменили. На вечерней поверке ротный старшина отвёл в сторонку и спросил: «Случаем, не гармонист?». Я соврал, что нет. «Ты у меня за ночь ротный сортир вылежишь. А пока марш к каптёру, фисгармонию получи. Освой, трое суток на то тебе даю!», взвился старшина. Да…

Фисгармония немецкая, трофейная, осваивать мне её не было нужды, в авиационном училище такая же мне «поперёк жизни» встала: вечерами возили в Дом офицеров на танцах играть, а ночью в ресторан. Не высыпался. Учебные стрельбы (обычно поздним вечером и ночью) пропускал – потому по «мессерам» и мазал. Так вот, через трое суток, послушав мою игру, старшина подал рапорт батальонному замполиту. Не каждый, конечно, вечер и не ночами снова я давил на клавиши: на танцы в расположение батальона – на передовой затишье было, мы к наступлению готовились – два вечера в неделю наведывалась молодёжь с недалеко отстоящего санитарного поезда.

А так по службе день-деньской плотничал – лопатам черенки менял, топорам ручки.

Как-то после очередных танцев принёс фисгармонию к ротному складу, каптёр должен был поджидать, но на месте его не оказалось. Стоял, курил и услышал возню с шёпотом двоих внутри склада. В мужском голосе узнал замполита, в женском – старшую медсестру. У них там что-то не получалось. Да-а…

Я успел спрятаться в запасной в окопе ячейке. Замполит из блиндажа вышел в одном исподнем с накинутым на плечи кителем. «Боец, ко мне!», позвал. «Знаю, кто ты. На клавишу нажал. Рядовой Аухарёнок». Я вышел. «Дай прикурить… И вот что, про то что слышал и видел молчок, не уподобляйся сороке».

На мою беду, слышали и видели каптёр с медсестричкой, они тискались в покрытой бойнице.

По батальону поползли слухи с акцентом на то, что замполиту ублажить старшую медсестру не удалось. Любовники, конечно же, подумали на меня. Комбату был подан рапорт, в котором с отсылкой на то, что такие инциденты у рядового Лухмея Аухарёнка случались в его бытность «по месту прежнего прохождения воинской службы». Щипок за попу официантки офицерской столовой мне вышел боком.

Старшая медсестра настропалила двух санитарок и те предъявили мне обвинение: «…мимо пройти не даст – ущипнёт – или того хуже, облапает». В общем, мне в лучшем случае грозил перевод в пехотную часть, в окопы, в худшем – штрафбат по вердикту трибунала. Но комбат делу хода не дал. Вызвал к себе замполита и приказал впредь, после, как Аухарёнка уберёт из батальона, лично занять место плотника за починкой шанцевого инструмента, и на танцах садиться за клавиши фисгармонии. Комбат наш из бывших царских офицеров инженерных войск, в дивизии славился выправкой и снисходительным отношением к подчинённым, любил блеснуть умением танцевать и галантным обращением с дамами, медсестёр поезда дочками называл. Но не наезд замполита и притязания санитарок сподвигли его вступиться за меня. Днями раньше я подал ему рапорт, в котором предложил план организации диверсий в тылу противника – силами лично моими и батальонных разведчиков.

Дело в том, что наши блиндажи обстреливали с противоположного берега реки немецкие танки, на участке батальона и пехотной роты, нашего берегового прикрытия, девять Т-3. Закончилась распутица, землю подсушило, с рассветом выползали из пролеска к берегу. Позавтракать за столом под навесом не давали, кашу с чаем старшины в блиндажи и окопы в бачках носили.

Так вот, я этими самыми танками занялся, расправлялся с «коробочками» очень даже продуктивно, пять экипажей извёл.

Глубокой ночью я с разведчиками вплавь под корягой преодолевал реку, на берегу забирался на дерево, сидел на суку и ждал. К рассвету на свои позиции вдоль обрывистого берега выкатывалась линейка танков с промежутком метров в сорок-пятьдесят. В кустах маскировались. Пока наша артиллерия разворачивалась, пристреливалась, танки, на половину израсходовав боекомплект, ретировались взад.

Я, с дерева спустившись, по траве, через кусты подползал к ближней машине. Забирался на «коробочку» с кормы, и с первым выстрелом пушки топориком оглушал командира танка – он в бинокль цели высматривал. Опускал тело вовнутрь башни и крышку люка его командирской башенки закрывал, тут же обкладывал по броне скотчем. Скотчем заклеивал люк затем, чтоб танкистам изнутри не открыть. Раз полезли в люк с боку башни, тогда диверсия завершалась выстрелами из моего трофейного парабеллума, и бега перебежками к лежбищу разведчиков, готовых прикрыть мой отход к реке. Четыре раза немцы трухали в непонятках, оставались в танке.

После выстрела пушки у меня оставалось времени затраченного на перезарядку – это 13-15 секунд. Не мешкая, я осёдлывал орудийный ствол и полз по нему к дулу, в которое… опускал стеклянную бутылку из-под постного масла. По наклонному стволу – стреляли через реку навесом – она опускалась внутрь башни и в каморе орудия, до второго выстрела, разбивалась. Да-а-а…

«Бомба» – моего изобретения. Предложил комбату авторство разделить, но тот отказался и приказал начштаба всецело способствовать моим вылазкам.

Что я делал?

Я брал человеческий кал и мочу, вонючую лебеду и стухшую капусту со свёклой, перемешивал всё – в противогазе, конечно – и смесью этой заправлял бутылку. Недельку держал в тепле и на солнце. Представьте себе, что творилось в танке после как «бомба» срабатывала – бутылка вдребезги разбивалась. Фрицы даже не кричали, потому как нос и рот руками зажимали. Четыре экипажа так извёл. Да… Так-то…

Штабной писарь шепнул, меня представили к награде орденом Славы второй степени, третьей я уже был награждён. Да вот на беду мою, той ночью, как об том узнал, меня приспичило сходить по-большому. Я поднялся, гимнастёрки не надевал, обулся в тапочки, в которых «коробочки» выводил из строя, повесил на шею ремень, чтоб часовой понял, что не прогуливаюсь без сна по окопу, оправиться иду, и подался в сортир «офицерский» – ближе всех других нужников находился. Будка на два толчка, над одним я сидел, второй занял, кто бы ты думала… замполит.

– Сиди боец, продолжай. Старшине передашь моё распоряжение наградить тебя тремя нарядами вне очереди», – остановил подполковник мою попытку из будки убраться. Я боялся, узнает нарушителя устава. В будке темно, но лунный свет проникал сквозь щели дощатой крыши, потому усмотрел на моей шее солдатский ремень. Подполковник свой распустил, но пояс остался висеть вкруг талии на ремнях портупеи.

– Кстати, о награждениях. Где наградлисты, – расстегнул, сев на корточки, замполит командирскую планшетку. – Тэк… Наградной лист на старшего сержанта Комарова Петра Анисимовича… медалью «За отвагу»… На ефрейтора Абибулина Надзина… тоже «За отвагу»… Орденом Славы… Ш-шш-то! Лист на рядового Аухарёнка Лухмея Лухмеевича! Этой фисгармонии, этому жополизу, за что? Что такого геройского совершил?

Проясню, про мои вылазки с резведотделением, знали только комбат, начштаба, да командир со старшиной резведвзвода – держалось в секрете. Даже от замполита. Оно понятно, комбат перестраховывался: всё же самовольство проявлял, да и меня, истребителя танков и фисгармониста, не хотел потерять.

Я встал с кортанов, подтянул кальсоны, завязал на завязки и вышел из будки. Не знаю, как подполковник, там, на толкане, поступил с моим наградлистом. Полагаю, подтёрся им: орденов я не получил.

Комбат замполиту лично передавал на согласование эти самые листы, тем днём утром до побудки прислал вестовым подполковнику в блиндаж и уехал в штаб дивизии, по пути его «виллис» попал в засаду немецких парашютистов. Вот так-то.

Начштаба присвоил мне воинское звание ефрейтор, всё.

Браваду деду Лухмею обломал Нахимов. На свадьбе в Котлах не одной кому из баб втирал, во всеуслышание всем за столом рассказал о своей «бомбе». Женщины поморщились, мужики посмеялись, инвалиды-фронтовики – среди них два твои двоюродные дядьки – усмехнулись и нахмурились.

Нахимов – понятное дело, моряк-одессит с гитарой, на свадьбу был приглашён – на бахвальство деда среагировал обращением к женщинам:

– Бабоньки, а что ж вы не спросите у этого пуцера, тухисом за столом бомбардира, шлимазла с Привоза, поца и брехуна… что это за скотч такой… Доважу до вашего сведения, скотч – это лента липкая американская, что-то вроде нашей липучки в избе для отлова мух. Янки фрицев нам помогали бить. У нас никогда не производили, по ленд-лизу американцы может, и поставляли, не знаю. Но вряд ли ею снабжался какой-то там сапёрный батальон. Я-то о ней, почём знаю. Будучи подводником, в лодке целлофаном со скотчем тренировался укрывать панели приборов – на случай течей в переборке. Не могло, уверяю вас, быть скотча в понтонно-мостовом батальоне. Так что, Бомбардир на «газах», ты даже не брехун, брехло последнее.

Хе! Четыре экипажа извёл, пятый из парабеллума расстрелял. Чтобы, да, так нет. Немцы, разве олухи какие – пять раз на рожон лезть. Все пять раз без пехотного охранения! Как же. Бабушке расскажешь.

И на минуточку, подозрительно складно этот поц бает – чётко, ясно излагает.

Признайся дед, в госпитале тебе какой-нибудь корреспондент фронтовой газеты всю историю выдумал, текст написал, который ты и заучил наизусть. Неспроста же на русском рассказываешь. Хотя… ты же учитель языков и литературы… в принципе мог сам сочинить. Бабы и девчурки шмурдяк твой наизусть помнят, слово в слово могут пересказать.

Ха! Из техников его на истребителя выучили. Да тебя из-за возраста к лётчикам на пушечный выстрел не допустили бы. Поди, на аэродроме в свинарнике хвосты хрюшкам крутил, от них видать перенял привычку «газовать». Знаю, рассказали, на аккордеоне играешь. Выучился в пединституте. Своего личного не имел, в Белом клубный на танцах тягал. Но, «здрасьте вам», «не держите меня за фраера», для фисгармонии характерно спокойное монотонное звучание, танцы на ней играть, будь то в клубе или на фронтовой передовой – это дать мертвякам в обнимку потолкаться. Не было у тебя инструмента, в сапёрах, сидя на лаге босиком и по колено в воде, топориком махал, и понтоны ворочал за милу душу

Бабоньки и девчурки, уважаемые мужики и фронтовики, этот припоцованный удьёт бесстыдно ссыт вам в шьнифты, делает вам взуть по самое не балуйся. Лухмей, кончай мне этих штучек. Брось шлифовать уши, пену гнать, лечить и конивыкидывать.

Нахимов с гармонистом сидели на противоположном от молодых торце стола – чтобы разноголосица, гомон не мешали играть танцы. Гармонист уже был никакой, моряк ещё держался, хотя заметно было, Лухмею предьяву выказывал, как в бреду, струны пощипывая на обороте кузова гитары.

Дед Лухмей взвился:

– Жанчинки! Морячок ваш у якарах мне пахвалиўся, што з'яўляецца прамым нашчадкам флатаводца Нахимава. Верыце? А, мужики?

Не получив поддержки, ни от женщин, ни от мужиков, произнёс ни кому за столом непонятное: «Кишен мерен тухис» (поцелуй меня в задницу), дал, как из тяжёлой гаубицы, «выстрел» в лавку и опустил голову лицом в винегрет, уснул. После этого случая его звали не иначе как Брехуном, ещё и Бомбардиром Хмеем, с лёгкой руки Нахимова. Дед откликался на то и на другое, не обижался. Но с прозорливым одесситом – Нахимовым – частенько пикировался, как напьётся бражки.

Мне байку деда пересказала моя тётка из Котлов. Поверил, это сейчас понимаю, что врал старик. Занятно, даже правдоподобно, но не учитывал важные обстоятельства. Танкам Т-3 незачем было стрелять по навесной, когда правый берег реки был выше берега левого, лупили прямой наводкой. Река – Днепр, шириной до 900 метров. Машины модификаций G – J вооружались пушкой 5 cm Kw.K. 38 L/42 калибра 50 мм, проползти по стволу раскалённому немедля после выстрела, во время перезарядки орудия – это дать «отморозиться» Лухмеевым «колоколцам». И потом, в дуло ствола диаметром в пять сантиметров ни одна стеклянная бутылка из-под растительного масла не пролезла бы. Врал дед, врал.

Всё же славным был человеком Лухмей Аухарёнок. Детворе на лето мастерил маленькие таратайки, для зимы санки. Из дворовых собак, запряжённой в санки способной тронуться с места и повезти, в деревне была только одна – Дружок деда, приблудная немецкая овчарка. Детишкам по очереди давал впрягать. А уж расписные лошадки-качалки с седлом на спине – малому детке покачаться – славой питались во всех окрестных сёлах, похлеще той бражки «Лухмеевской». С Полоцка даже приезжали приобрести – за «беленькую», которую дед чтил особливо. Деревенским женщинам в мужицкой помощи по хозяйству не отказывал, сруб там, какой под хлев или курятник поправить, забор поставить, колодец почистить – это завсегда. Платы за свои труды не брал, стакан «городской» только и принимал. Один. На предложение ещё выпить, вставал от стола и гордо заявлял: «Падзякую, але меру сваю я ведаючы. Не застолле якое святочнае». После чистки колодца первым ковш чистой холодной воды опустошал, укладывал в кошель с инструментом судок полный свежих яиц и убирался восвояси. Со временем в благодарность за доброту, способность оставаться мужиком свойским, звать Лухмея Брехуном и Бомбардиром Хмеем в Голубицах все перестали, даже Нахимов.

А случалось, бражкой нагрузившись, поворачивался к соседке за столом со словами: «Слухай сюды», деда тут же останавливали полным до краёв стаканом коньяка, на этот случай специально заготовленного Нахимовым. Залпом выпивал и укладывался спать в тарелку с винегретом.

В кончину свою – это помнить не можешь, случилось после твоего переезда в Хабаровск – пришедшим к нему в хату проститься признался:

– На фронте не был я, ни техником при самолётах, ни лётчиком-истребителем, ни сапёром-понтонёром, служил в дивизионной похоронной команде плотником, гробы и надгробья сбивал. Если и пришлось пострелять из винтовки, то холостыми на похоронах после прощальных слов замполита. В один такой обряд, не успели братскую могилу прикопать, наизготовку стать залп дать, как налетел «мессер». Кругами утюжил, замполита, всю команду положил. Одному мне свезло, с первой же очередью ударился об железный обод колеса. Контузил меня не фриц – своя лошадка. Оглохший и ослепший лежал я под телегой и орал. Не от боли, нет – от ярости и неспособной своей поднять к плечу «мосинку», прицелиться… Совсем забыл, что в обойме три только патрона, и те холостые… После госпиталя определили меня на санитарный поезд № 312, в тот самый славный «Поезд милосердия». В свой первый рейс эшелон вышел 26 июня 1941 года, я кататься на нём начал позже. Первым в составе стоял вагон-склад, он был разделён на две половины: в одной хранили грязное белье, во второй было оборудовано стойло для поросят. Вот к ним меня и приставили. А когда решили организовать птичник и огород, на крыше вагон-ледника я из досок выгородил грядки. Выращивали лук, салат и редиску. Тогда же завели кур и петуха – устроили им насест под вагоном-аптекой. Петух по утрам всех будил, спать раненым не давал. Во время стоянок перед наступлениями собирали ягоды, грибы, ловили рыбу. Во время порожних рейсов в вагонах устроили мастерские – жестяная, столярная, портяжная, сапожная. Шили форму, рукавицы, обувку ремонтировали, изготавливали шкафчики, полочки. Заведовать этим всем меня назначили – от свиней отлучили…

Не паминайце лихам, сыходжу.

Айца Дзимитрыя адпяваць не кличце, атэист я…Ды и не ладзили мы… Ён ледзь было маю Алёнушку ня ахмурыу, ледзь пападдзёй не зрабиу… Добра, я з курсаў вярнуўся – паспеў…

И да… «у вас спина белая». Мае дарагия аднавяскоўцы. Так шутил незабвенный Остап Ибрагимович Бендер, Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей. Книгу «Двенадцать стульев» мне подарил в госпитале тот самый корреспондент, что мне байку про «бомбу» сочинил. Помирая, мне завещал: «Лухмей Лухмеевич, оставляю тебе на память, книга в саквояже под кроватью… И просьба к тебе, «лейку» тоже возьми и, как можно скорее, отправь посылкой на адрес «Фронтовой правды». В фотоаппарате плёнка с отснятым материалом, не успел проявить и отправить в редакцию. Материал не устарел, и никогда не устареет.

Нахимов, моряк в якорях, тебе завещаю свою жалейку. Родовая, по наследству некому передать… У Алёнушке моей ненаглядной, роды поспевали, вечерами играл – в усладу плоду. На фронт уходил, обернул в промасленную дерюгу и спрятал в дупле дуба, дерево одинокое на околице у болота напротив Заболотья, найдёшь. Научись играть, уважь поца, друг ты мой по гроб…

Прабачце, каго кали пакрыудзиу…

Упокоился дед Лухмей на день первое апреля.

Фразой Остапа Бендера «у вас спина белая» одессит Нахимов над Авдотьей подтрунил, думал, соригинальничал в деревне, но оказалось, шутка эта расхожа во всей округе. А запустил её дед Лухмей. Каждое первое, одиннадцатое, двадцать первое и тридцать первое числа месяца в клубе читал – и перечитывал заново – вслух по главе. Сельчане, ожидавшие на скамьях приезда из Белого кинопередвижки, про охоту за двенадцатью стульями заслушивались – читал дед с выражением, голосом подражая Левитану. Бельский киномеханик, потерявший руку в финскую, брал с собой в кинопередвижку, возил по окрестным сёлам, где дед читал про Бендера перед началом сеанса.

Тебе как художнику известен киноштамп – пахота на коровах. В Голубицах почти не практиковали. Дед Лухмей из двух немецких мотоциклов смастерил что-то вроде самоходного плуга. Впрягал только Дружка – это, как объяснял конструктор «Для падтрымкі штаноў». Председатель колхоза звал к себе в Бельское МТС, но отнекивался: «Ад магілкі маёй Алёнушки кроку ня ступлю, побач пахаваюць».

Так вот, умер дед в ночь на день первое апреля. И он бы не был Лухмеем – почитателем Бендер-бея – если бы на похоронах душа его не учудила напоследок.

Прощались с покойником в клубе. Принято усопшего оплакивать и отпевать в его хате, но Авдотья распорядилась обряд провести с почестями, бухгалтеру заявив: «Какой ни какой, а фронтовик».

В клубном зале мальчишки сдвинули скамьи к стенам. Из Белого и соседних деревень проститься с товарищем пришли мужики. Товарищи, да – но и собутыльники, да. Кто тогда из вернувшихся с войны не пил – фронтовые сто грамм сказывались.

Так вот, мужики внесли гроб, установили в центре зала на табуретках. Пионеры с поднятой рукой стали по углам. Участковый милиционер Короткевич и кинооператор «передвижки» на баяне и губной гармошке играли что-то из траурных мелодий. Открыли дверь сельчанам. Проходили один за другим мимо гроба и рассаживались по скамьям у стен. Бабы клали в гроб у ног покойника веточки ещё не распустившейся белоснежно-хмельной сирени, и куриные яйца в судках.

Детвора рассаживалась на полу у ног родителей – в предвкушении на поминках отведать «подушечек», которыми в кульках наделяла Авдотья.

С пионерами в почётном карауле у гроба стоял и Нахимов, скорбно положив свою ладонь на скрещённые длани друга.

И тут, вдруг:

– Тятя, покойник ожил? – спросил у отца мальчонка.

Отец Димитрий, хоть и не званным, всё же пришёл из Белого. Сидел со своей многодетной семьёй – ватагой из детей своих и приёмных – по лавкам у выхода из клуба. Пришёл одетым не в рясу, в цивильное. Сельчане окружных деревень его не узнавали.

– Упаси Господь, такому случится. Нет, отрок, это последнее адью от нами уважаемого фронтовика Аухарёнка Лухмея Лухмеевича. В шутку им содеянное. Привратник Пётр деяние это не сочтёт за грех. У врат Господних упокоенного милостью Божию поджидает и в рай проведёт архангел Варахиил. Сегодня первое апреля – день шутейный… Жена, всем детям оставаться сидеть по лавкам.

Дети отца Димитрия, было сорвались с мест вдогонку выбежавшей во двор гурьбе девчонок с жатыми носами, но попадья пресекла их рвение.

Вошла Авдотья, на пороге остановилась, дивясь оторопевшим бабским лицам. Потянула носом воздух, поморщилась. Со сцены, стоя за трибуной под колхозным знаменем и флагом Белоруской ССР, заученно и дежурно произнесла прощальную речь по скончавшемуся фронтовику.

Авдотья, все в деревне знали, недолюбливала Лухмея, если не сказать, что ненавидела. Козней ему не строила, служебным положением не пользовалась, если не брать в расчёт запрет выйти на работу, но то поделом. Все годы деда не приветила: не могла снести обиды. В день возможного разрешения от бремени супруги Лухмей ушёл из дому на разливавшуюся по весне Сойку ставить бучу, щук ловить – на беду свою. Издавна Бельским барином было заведена обязанность мужьям – с началом схваток у беременной жены вывешивать на крыше избы белую простыню, а деревенским повитухам это отслеживать, немедля спешить к роженице. Вот за то, что Лухмей этого не сделал, «…щук глушил, когда супруга помирала», Авдотья серчала на деда. Даже не здоровалась с бывшим зятем: не уберёг свою Алёнушку, её единственного ребёнка – дочь.

Нахимов, как стоял у гроба с рукой на руках покойника, так и простоял всю прощальную речь. А по распоряжению бухгалтера вынести тело, в похоронной процессии стал первым – нёс сложенную черкеску с погонами старшего сержанта и кубанку поверх. Над газырями два солдатских «Ордена Славы» и три медали: «За отвагу», «За оборону Москвы», «За боевые заслуги». Сельчане эти награды видели впервые, дед ни кому их не показывал. На Борковской станции сходил с поезда, шинель, завидя на пироне его встречавшую Марфу, запахнул. И по приезде в Голубицы, в избе своей шинели не снимал, пока бабушка не попрощалась до утра и не ушла к себе домой.

Лухмей Аухарёнок после учёбы в пединституте был распределён в Бельскую восьмилетку завучем с перспективой заместить директора, готовящегося уйти на пенсию. Жена осталась в Полоцке, в Голубицах поселили в пустующей избе. О себе не рассказывал, даже под чарку. Как-то на уроке – директриса присутствовала – его спросили кто такие пластуны. Рассказал. Пластунские подразделения из казаков – аналог частей современного армейского спецназа. Разведка, диверсии, рейды по тылам противника – основное предназначение пластунов. Корни свои берут ещё в Запорожской Сечи, и история их боевого служения продолжалась до окончания Великой Отечественной войны.

Расскажу о пластунах, может, и не знаешь, я не знал. Название идёт от слова «пластоваться» (ползти), пластуны – пешие казаки. В днепровских камышовых зарослях, переползая с места на место, выслеживали скопления противника, отслеживали их передвижения. Пластунами служили самые сильные, выносливые, со смекалкой казаки, мастерски владевшие дальнобойным штуцером. В открытом бою – в рукопашной – пластун замест казацкой шашки управлялся кавказским кинжалом.