Судный день с антикоучем

Кайрос Айонид

Судный день с антикоучем

Пролог: Симптомы личностного роста

Настя сидела перед ноутбуком, скрестив руки, как будто обнимала себя. На экране – лицо коуча в Zoom'е. Лицо было обнадёживающе внимательное, даже немного слишком. Словно человек не просто слушает тебя, а монтирует в голове документальный фильм о твоей душе с закадровым голосом и крупными планами.

– Мне никогда особо не помогали коуч-сессии, – сказала Настя, приподнимая бровь. – Ходила… ну, потому что было интересно. Местами.

Она на секунду отвела взгляд, будто боялась, что правда слишком громкая и может расплескаться. Потом снова взглянула в камеру и добавила:

– Хотя чаще – это просто эхо. Ты говоришь, коуч кивает, ты повторяешь… и вдруг ловишь себя на мысли, что это уже не ты. Это новая версия тебя, отредактированная в real time под чью-то методику.

Она усмехнулась и сделала глоток холодного чая. На экране отразился свет окна. Где-то за ним гудел город. Мир шёл своей дорогой.

– Знаете, в какой-то момент мне стало казаться, что коуч – это просто дорогой переводчик между мной и моей совестью. Только с голосом поприятнее.

* * *

Позже, в ресторане с мужем, Настя уже не звучала спокойно. Голос стал громче, движения – резче. Вокруг них мягко гудел зал: официанты, бокалы, беззаботные люди. Только за их столиком царил почти сакральный накал.

– Рома, ты не прав! – воскликнула она, отставляя вилку. – Алена, мой коуч, сказала, что мужчина обязан удовлетворять потребности женщины. Иначе – всё, гудбай успех. А если ты чувствуешь себя нищебродом – это твой выбор.

Роман посмотрел на неё, как будто в этот момент не она говорила, а кто-то говорил через неё. Его глаза не выражали злости – только лёгкую тоску. В них было что-то от зимы без снега.

– Ты вообще слышишь себя? – спросил он. – Сколько из этого – ты, а сколько – Алена?

– А что, если я и есть Алена? – парировала Настя. – Или, по крайней мере, та Настя, которой я хочу быть. Ты разве не хочешь, чтобы я была лучше?

Роман вздохнул. Он положил приборы, как солдат, сдающий оружие. Ему больше нечего было защищать.

– Я хочу, чтобы ты была собой. Без абонентской платы и чужих цитат. Но, похоже, на это у тебя больше не оформлена подписка.

Настя отвела взгляд. Ей вдруг стало холодно – не от кондиционера, а оттого, что он оказался слишком прав.

* * *

В другом конце города, на съёмке для рекламного ролика, Оксана сыпала словами, как хлопьями из модного завтрака.

– Лена, ты должна сходить к моему коучу! – заговорила она в камеру, сияя, как будто прямо сейчас заключала контракт со Вселенной. – Он не просто умный, он… просветлённый. Он говорит мне, что я – царица. Что моё внутреннее дитя – это не капризный подросток, а шаман в Патагонии. И я это чувствую, понимаешь?

Оператор за камерой кашлянул.

– Извините, – сказала Оксана, поправляя волосы, – но если бы вы хоть раз послушали, как он говорит «у тебя уже есть всё», вы бы заплакали. Я лично каждый раз плачу. Примерно с восьмой минуты. До этого – визуализирую изобилие.

Она улыбнулась. Настоящая – только на секунду. Потом – снова в образе.

– Я стала спокойнее. Меня уже не бесит начальник. Меня не триггерит кофемашина. Я даже с бывшим теперь разговариваю, когда вижу его в зеркале заднего вида.

* * *

Прошло всего два дня. В офисе, где царила атмосфера корпоративного дзена и перегретых Excel-файлов, Оксана вскипела, как чайник без клапана.

– Я самостоятельная личность! – заявила она, швыряя отчёт на стол. – И требую уважения к себе!

Коллега, у которого всё это время была одна цель – получить таблицу вовремя, попытался что-то вставить, но был сбит эмоциональным цунами.

– Я больше не позволю обращаться со мной, как с функцией! – продолжила она. – Я не вкладка в вашем плане продаж! Я женщина с границами!

В комнате повисло напряжение, как Wi‑Fi на грани обрыва. Оксана гордо развернулась и вышла, оставив за собой аромат дорогого парфюма и ощущение, что где-то был нарушен договор между здравым смыслом и самопознанием.

Коуч в голове Оксаны одобрительно молчал.

* * *

Елена сидела перед камерой ноутбука, положив ладони на колени. Руки были спокойны, но взгляд выдавал внутреннюю работу: не борьбу, не страдание, а именно тонкую, почти хирургическую работу с собой. За спиной – пустая стена. На ней ничего не было, как и на лице Елены – ни макияжа, ни защиты.

– После развода, – сказала она, не глядя в камеру, – я… пропала. Как будто всё внутри разлетелось. И я, честно, не знала, с чего начать.

Она замолчала на мгновение. Возможно, не чтобы собрать мысли – скорее, чтобы не дать голосу дрогнуть раньше времени.

– Мне помогла Вика. Психолог. Она не спасала меня, не лезла в душу с перфоратором. Просто… была рядом. Слушала. И иногда спрашивала что‑то такое, от чего я потом молчала неделю.

На экране мелькнуло уведомление, она проигнорировала.

– Мы не «прорабатывали». Мы выгребали. Всякую дрянь, обиду, стыд. Как будто я в какой‑то момент открыла в себе кладовку, где двадцать лет хранилось всё то, что мне было стыдно выбросить.

Она улыбнулась. Улыбка была тёплой – не благодарной даже, а скорее… живой.

– А потом я поняла, что любовь – это не всегда то, что нужно сохранить. Иногда её нужно отпустить. Как цветок, который перестал пахнуть. Ты же не держишь его в вазе только потому, что он когда‑то был красивый?

Пауза. Экран мерцает от солнечного блика.

– Я тогда впервые осталась одна. Совсем. И вдруг поняла, что это не приговор. Это… пространство. Для себя. Чтобы научиться слушать – не кого-то, а себя. Не коуча, не подругу, не маму, не голос в голове с чужим акцентом. Себя.

Она наклонилась ближе к камере.

– Понимаешь, это же так просто. А мы усложняем. Мы цепляемся за боль, как за повод быть важными. А потом сидим в ней – и зовём это жизнью.

* * *

Петровский бульвар был почти пуст. Погода – ровная, ветрено‑молчаливая. Елена шла медленно, рядом – подруга. Старый кофе в картонных стаканах, шарф, который скатывался с плеча, разговор – тот, что начинается «с ничего» и потом внезапно становится о главном.

– Ты правда всё это отпустила? – спросила подруга.

Елена кивнула.

– Не сразу. Сначала я сделала вид. Потом – заставила себя поверить. Потом – надоело притворяться. И только тогда… получилось по‑настоящему.

Подруга смотрела на неё с интересом и лёгкой завистью.

– А я всё ещё держусь. За старые чувства. За «вдруг ещё вернётся». Знаешь, как будто бросать вещи из горящего дома – это предательство. А вдруг они ещё пригодятся?

– А ты подумай, – спокойно ответила Елена, – может, ты не вещи спасаешь, а сам пожар? Потому что он объясняет тебе, почему больно. А без него – придётся просто признать, что это закончилось.

Подруга усмехнулась:

– Ты всегда говорила красиво. А теперь ещё и умно.

Елена смеётся.

– Это не я. Это пустота. Когда внутри становится свободнее, начинаешь говорить проще. Уже не нужно никого убеждать. Даже себя.

Они молчат. Мимо проходит парень с собакой. Собаки всегда в настоящем. Люди – в будущем, где «может быть», «если» и «а вдруг всё же». Слишком много условных наклонений на одного человека.

– Ты изменилась, – тихо сказала подруга.

– Я просто перестала бояться быть собой, – ответила Елена. – Без любви, без отношений, без статуса. Просто – собой. Это страшнее всего. Но и честнее.

Листья летели по бульвару, не спрашивая, готовы ли к этому их ветки. И никто не знал, куда они приземлятся. Но в этом было что‑то правильное.

* * *

На экране появился Анатолий. Его лицо выражало сдержанное раздражение, как у человека, которому навязали участие в игре, когда он просто хотел посмотреть футбол. Он сидел, опершись на локоть, и явно считал минуты до конца звонка.

– Да всё это фигня, – сказал он, не подбирая слов. – Мозготравка. Мы с тобой за вечер то же самое обсуждаем – только больше, живее и честнее. Я еле вытерпел до конца.

Кто‑то из участников онлайн‑сессии молча кивнул – не то в знак солидарности, не то вежливости. Анатолий проигнорировал.

– Весь этот ваш "рост", "проживание чувств", "глубокая работа"… Это, знаете, как если бы тебе продали билет на концерт молчания – и назвали это «исцелением».

Он усмехнулся, чуть скосив глаза вбок, будто хотел убедиться, что кто-то из своих это тоже слышит.

– Я понимаю: людям нужна надежда. Кто-то бежит к иконам, кто-то к коучам. Ну бежите. Я – нет.

Он выключился первым, не дожидаясь конца сессии.

* * *

Спустя несколько дней в групповом чате коуч-сессии он появился снова. Улыбался. В голосе звучала та странная, почти заразительная интонация людей, которые открыли «новый этап».

– Я присоединяюсь ко всем мнениям, – сказал он, глядя прямо в камеру. – Мне тоже очень всё понравилось. Энергетика мощная.

Пауза. Он слегка склонил голову, как будто собирался сказать нечто важное.

– Вам отдельное спасибо. Я снова почувствовал, что могу многое в себе изменить.

Где-то на заднем фоне у кого-то звякнула чашка, а кто-то из участников сделал скриншот – на память.

Но самые внимательные могли бы заметить, как в улыбке Анатолия есть что-то… слишком правильное. Как будто он сыграл роль, которую сам себе навязал: чтобы, наконец, не быть "против", а просто стать частью чего-то. Пусть даже эфемерного.

Пусть даже чепухи.

* * *

В комнате Ирины царил полумрак. На заднем плане виднелись фигурки Будды, свеча в форме сердца и плед в мягкой синеве. Она сидела перед камерой в позе, которую можно было бы назвать «уютная решимость» – спина прямая, плечи расслаблены, взгляд лучисто‑направленный в вечное.

– Мне очень понравилось, – проговорила она с лёгким придыханием, будто только что вернулась с медитации на берегу Бали. – Через месяц будет новый курс, с выездом загород. Я чувствую, как некое моё начало… на этих практиках вошло в поток. Просто в поток.

На другом конце экрана – Катя. Измотанная, с пятном от чая на футболке, на фоне шкафа с детскими игрушками. Она держала камеру на коленях, и потому изображение слегка дрожало – как и она сама.

– Поехали со мной? – с искренним восторгом спросила Ирина.

Катя не ответила сразу. Сделала паузу. Таких пауз в её жизни стало много: перед тем как встать с утра, перед тем как начать объяснять детям, что папа в командировке, перед тем как снова поверить, что всё это «не навсегда».

– Нет, – сказала она наконец. – Я не могу. На мне дети будут в это время.

Ирина немного смутилась, но улыбку не потеряла.

– Скажи: «Я могу». Скажи это. Просто скажи!

– Ира… – Катя растерянно посмотрела в камеру, как в глаза врачу, сообщающему сложный диагноз.

– Просто попробуй, – настаивала Ирина, и в её голосе уже чувствовалась лёгкая мантра. – Скажи: «Я могу».

Катя сглотнула.

– Я… яяяя… – голос её дрожал. – Я… м‑мооогу…

И вдруг она заплакала. Не громко – наоборот, почти беззвучно. Но лицо её исказилось, как будто изнутри вырвалась боль, которую нельзя было запихнуть обратно.

– Молодец, – ободряюще произнесла Ирина. – Видишь, как это работает? Всё начинается со слов.

Катя не ответила. Потому что знала: всё начиналось не со слов. А с тишины. С той, где ты одна, среди недосыпа, детских криков и кастрюль. И нет никакого потока, есть только ты – уставшая, но живая. Не в потоке, а в болоте.

И эта истина звучала внутри куда громче, чем «я могу».

Глава 1. Эффект наблюдателя

На кухне было тепло. Электрический чайник ещё не закипел, но уже потрескивал. Сквозь полуоткрытое окно тянуло февральским воздухом, прохладным и нервным. За столом сидели двое – Клайм и Мила. Он – в домашней толстовке, слегка помятой, с потёртыми локтями. Она – в простом свитере, с закатанными рукавами и лёгкой иронией в глазах. Диалог между ними шёл уже не первый десяток минут. Это не была ссора – это была старая привычка дышать несогласием.

– Может быть и так, – произнёс Клайм, глядя в окно, – но ты же понимаешь, что современные методы коучинга по-настоящему не работают. Там больше внушения, чем правды. Люди цепляются за технику, чтобы не утонуть в смысле.

– О, – отозвалась Мила с полусдержанной улыбкой, – ты работаешь в этом уже сколько? Десять лет? И только сейчас это понял?

Он посмотрел на неё – не раздражённо, но с оттенком грусти. Той самой, когда ты понимаешь, что долго был не на той стороне зеркала.

– Я хотел верить, – тихо сказал он. – Верить, что это что-то меняет. Что за схемами и алгоритмами действительно есть душа. Но всё чаще я вижу: это иллюзия. Люди убегают в «другое качество», забывая, кем были здесь и сейчас. Им кажется, что они растут, а на самом деле – просто прячутся.

Мила чуть нахмурилась.

– Подожди, – сказала она, чуть наклоняясь к нему. – Ты брал за это деньги, обучал, проводил тренинги. А теперь говоришь, что всё это была профанация?

Он поднял взгляд. В нём больше не было оправданий – только обнажённый голос человека, впервые готового сказать правду.

– Да, – твёрдо произнёс он. – Коучеры в большинстве своём просто растят своё эго. Делают вид, что не вмешиваются в процесс мышления, но по сути всё давно просчитано. Никакой магии. Люди – материал. Предсказуемый, удобный, несложный. Их «путь» – это то, что мы им предлагаем. Их индивидуальность – лишняя переменная.

Мила усмехнулась, но взгляд её стал жёстче.

– Слушай, но ведь и не все настолько индивидуальны. Ты сам это говорил, не раз.

– Говорил, – кивнул он. – Но я больше так не думаю. Человек должен развиваться по-настоящему. Это как вынырнуть из мутной воды и впервые вдохнуть. А не кайфовать от внушённой радости, которую мы красиво продаём как «инсайт».

– Не кажется, что ты всё немного усложняешь?

– Нет, – жёстко ответил он. – Я уверен. Я больше не хочу быть продавцом самовнушений.

– А по-моему, – сказала она с лёгкой усмешкой, – ты просто запутался. А теперь пытаешься замаскировать это философией.

Он сжал кулаки. Голос стал резким:

– Не указывай мне, на что ты сама не чувствуешь. Или даже не пыталась прочувствовать.

– О! – Мила вскинула брови. – Коучер во всей красе. Сейчас расплачусь от прозрения.

Клайм молча смотрел на неё, глаза его вспыхнули – не от злости, от внутреннего надлома. Несколько секунд он будто боролся с чем‑то внутри, потом выдохнул – коротко, резко.

– Знаешь… – произнёс он хрипло. – Сейчас ты так глубоко попала – что я чувствую, как будто меня разрывает изнутри.

Мила не отвела взгляд. Лицо её оставалось неподвижным, только глаза стали чуть шире.

– Так выплесни это, – сказала она. – Или ты боишься, что за пределами твоей методики – тоже живой человек?

Он на мгновение замер. Потом откинулся на спинку стула и закрыл глаза, словно сдерживал прилив.

– Я… ловлю себя на том, что хочу… резко оборвать. Как будто это единственный способ остановить боль.

– И ты думаешь, я не чувствую то же самое? – Мила говорила спокойно, но в её голосе звучала глубокая обида. – Ты хочешь избавиться от чувства – а я каждый раз в нём живу.

Он открыл глаза, полные тяжёлого воздуха.

– Я не сделаю этого, – выдохнул он. – И не потому, что нельзя. А потому что уже не хочу быть человеком, который решает боль через силу.

Они замолчали. И в этой тишине больше звучало, чем в любом крике.

Мила заговорила первой – тихо, но без попытки пожалеть.

– Так что ты говорил о своих мыслях? Продолжай.

Он посмотрел на неё – внимательно, будто впервые. Как на равную. Как на ту, через кого можно выйти к себе самому.

– Наставник… должен раскрывать потаенные потенциалы. Не просто пускать по протоптанным схемам. У каждого человека есть что-то большее, чем просто ум. Что-то живое, глубокое.

– Может, тебе тогда в психологи податься? – с усмешкой предложила она. – Судя по твоей последней выходке, ты прямо туда просишься.

Он фыркнул.

– Психологи? Нет уж. Надменный пациент с внушаемым пациентом. Не моё.

– Ладно, – махнула рукой. – Я твою позицию давно знаю. Хотя на Западе без таких специалистов давно никуда.

– У нас другой менталитет. У нас настоящий друг заменяет всех специалистов. Проблема в том, что друзей – почти не осталось. И это тоже влияние извне.

– Ну опустим.

Он на секунду замолчал, потом тихо произнёс:

– Страдание – это основа. Без него нет ценности радости. Человек насыщается только пройдя боль. Всё остальное – упрощение. Обман. Упаковка пустоты. Я хочу создать нечто, что действительно отражает суть – суть работы с человеком.

– Ты не сможешь дать настоящее страдание на сессии. Люди просто закроются. Или уйдут. А если будешь рассчитывать только на слабых – это не твой уровень.

– Согласен. Это непросто. Но решение всё равно должно быть.

– Тебе самому нужно пройти трансформацию. Ты хочешь создать обряд? Тогда сначала ты должен суметь быть настоящим. Войти в сопереживание. В психоз даже. Почувствовать. Не руководить. Быть.

– Но не всё же они – мои.

– Всё – твое. Мы всегда на грани между своими и чужими. И если ты вспомнишь, что когда-то было твоим, тебе станет легче быть с ними.

Он вздохнул.

– Главное – не потонуть вместе с ними. В этом психозе. И как я вообще буду выглядеть?

– Не показывай. Чувствуй – но не показывай. Делай, что должен. Но не оголяй это.

– Тогда это снова будет ложь. А я хочу нового метода. Настоящего.

– Тогда будь готов. Потому что ты станешь заложником своей искренности. И это не даст тебе ни авторитета, ни эффективности.

Он молчал.

– Мила, – наконец сказал он, чуть тише, чем прежде.

Она подняла на него взгляд. Спокойный, усталый, но живой.

– Да?

Он помедлил, будто ища разрешения у самого времени.

– Я говорю… любовь поможет.

Она улыбнулась, почти рассмеялась – не насмешливо, а с лёгкой нежностью, как смеются над чем-то трогательно наивным.

– Ты хочешь, чтобы я приняла участие? – произнесла она. – Я всегда тебя выручала в твоих идеях, в твоих схемах и кризисах. Но сейчас – это твоя дорога. И идти по ней тебе одному.

Клайм кивнул, словно это было справедливо.

– Любовь – это единственное, через что можно быть искренним и не терять себя. Всё остальное – игра. Даже честность.

– Это способность, – мягко ответила Мила. – Не уверена, что ты способен её удержать. Ты ведь даже родным не можешь сказать простые слова.

Клайм замолчал. В его глазах вспыхнуло что-то острое – не гнев, а боль от давно накопленной правды. Он посмотрел в окно, где февральский ветер гнал по стеклу пыль, похожую на пепел.

– Ты права. Но это не только про родных. Весь коучинг построен на такой же лжи. Ты говоришь клиенту: «Я не учу, я направляю». А сам несешь в себе готовые шаблоны, как проклятие. И даже не замечаешь, как подсовываешь ему свою карту мира. Он думает, что сам пришёл к выводам – а на деле просто повторил твои установки. Игрушка.

Мила нахмурилась, будто дотронулась до раскалённого металла.

– Ты слишком категоричен. Люди приходят за помощью. Они хотят структуры.

– Структуры? – он резко повернулся к ней. – Они хотят, чтобы их вели за руку, но делали вид, будто это их ноги идут. А мы… мы становимся теми, кто рисует маршрут невидимыми чернилами. «Ты сам выбрал!» – говорим. Но это наш выбор. Наша «правильность». И они верят. Потому что иначе придётся признать: они даже в этом беспомощны.

Он сжал ладонь в кулак, будто пытаясь раздавить невидимую нить, связывающую его с прошлым.

– Я устал быть кукловодом, который делает вид, что куклы танцуют сами.

Тишина, вдруг ставшая густой, как мед, повисла между ними. И тут из-за окна раздалось завывание. Сирена – долгий, тревожный, неумолимый звук, будто само небо заходилось в истерике. Ритмично, сдавленно. Как крик, которого уже не остановить.

Они оба замерли. Мила перевела взгляд на стекло, за которым воздух будто стянулся в воронку.

Секунду спустя до них донёсся крик. Женский, сорванный, будто внутри неё оборвалась сама ткань мира. Слёзы. Паника. Где‑то плакали дети. Кто‑то звал по имени. Несвязно, обречённо.

Клайм медленно повернулся к Миле. Его голос прозвучал так, будто вырвался из глубины, где уже не было слов – только чувства.

– Я тебе когда‑нибудь говорил… как сильно я тебя люблю?

Мила ничего не ответила сразу. Она смотрела на него с удивлением и болью, в которой не было злости – только то самое, что остаётся, когда всё сказано поздно, но всё ещё не напрасно.

Потом, почти шепотом:

– Говорил.

Она улыбнулась криво, почти печально.

– Прости меня за всё. Ты… самое главное, что у меня есть.

Мир не замер – он сместился.

На какие-то секунды всё стало зыбким: звук, свет, сами стены. Воздух будто выдохнул.

Они оба молчали. И в этой тишине не было пустоты – была предельная ясность. Как будто любовь, наконец, не потребовала объяснений.

Вдалеке нарастающий гул – уже не сирена, а что‑то земное. Поднимающееся изнутри. Глухой, тяжёлый, как дыхание подземного вулкана. Стол, стены, посуда – всё дрогнуло.

Мила осторожно встала и подошла к Клайму. Просто встала рядом. Не обняла. Не сказала ничего. И этого было достаточно.

Он снова посмотрел на неё.

– Дальше будет что‑то… – сказал он, не договорив.

Она кивнула.

– Я знаю.

И в следующую секунду всё исчезло. Не в смысле «исчезло» – а перешло. Не стало меньше – стало глубже.

Переход начался.

Глава 2. Сеанс вневременного

Всё началось так буднично, что даже само «начало» осталось незамеченным. Ни сигнала, ни фанфар, ни чёткого «сейчас». Просто – слегка сгустился воздух в комнате. Лампочка мигнула, будто моргнула. В уголках сознания – что-то скользнуло, неуловимое. Как тень, которую не заметишь, если смотреть прямо.

Экраны ожили. Молча. Будто включились сами. Не всплыли – возникли. Ни один участник не нажал «подключиться». Но каждый оказался в системе. И никто, кажется, не задался вопросом – почему это произошло само.

Знакомый интерфейс Zoom выглядел… почти как всегда. Почти. Всё было на месте – имена, иконки, галочки. Только вот углы окон были чуть менее чёткими, чем обычно. Иконка микрофона дрожала, как будто боялась, что её включат без предупреждения. И, пожалуй, время. Оно не шло. Ни одна секунда не щёлкала. Всё просто… висело.

В каждом доме – своё освещение, свои звуки, свои лица. Но была одна странная общая черта: ощущение, что за их экранами – не квартиры. А какая-то другая зона. Вычищенная от случайного. Настроенная. Как будто кто-то выровнял реальность под событие, к которому они ещё не готовы.

И вот тогда – без обратного отсчёта, без фразы «запись началась» – камеры активировались. Мгновенно. Будто кто-то щёлкнул пальцами за кулисами реальности.

* * *

Перед Клаймом на экране выстроились участники. Семь ячеек. Шесть лиц. Седьмое – чёрный прямоугольник с надписью ЗЕБИРЭС, без изображения, без реакции, без звука. Глядя на него, казалось, что сам Zoom не был уверен, есть ли там кто‑то живой, или это глюк в матрице.

– Добрый день, уважаемые гости, – произнёс Клайм, голос его был спокоен, почти праздничен, как у диктора в начале интеллектуального ток‑шоу.

– Здравствуйте! – первой отозвалась Инга. Голос уверенный, тон ровный. Брови слегка нахмурены – она была готова к деловому разговору, как к подведению квартального отчёта.

– Добрый день! – поддержала её Лиза, чуть мягче, с интонацией, будто заранее извинялась за любую неловкость.

– Приветствую, – добавил Остап, чётко и по-мужски. Он, похоже, относился к сессии как к бизнес‑встрече: уважительно, но с долей внутреннего недоверия.

– Вижу, что все уже здесь, – Клайм сделал лёгкую паузу, глядя в тёмное окно с надписью ЗЕБИРЭС. – Почти все.

Он продолжил:

– Сегодня я проведу сессию по изменению себя в пространстве бытия. Это не та коуч‑сессия, к которой вы могли привыкнуть. Это не о мотивации, не о целях, не о «стань лучшей версией себя». Это – об исчезновении старого «я» и появлении нового. И да, для некоторых это будет трудно. Возможно, неприятно. Возможно, местами – невыносимо.

Он сделал паузу.

– Но если вы попали сюда, значит, вы уже сделали выбор. Значит, вы среди тех, кто готов. Не формально, а по-настоящему.

Экран мигнул. И в правом верхнем углу начали один за другим появляться сообщения в чате:

ИНГА: Готова.

ОСТАП: Готов.

ЛИЗА: Поехали :)

ВИКА: Готова

ДИМА: ок

ЗЕБИРЭС: …ничего.

– Вижу незнакомого участника под именем ЗЕБИРЭС, – спокойно сказал Клайм. – Вы на месте?

Тишина. Только электрическое жужжание вентилятора в комнате Остапа.

– Окей. Надеюсь, когда нужно – объявитесь. Или проявитесь. А пока – начнём.