Фьямметта. Пламя любви. Часть 1

От созерцания красот девушку отвлек голос Луиса Игнасио:

– Итак, маркиза, мы провели с вами ночь под одной крышей, разделили ужин и завтрак. Это делает нас больше, чем просто спутниками. Взяв вас с собою в эту поездку, я рискую расположением вашего брата. Более того, мне грозит ссора с сестрой. Все эти факты дают основание надеяться, что я имею право знать о ваших намерениях. Не жду подробностей, но хочу услышать, с какой целью вы так отчаянно стремитесь попасть в столицу Папского государства?

Фьямма растерялась от неожиданности прозвучавшего вопроса.

Проснувшись утром, она подумала, что, скорее всего, придется рассказать маркизу правду. Он взял ее под опеку и вряд ли оставит без покровительства в Риме. Будет бояться, чтобы с ней ничего там не произошло. А такое внимание ей не нужно точно. Нужна полная свобода действий. Поразмыслив, Фьямметта решила, что при случае расскажет Луису Игнасио обо всём сама. Похоже, этот случай настал, и маркиза Гверрацци не стала тянуть с ответом.

– Я еду в Рим, чтобы вернуть жениха, – ответила она и замолчала.

– Вот как?!

В голосе Луиса Игнасио удивление мешалось с явной досадой. Отчего-то новость о том, что у этой рыжей красотки жених имеется, больно кольнула сердце. Де Велада подумал, что должен был предположить нечто подобное, когда прикидывал мотивы девушки, вынуждающие ее стремиться попасть в Рим. Но почему-то сознание противилось такой мысли. И он задал уточняющий вопрос:

– А поподробнее нельзя?

– Поподробнее? – переспросила Фьямметта. Она, молчала некоторое время, обдумывая, что можно сказать, а чего не стоит, однако пояснила:

– Мы с женихом были помолвлены. Позавчера утром я получила от него известие, в котором говорилось, что он вынужден разорвать нашу помолвку. Я намерена отговорить его от этого. Поэтому и еду к нему в Рим.

Самая неприятная из всех вероятностей оказалась правдой. И эта правда Луису Игнасио отчаянно не понравилась.

– Значит, так?!

Теперь голос мужчины, помимо вопроса, содержал интонацию раздражения и решимость найти способы противодействовать услышанной новости.

Однако Фьямметта Джада, не знавшая своего спутника, обрадовалась тому, что может с кем-то поговорить о том, что так мучит. Может высказаться о наболевшем, поделиться переживаниями. Так переполненная водой плотина, найдя нежданно-негаданно лазейку для сброса воды, стремится во что бы то ни стало расширить узкий ручеек до размеров полноводной речки. Впрочем, возможно, в конкретном случае сработал синдром «случайного попутчика». Так или иначе, но Фьямму буквально прорвало:

– Мы сговорились с Анджело Камилло о помолвке год назад, за два дня до смерти отца, прямо в мой день рождения. Мне было девятнадцать лет, жениху – двадцать. К сожалению, я так и не успела сказать об этом папе. Он был в то время в Неаполе. Как потом выяснилось, тогда была свадьба моего брата и вашей сестры. Я не знала об этом. Я ничего не знала. Думала, что папа поехал в Неаполь по делам. Я ждала его, чтобы сообщить радостную новость, но вместо этого мне принесли известие о его смерти.

Девушка замолчала, как будто снова переживала те драматичные минуты. Маркиз заметил, как побледнели ее щеки, какими бескровными стали закушенные губы, как нервно теребят рюши претентая[228] побелевшие пальцы, и ему до отчаяния захотелось обнять эту милую рыжулю. Обнять и успокоить ее.

Но маркиза Гверрацци была сильна духом. Пытаясь скрыть подступившие слезы, она отвернулась к окошку, расправила оборки платья и продолжила:

– Мне кажется, я знаю Анджело Камилло всю сознательную жизнь. Сначала это была детская дружба. Мы вместе смеялись, вместе замышляли разные проделки, вместе доводили мою дуэнью и его иституторе[229], вместе играли с моим папильоном[230] по кличке Джельсомино[231]. Вилла, принадлежавшая семье матери Анджело, расположена по соседству с Кастелло Бланкефорте, где выросла я, так что у нас была возможность часто встречаться и дружить. Не буду рассказывать, как познакомились, хотя иногда кажется, что эта встреча была предопределена небесами. Скажу лишь главное: когда мне исполнилось пятнадцать лет, а моему другу – шестнадцать, наша дружба переросла в иные чувства.

Луиса Игнасио подхлестнуло мазохистское желание задать уточняющий вопрос:

– И как, позвольте узнать, вы это поняли?

Фьямма не стала кривить душой и ответила просто:

– Между нами случился первый поцелуй.

– Первый, но не последний, надо полагать, – голос маркиза налился недоброй иронией.

– Это неважно, – ответила Фьямма довольно спокойно. – Важно то, что отец моего жениха, строгий и отчасти деспотичный, видит будущее сына несколько иначе, чем сам Анджело. Когда жених рассказал отцу о нашей помолвке, виконт ди Калитри отправил сына учиться в Епископальную семинарию в Теджано. Мы договорились, что, как только он покинет это учебное заведение, сразу же обвенчаемся. В ожидании этого события прошел год. Жениху оставалось проучиться еще год, и мы бы поженились. Но Артуро Франческо Саватьери, отец Анджело, снова решил всё за сына. Он отправил его учиться в Рим. Жениха зачислили на факультет богословия Папского Григорианского университета. Позавчера я получила письмо от Анджело, в котором он сообщил о своем решении. Мой жених разорвал нашу помолвку, объяснив это тем, что собирается связать судьбу с Церковью.

Фьямметта замолчала. Молчал и маркиз, обдумывая услышанное, и всё же он задал вопрос:

– Как я понял, вы хотите воспрепятствовать его решению?

– Это не его решение! – возразила Фьямметта вспыльчиво. – Анджело никогда бы от меня по своей воле не отказался. Я уверена, это решение его отца. Виконт не желает для сына брака с девушкой, имеющей за плечами скандал, связанный с обстоятельствами рождения. Брак моих родителей был неравным. Информация о нем вызвала большой переполох в свете. Многие люди осудили его, и синьор Саватьери в их числе.

Виконт ди Калитри хочет, чтобы сын пошел по стопам дяди. Младший брат отца моего жениха – Винченцо Франческо Саватьери. Не так давно он был рукоположен в сан епископа. Папа римский предложил ему возглавить епархию Сполето[232]. Насколько я знаю, дядя обещает составить протекцию племяннику. Но уверена, Анджело не хочет такой судьбы. Он любит меня!

Речь девушки была порывистой и возбужденной. Казалось, она самоё себя хочет убедить в том, о чем говорит.

Маркиз де Велада отреагировал на услышанное:

– Даже если всё обстоит именно так, как вы сказали, подумайте, стоит ли бороться за того, кто так легко отказался от вас? Стоит ли унижаться перед ним? Может быть, лучше всё оставить как есть? Может быть, поступок вашего «ангелочка» – сигнал, что это не ваш человек? Не тот, с кем вам стоит связывать судьбу.

Голос маркиза был мягким, обволакивающим, убеждающим и внушающим. Но Фьямметта не поддалась его магии. Она ответила Луису Игнасио горячо и страстно:

– Нет, он тот! Тот самый! И я буду бороться за нас! Бороться за наше счастье. Отец, женившись на моей матушке, пошел против мнения света. Он отвоевал свое тихое счастье. Я дочь своего отца. Я тоже буду бороться и смогу убедить Анджело! Я найду слова!

Фьямметта Джада на мгновение умолкла, словно пыталась совладать с нахлынувшими чувствами, а потом продолжила:

– Синьор Саватьери угрожает сыну лишить его наследства в случае, если он пойдет против его воли. Эти слова прозвучали, когда виконт ди Калитри отправлял Анджело Камилло в Теджано.

В послании, которое я получила позавчера утром, нет ни слова об угрозах виконта, но отчего-то кажется, что проблема состоит именно в этом. А если так, я готова пойти на мезальянс. Я не настолько дорожу титулом, чтобы из-за него отказаться от счастья. В конце концов, мой дед по материнской линии был простым подестой, без высоких титулов и регалий. Выделенного мне отцом наследства хватит на нас обоих. Но если бы его не было вовсе, я всё равно боролась бы за любовь. Ее я ценю гораздо выше титула и денег.

Фьямметта Джада замолчала. Молчал и Луис Игнасио. Он испытывал противоречивые эмоции. Его одновременно и восхищала решимость девушки, желающей идти наперекор обстоятельствам в борьбе за чувства, и в то же время за это самое хотелось… отшлепать ее по попе.

Он и не ожидал, что признание юной маркизы, которая стала ему столь интересна, так заденет самолюбие. Как могла эта забавная девчонка отдать сердце какому-то там сопляку? Сопляку, не оценившему столь бесценный дар!

– Медальон, что висит на вашей шее… Я вижу на нем инициалы «А» и «К». Это подарок вашего жениха?

– Да, это так. Анджело Камилло подарил мне его в день нашей помолвки.

– А ваш брат… он в курсе всего этого? – спросил де Велада просевшим голосом.

– Не знаю. Лично я ему ничего не рассказывала. Я поведала о своих чувствах Хасинте. Но, кажется, у вашей сестры нет секретов от супруга.

– Ну и?

– Что ну и? Я не знаю, какая реакция на всё это у брата. Но, признаться, его мнение на сей счет меня мало волнует.

– Между тем Джанкарло Мария вправе распоряжаться вами и вашим имуществом. По крайней мере, до вашего совершеннолетия.

– Вот именно! До моего совершеннолетия. А оно уже в следующем году. Так что я вполне могу подождать еще год, пока Анджело будет учиться в Риме. Главное, чтобы он не отказывался от нашего совместного будущего.

Фьямма с решимостью взглянула в глаза спутника и укололась о цепкий, пронзительный взгляд.

– Моя дорогая… – начал было говорить маркиз, но Фьямметта Джада его перебила:

– Во-первых, милостивейший синьор, я не «ваша дорогая». Я вижу вас сегодня всего лишь второй день в жизни…

– А я вас на пару раз больше, – вклинился маркиз мягким голосом в ее монолог, – и это дает мне не только преимущество, но и основание обращаться к вам так, как захочу.

Лукавая улыбка Луиса Игнасио непостижимым образом загасила пыл возмущения Фьяммы – она, не обратив внимания на смысл сказанного и не найдясь, что же сказать «во-вторых», фыркнула, замолчала и отвернулась. Уставившись в окно кареты, девушка самым наглядным образом продемонстрировала свое отношение к мнению спутника.

Впрочем, молчать Фьямме пришлось недолго. Карета вскоре остановилась. Кучер спрыгнул с сэрпы, распахнул дверцу экипажа и разложил ступеньку.

– Приехали, ваши сиятельства.

Путешественникам пришлось свернуть разговор. Крохотная дверца в тайники души рыжеволосой красавицы приоткрылась, но стоило девушке перехватить проницательный мужской взгляд, как эта призрачная дверца тут же захлопнулась.

* * *

Городок Мондрагоне, куда они добрались к двум часам пополудни, утопал в зелени цветущих олеандров, бугенвиллий, глициний, тутовых, лимонных и апельсиновых деревьев. Городские клумбы пестрели лютиками и анемонами.

Пройдя вперед по улице и миновав каменную башню Палаццо Дукале[233], Луис Игнасио и Фьямметта Джада вышли на небольшую, но очень уютную площадь с прекрасным видом на море. Здесь находилось альберго «Виттория» и два едально-питейных заведения, расположенных друг напротив друга. Одно из них носило не слишком благозвучное название – «Беттола дей маскальцони»[234], поэтому путешественники отдали предпочтение другому – остерии[235] «Ла Продиджоза»[236]. Дополнительным фактором такого их выбора послужило то обстоятельство, что возле этого заведения прямо на улице были выставлены столики.

Усевшись за один из них, Фьямма и Луис Игнасио огляделись. Морское побережье, расположенное между заливами Гаэта и Поццуоли, открывало прекрасный вид на острова Искья и Прочида с одной стороны и часть Понтийских островов с другой.

День был прекрасный, вид восхитительный. Воздух, светло-прозрачный и радостно-свежий, был напоен смешением дивных ароматов. Ветер, теплый и благоуханный, с ноткой солоноватых водорослей, нес легкую прохладу и дарил ощущение приятности. Море, умиротворенно шепчущее о вечных законах мироздания, искрилось в лучах солнца золотыми блестками. Посетители остерии, сидящие за столиками, были наполнены настроением жизнерадостной беззаботности.

У самого берега на каменном пирсе в ожидании любителей морских прогулок грелись на солнце варкайуоли[237]. Группка мальчишек-торговцев, желающих хоть что-то подзаработать, предлагала прохожим воду из серных источников, непроцеженный мед и засахаренные цветы померанцевого дерева.

Луиса Игнасио удивило полное отсутствие на площади попрошаек, коих немало было во всех сколько-нибудь значимых городах Неаполитанского королевства. Все, включая маленьких коммерсантов, были заняты делом. Даже те, что на первый взгляд казались праздношатающимися, несли на плечах какие-нибудь орудия труда.

Обедавшая по соседству компания путешествующих англичан восторгалась морскими пейзажами. Сопровождавший их чичероне заметил, что не понимает, как жители Туманного Альбиона могут обходиться без теплого моря. По его заверениям, он себе такой жизни представить не мог.

Чтобы не терять времени на обед а-ля карт[238], маркиз и маркиза решили воспользоваться табльдотом[239]. Они ничуть не пожалели, потому что все блюда были отменными. Вкус запеченного рыбного филе без мелких костей был поистине превосходным. Луис Игнасио поинтересовался названием этого обитателя морских глубин и, к удивлению, узнал, что это рыба-меч, или пеще спадо, как назвал ее хозяин остерии. Поданные устрицы также были практически безупречны. Они имели два незначительных недостатка: слишком жирные и слишком сладкие. Впрочем, Фьямметта Джада к ним не прикоснулась.

– Не любите устрицы? – спросил маркиз спутницу.

– С гадами, в том числе морскими, у меня весьма сложные отношения, – ответила она с очаровательной улыбкой.

Когда остиере[240], приятный во всех отношениях толстяк, чье лицо светилось довольством жизни, подошел к их столу в очередной раз, Луис Игнасио задал вопрос, буквально висевший в воздухе:

– Почему два едально-питейных заведения, расположенных на одной площади, имеют диаметрально противоположные по смыслу названия?

– Эту богомерзкую забегаловку, именующуюся «Харчевней негодяев», открыл мне назло бывший жених моей жены. По молодым годам мне удалось отбить у него мою Филомену. Вот он в отместку и обустроил свою едальню прямо напротив моей. Моя же супруга – женщина верующая и богобоязненная – уговорила переименовать мою остерию «Прожорливая кошка» в честь чудотворной иконы Мадонны Инкальданы, которая хранится в нашей церкви и которая считается покровительницей города.

По просьбе Фьямметты Джады хозяин остерии рассказал легенду, связанную с обретением святыни. По преданию, турки во время очередного набега подожгли древнее святилище Инкальдано, которым с XVI века управляли монахи-кармелиты. В нем-то и хранился образ Мадонны, кормящей младенца, написанный византийскими иконописцами. Во время пожара эта икона чудом не пострадала.

Через некоторое время ее на развалинах святилища нашла пастушка, которая пасла неподалеку стадо овец.

Священный образ стал предметом спора между городами-соседями. Мондрагоне и Пьедимонте-ди-Сесса[241], в равной степени удаленные от святилища, начали бороться за обладание ценным изображением.

В конце концов было решено поместить икону на телегу, запряженную парой волов. Одного вола предоставил Мондрагоне, другого – Пьедимонте-ди-Сесса. Жители городов положились на судьбу, предоставив животным выбирать, куда доставить икону. Как только волов отпустили, они побрели в Мондрагоне и направились прямиком к Кьеза-Сан-Джованни-Баттиста[242].

– Вот таким вот образом наш городок и обрел святую покровительницу, в честь которой я назвал заведение «чудотворным», – завершил рассказ хозяин остерии. – И надо сказать, ничуть не прогадал. Дела у меня идут куда как лучше, чем у моего конкурента. Да вы и сами можете судить по количеству посетителей там и тут. Все мы, жители Неаполитанского королевства, какими бы циниками и пройдохами ни казались, в душе свято верим в чудо. И из двух заведений предпочтем то, где есть хоть малейший намек на него.

Когда Фьямма и Луис Игнасио садились в карету, кучер Антонио посоветовал почаще выглядывать в окна экипажа, потому что дальнейшая дорога, по его словам, частенько будет пересекаться с Виа Аппиа, на которой сосредоточено множество памятников древности.

Отчасти поэтому, покидая Мондрагоне и направляясь в сторону Минтурно[243], маркиз и маркиза прильнули к окошку кареты. Окинув взором гору Петрино, на которой возвышались развалины «замка дракона»[244], подарившего городу его звучное имя, они стали любоваться горной цепью Монте-Массико, что тянулась от Апеннин[245] к самому побережью.

Когда обогнули горный массив, начались равнинные земли. Эти территории были не столь красочны. Среди выжженной солнцем травы кое-где проглядывали островки зелени: хижина в окружении гранатовых и апельсиновых деревьев, небольшой виноградник и распаханный огород, возле которого вперемешку паслись коровы, козы да овцы.

Время от времени виднелся какой-нибудь пересохший от сильной жары ручей. Его излучины, извивающиеся подобно зеленой ленте, сопровождала обильная полоса цветущих олеандров, выживших благодаря остаткам влаги. Зеленые участки, окруженные зарослями еще сочной травы, были населены толпищами цикад, наперебой выводящими трескучие рулады.

Такие котловины с олеандрами и миртами древние называли crater smaragdus – «изумрудная чаша». Во впадинах, обычно над бархатом кустов, величественно, как индейские вожди, красовались зеленым плюмажем[246] одинокие пальмы.

Окружающая местность сохраняла черты дикого величия. Ее спокойное безмолвие оживляли яркие картинки с участием редких встречных.

То это был пастух, взобравшийся на невысокий холм и взирающий с него на стадо пасущихся внизу овец. В его взгляде, привычном к происходящему, не было ни любопытства, ни заинтересованности. С отрешенностью и безмятежностью провожал он глазами тех, кто следовал мимо него по дороге.

Иногда это было кочующее с места на место семейство, состоящее из трех поколений. Старики, как водится, сидели в телеге, навьюченной разным скарбом. Они из последних сил удерживали желающих выбраться на свободу детей. Их мать, расположившаяся верхом на одном из двух мулов, запряженных в телегу, громко бранила расшалившихся сорванцов. Отец семейства гнал позади телеги корову и двух свиней, которые, по всей видимости, служили для пополнения в пути съестных припасов.

Время от времени пролетала встречная почтовая карета или проезжал богатый экипаж, ведомый шестеркой запряженных цугом[247] лошадей. Встречались и иные путники, будь то врач, совершающий обход по подшефным территориям, кампиере[248] с ружьем через плечо и патронной сумкой на поясе, группки женщин с вязанками хвороста на головах, одетые в чрезвычайно пестрые наряды, либо любой иной ходок, следующий по каким-нибудь только ему ведомым надобностям.

После обильного обеда и от однообразия картин за окном ездоков сморил сон. Проснулись они на закате от сильного удара грома. Обнаружив свою голову на мужском плече, Фьямметта Джада очень смутилась.

– Простите, ваша светлость, я не должна позволять себе такие вольности.

– Отчего же? Мое плечо практически родственное для вас. Лестно, что предпочли его стенке кареты, хоть она и обита мягким бархатом, в отличие от моего шелкового жюстокора[249].

Повторный удар грома заставил Фьямметту выглянуть в окно.

– Ваша светлость, вы слышали? Неужели гроза будет?

– Да уж не глухой. Слышал, конечно.

Луис Игнасио тоже выглянул в окошко.

Солнце, безраздельно царившее на небесном троне все последние дни, было безжалостно свергнуто мрачными дождевыми тучами, вобравшими в себя столько сырости, сколько смогли уволочь в бескрайние хмурые выси. Они грозили обернуться сильным ливнем. Казалось, что небесный свод поменялся местами с морем, и по нему плывет косяк огромных черных рыбин с длинными хвостами.

Вдруг солнечный лучик, будто огненный меч, прорезал черноту и осветил окрестности, отчего всё вокруг засияло и налилось яркими красками. Однако через мгновение черные небесные «акулы» проглотили неожиданный источник света и радости, и на листья деревьев и придорожную пыль, оставляя в ней темные, влажные вмятины, начали падать первые, невероятно крупные капли – предвестники надвигающегося шторма.

Климат Южной Италии от климата Испании отличался немногим, поэтому маркиз де Велада прекрасно представлял, какую сумятицу могут внести в природу и жизнь человека ветер, дождь, гром, град и молнии.

А им до наступления ночи нужно было во что бы то ни стало перебраться на другой берег реки Гарильяно[250]. И Страбон, и Плиний упоминали, что она (в их времена река именовалась Лирисом) была вполне тихой и мирной. Может быть, сейчас это описание и сгодилось бы для ее истоков, но теперь взгляду Фьямметты и Луиса Игнасио Гарильяно предстала вполне широкой, благородной рекой, петляющей по красивой долине в сени тополей и довольно быстро несущей воды к Тирренскому морю.

Моста через нее перекинуто не было. Зато был паром, в эту минуту причаленный к противоположному берегу. Пока он переместился к ним, пока карета, запряженная лошадьми, погрузилась, пока паром с помощью веревки перетянули на другой берег, прошло время. Его вполне хватило, чтобы темно-серое небо с дымчато-черными тучами рухнуло на землю мощной стеной проливного дождя. Гроза заставила путешественников срочно искать место пристанища.

– Антонио, долго ли отсюда до Минтурно? – спросил у возничего маркиз де Велада.

– Чуть больше двух мильо, ваша светлость, – ответил тот.

– А нет ли здесь поблизости какого-нибудь постоялого двора?

– Есть, ваша светлость. Вон, видите водяную мельницу. Соседнее с ней здание и есть постоялый двор.

– Давай скорее туда, а то все наши вещи в бауле[251] промокнут.

Подъехав ближе к указанному месту, Луис Игнасио сквозь плотную завесу дождя разглядел, что находчивый мельник приспособил развалины древнего неаполитанского акведука[252] под свои нужды, благо что руины у него никто не оспаривал. Пользуясь этим и попирая ногами архитектурные изобретения инженеров Древнего Рима, он преспокойно вел хозяйство, нисколько не задумываясь об исторической ценности сооружения.

Вода, ход которой этим хитрецом был изменен, с шумом вытекала из двух маленьких арок и, разбиваясь на два потока, с силой вращала мельничное колесо. Затем она преспокойно стекала полноводным ручьем, питая Гарильяно и насыщая влагой бурно разросшиеся по берегам индейские смоквы.

Рядом с мельницей находился постоялый двор, над входом в который красовалась выцветшая на солнце вывеска Casa Verardo[253]. Это заведение действительно было единственным во всей округе. По словам возничего, принадлежало оно родному брату мельника.

Дверь распахнулась, и на пороге с плащом от дождя появился хозяин заведения собственной персоной. Луис Игнасио помог Фьямметте выйти из кареты, а владелец подворья, держа плащ над ее головой, проводил девушку до открытой двери. Внутри мужчина, которому на вид было слегка за пятьдесят, представился:

– Доменико Верардо, к вашим услугам.

При этом он изобразил на лице любезнейшее радушие, впрочем, не гарантирующее, что спектр услуг, оказываемых укротителем пилигримов[254], будет соответствовать широте его гостеприимной улыбки.

Впрочем, выбора у попавших под сильный дождь путешественников всё равно не было, поэтому они решили остановиться здесь. Однако очень скоро постояльцы поняли, что это была не лучшая идея.

Вода в реке стремительно прибывала и скоро вышла из берегов. Первый этаж и подвалы здания затопило. Малочисленные гости (кроме Луиса Игнасио и Фьямметты Джады, здесь была еще одна пожилая пара да трое странствующих по делам мужчин) перебрались на второй этаж. Время от времени, помимо грома и шелеста дождя по крыше, они слышали гулкие звуки. Это винные бочки, танцуя в воде тарантеллу, ударялись о каменные стены затопленного погреба.

Встревоженный хозяин постоялого двора пребывал в ужасе. Он переживал о том, как бы из бочек при особо экстатичных кульбитах не вышибло бы пробку или дно. Его жена, плотная, коренастая неаполитанка, волновалась больше о сыне, который не успел вернуться домой до грозы.

Молнии за окном сверкали так ярко, что казалось, будто посреди ночи вдруг наступал ясный день. В один из таких громовых ударов дверь на первом этаже отворилась, и в помещение вошел насквозь промокший смуглолицый и кареглазый парень. Оказалось, это и был хозяйский сын, потому как синьора Верардо перекрестилась и вознесла благодарственную молитву Мадонне.

Вошедший рассказал, что только что видел, как по реке в сторону моря несло осла, запряженного в нагруженную фруктами тележку. Так что, похоже, у его матери, и в самом деле, был веский повод для переживаний.

Луис Игнасио в свой прошлый приезд пережил подобный потоп непосредственно в Неаполе. Он знал, что спустя несколько часов от наводнения не останется и следа. Его поразило в тот раз, насколько посвежел тогда город, отмытый дочиста свалившейся с неба водой. Окружающие весело шутили, что городской портолано[255], отвечающий за уборку улиц и площадей, о котором все слышали, но которого никогда не видели, наверняка перекрестился с довольством, благодаря небесную канцелярию за то, что выполнила его работу как минимум на год вперед.