Руда

Гезе приветствовал толпу, как всегда, по-своему: «Глюкауф». Ближайшие кержаки неспешно прикоснулись к шапкам, глядя мимо немца. Женщины поклонились в пояс, без всякого, впрочем, смущения или страха.

Прошли улицей села. В конце проулков, с правой стороны, виднелось большое озеро. Из труб струились сытые жирные запахи праздника.

За Шарташом, верст через пять, Гезе свернул в лес. Должно быть, он не раз бывал здесь раньше – не колебался, не искал прохода, вел как по городу. И привел к каменистым холмам, поросшим диким малинником, жимолостью и корявым березнячком.

Егор с облегчением отстегнул пряжки ремней.

Рудознатец начал занятия. Прежде всего он разослал учеников на сбор камней, а когда набрались груды разных каменьев, больших и малых, заставил распознавать их, вспоминать названия.

Потом Гезе вынул из кармана перочинный нож и срезал березовую ветку с развилиной. Ветку очистил от лишних сучков, так что от комля расходились только два отростка в виде недавно упраздненной ижицы.

Фон дер Пален переводил:

– Волшебная вилка – горный инструмент. А кто с ней по горам ходит, тому открывает минералы, руды, воду и прочее. Такая персона зовется «лозоходец».

Гезе показал, как следует браться за лозу. Надо взять за два конца руками наизворот, а комель обратить кверху.

– Кверху держать, – повторил фон дер Пален за рудознатцем. – Перпендикуляром. Так, чтобы ладони к лицу, а пальцы к земле обращены были. И держать как можно крепче, – несколько шагов прошелся Гезе сам и сразу же заставил ходить учеников: – Надо примечать то место, где лоза в руках подвинется и верхним концом к земле склонится. В таком месте следует заметку положить или колышек вбить. И так главное простирание жилы узнается.

Егор стиснул ветку изо всей силы – пальцам больно – и ходил старательно.

– Пусть свою лозу покажет, – бормотал он фон дер Палену. – Что он нарошную-то нам изладил?

Когда все трое научились правильно держать лозу и ходить с ней, рудознатец заявил:

– Вот и всё. Так и ищут, без всякого дальнего искусства. Лозу можно делать сосновую, дубовую, из вербы или из другого дерева, какое случится. Многие употребляют, напротив того, железную или медную проволоку или кость, – можно и то, лишь бы наподобие лозы изобразить.

Сказав так, рудознатец нагреб в кучу сухих листьев и сел. Ящичек он поставил перед собой на камне и стал развязывать ремни. Ученики обступили его. Гезе приостановился, взглянул на учеников и что-то недовольно пробурчал.

– Говорит: урок кончен, можно отдохнуть, – перевел фон дер Пален.

Ученики в недоумении отошли. Уселись в стороне на горке и поглядывали искоса на саксонца с ящиком.

– А ведь ничему мы еще не научились, – сказал со вздохом Качка. – Вот выпусти нас одних в горы, разве что найдем? Даже как начать, не знаем.

– Тверженье сплошь, – согласился и Сунгуров. – Мне по ночам всё штокверки снятся, а в натуре ни одного не видал.

– И не надо, – беспечно заметил фон дер Пален. – Мне, то есть, не надо, не знаю, как вам. Я инженерный ученик, буду кончать учение по механике. Оно спокойнее и понятнее.

– Ну нет! – Егор стукнул каёлком по камню. – Я из него всё высосу за три месяца. Пусть учит по-настоящему. Мне другого случая во всю жизнь не дождаться. Плохо вот, что немец он. Адька, учи меня по-вашему балакать.

– Языку научиться год надо, а Гезе зимой уедет. Да и когда учиться-то: с утра до ночи «горное художество» долбим, а скоро еще пробирное прибавится.

– Ты самые главные слова только, чтобы я спрашивать мог, что мне надо.

Маленький Качка вдруг привстал, шею вытянул:

– Глядите, ребята, – открыл…

Все посмотрели на рудознатца.

А тот откинул крышку ящика и доставал хлеб, яйца, ветчину, масло, фляжку с жидкостью. Всё это раскладывал на белой салфетке. Вот ящичек и пуст – в нем ничего, кроме еды, не было.

Качка повалился на землю и прыскал, не в силах удержать смеха. Пальцем тыкал в Сунгурова и ни слова не мог выговорить. Фон дер Пален загоготал:

– Ты, Егор, значит, ему поесть тащил, надсажался. Вот так волшебная лоза!

– А ну вас, – отмахнулся Егор и сам затрясся от смеха: – Чур, не мне обратно ящик нести. Адька, как по-немецки «скотина»? Я ему хоть шепотом скажу.

После случая с лозой ученики уже не верили в уменье Гезе находить руды. И надутое чванство рудознатца больше их не обманывало.

Пустой камень

Белощекие синицы пульками летали по крепости, забирались в поленницы, в сени домов, пели по-зимнему.

Редкие снежинки падали на мерзлую, крепкую, как камень, землю.

Егор торопился в лабораторию: с утра должны ехать в Елисавет, на железный рудник, а вечером пробирные занятия – надо припасы химические проверить.

Опаздывал сейчас, потому что забежал на базар купить подошвенной кожи, – сапоги с этими походами горели, как на огне.

Еще когда вперед бежал, видел толпу у края базара. Чем-то она показалась необычайной, да и плач как будто слышен из середины толпы. Тогда не задержался, пробежал мимо. А сейчас пробился плечом – наскоро взглянуть, в чем дело. Передние смотрели вниз, под ноги себе. Военный писарь с трубкой бумаг на плече – чтоб не измяли – поворачивал голову направо и налево, говорил важно:

– Находится в несостоянии ума.

Егор согнулся и втиснулся меж боками двух торговок. Взглянул, куда все глядели, и ахнул: русые волосы, дуги бровей над удивленными навсегда глазами, детские плечи… Это же Лиза Дробинина на земле, растрепанная, жалкая, в грязной одежде, с непокрытой головой.

– Лизавета! – не помня себя, крикнул Егор и рванулся к ней. – Лизавета, откуда ты взялась? Что с тобой? Где Андрей?

Женщина в сером платке стала поднимать Лизу.

– Знакомая тебе? – спросила она Егора. – Вот и ладно. Сказывают, со вчерашнего дня еще всё бродит по базару да плачет. Так и замерзнуть недолго. Не здешняя она, что ли?

Егор не знал, что и делать.

В лабораторию нельзя опоздать – уедут. И такое дело. Где же Андрей?

– Веди домой, обогреть надо девку, – советовали женщины из толпы.

Егор повел Лизавету в Мельковку.

Дорогой пробовал расспрашивать, но Лизавета ничего не могла объяснить. Только дрожала всем телом да принималась плакать, когда Егор упоминал про Дробинина.

– Мама, кого я привел? Угадай, – сказал Егор матери.

– Кто такая? – с сомнением и не очень дружелюбно смотрела Маремьяна на отрепья девушки.

– Помнишь, про жену Дробинина рассказывал? Она и есть.

Этого было достаточно Маремьяне. Стала хлопотать около Лизаветы, приветила как родную. Расспрашивала ласково и осторожно, но и ей ничего выведать не удалось.

– Напали худые люди. Андрея били, – только и сказала Лизавета.

Егор ушел в лабораторию.

Когда он вернулся поздно вечером, тайна немного разъяснилась.

– Человек тебя ждет, – шепнула Маремьяна сыну в сенцах. – Зовут, сказывает, Дергачом, а почто пришел, я не спрашивала. Тебя-де надо.

В избе сидел незнакомый человек, старый, тощий, с белым лицом, как трава, что под досками вырастает, и без одного уха.

– Здравствуй, милый человек, – обратился Дергач к Егору. – Ты ли Сунгуров будешь?

– Я.

– А я из тюрьмы здешней сегодня вышел. Колодник один мне наказывал непременно тебя найти. Знаешь ли Андрея Дробинина?

– Мама, слышишь? Вот где Андрей-то.

– Велел Андрей тебе сказать, что взяли его государевы воинские люди в прошлом месяце. Взяли вместе с женой. Головой скорбная у него жена-то, что ли. Вот об ней и просил Андрей. Пусть, говорит, узнает, где она и как она, и мне, Андрею то есть, весточку передаст через арестантов, что милостыню собирают. А если ее из тюрьмы освободили, так велел ей помочь, а то сгинет, как дитя малое.

– Здесь уж жена его, у нас, – не вытерпела Маремьяна. – Спит, сердечная, на печке.

– Ну-у? Как всё ладно получается. Вот рад будет Андрей! Справедливый он, с совестью. Такому и в каморе легко, только за жену и страдал всё.

– А за что его взяли?

– Ничего не сказывал. Он много говорить не любит. Да не за худые, поди, дела. Есть безвинные в тюрьмах. Много таких. Ну, спасибо вам за добрые вести, пойду я.

– Куда ночью-то? – враз сказали Егор и Маремьяна. – Оставайся ночевать.

Дергач даже удивился:

– Вот вы какие! И черного отпуска не спрашиваете. Ухо мое видели? – и Дергач рассказал, как он лишился уха: – Не палач обкарнал,[19] несчастье мое. В здешней крепости работал я на проволочной фабрике, проволоку волочил. Кто видал наш станок, знает: проволока из дырки змеей вьется, знай подхватывай клещами да заправляй в другую дырку, поуже. Ну, бывают обрывы, тут не зевай: проволока-то докрасна каленая, живо палец, а то нос обрежет. Вот так и мне левое ухо напрочь.

После того страшно мне стало к станку подходить: в руке верности нет. Боюсь и боюсь. Едва отпросился я домой – нижегородский я, государственный крестьянин. Отпустили всё-таки, побрел. Я ведь еще пимокат, везде работу найду. Так и шел. Где у хозяйки овечья шерсть накоплена, там и пимы катаю. Только куда ни приду, видят – уха нет, спрашивают черный отпуск – свидетельство, что из тюрьмы освобожден, а не беглый. Вместо черного отпуска у меня была бумага от генерала Геннина, что уха я лишился на работе. Так ладно всё было, да в одной деревне хозяйка добрая попалась. Постирала мне портки, а бумагу не вынула, и стало ничего на ней не разобрать. Я и такую показывал, грамотных мало, кругляшок на месте печати еще проглядывает, – верили. А потом бумага совсем развалилась в труху. Тут и началось: больше с колодниками ночую, чем по избам. Ну, ничего, покажешь, как проволока по щеке прошла, на плече след выжгла, – подержат да выпустят. Добрался до дому, жил славно так два года. В голод дарить старосту стало нечем, он и привязался: подай да подай бумагу! Почему без уха живешь? Житья мне не стало. Пошел я в Екатеринбургскую крепость за новой бумагой. Больше года сюда добирался, во всех тюрьмах по дороге сидел. А пришел – и здесь, конечно, сразу сохватали, и здесь поскучал. Сегодня уж побывал в Главном правлении, по всем столам прошел. Да плохо мое дело: генерала Геннина нет, и проволочная фабрика закрыта, а старые мастера разбрелись кто куда. Не дают бумаги, а я уж и коробочку деревянную для нее приготовил. Придется, видно, долго хлопотать.

Кончилась беседа тем, что Маремьяна заказала Дергачу валенки для Егорушки.

– Вот, – сказала Маремьяна, укладываясь спать, – большая у нас семья стала. Бог мне дочку дал и хорошего человека не зря послал.

* * *

На другой день Егор с товарищами работал в лаборатории. Это была небольшая квадратная комната.

У одной стены стояли три пробирные печи с ручными мехами для дутья. У другой – две тумбы с весами пятифунтовыми, для грубого веса, и аптекарскими – под стеклом, для малых навесок.

Ученики делали опостылевшую им работу – пробу железной руды. Кажется, уж давно научились, все руды перепробовали: и сысертскую, и гороблагодатскую, и каменскую, а Гезе всё не дает следующей работы – пробы медной руды.

Егор подсыпал березовых углей в печку. Качка давил ручку мехов, поднимал жар. Фон дер Пален взвешивал на аптекарских весах новую навеску толченой руды.

Пришел Гезе. Ученики поклонились и ждали, как он поздоровается: если скажет «глюкауф», – значит, в добром настроении, если «гутентах», – значит, злой и придирчивый. Рудознатец сказал: «Глюкауф!» Работы учеников одобрил. Обещал с завтрашнего дня начать пробы медных руд.

– Пакет ему приносили из Конторы. Адька, скажи, – напомнил Егор.

Фон дер Пален сказал. Добавил еще, что посыльный пакет оставить не захотел, просил рудознатца прийти за ним в Контору горных дел. Гезе, однако, сам не пошел, а послал фон дер Палена.

– Насилу дали. В собственные, говорят, руки, – сообщил фон дер Пален, вернувшись и вручив Гезе письмо и запечатанный сверток.

Саксонец читал записку и время от времени повторял: «О!.. О!.. О!..»

Потом распечатал сверток, вынул три серых камня. Нахмурившись, разглядывал, пробовал ногтем, нюхал.

– Убрать всё, – перевел фон дер Пален его приказание. – Вымыть ступку, тигли, изложницу. Будем делать пробу серебряной руды.

Ученики оживились. Это поинтереснее, чем железная.

– Откуда руда? Неужели здешняя? Спроси его, Адька!

Гезе ничего объяснять не стал. Сам отделил по кусочку от каждого камня, сам раздробил кусочки молотком и, отсыпав часть в ступку, велел Егору хорошенько истолочь.

Потом еще сам долго растирал в фарфоровой ступочке. Полученного порошка отвесил один золотник, чего-то добавил и ссыпал в тигелек.

Тигелек поставил в печь, в самый жар, отметил время на часах и велел двадцать минут поддерживать наисильнейший огонь.

Через двадцать минут пододвинул тигелек поближе к устью печки, чтоб хватало наружным воздухом, а дутье уменьшил. Наконец еще ненадолго поднял жар, выхватил щипцами тигелек из углей, постучал им по полу и опрокинул над изложницей.

– Теперь должно дать спокойно остыть. Получится «веркблей» – свинец со всем серебром, сколько его в руде было, – перевел фон дер Пален.

Крошечный слиточек Гезе проковал осторожно молотком. При этом шлак открошился. Гезе взял с полки белую толстостенную чашечку – до сих пор эта чашечка ни разу в ход не пускалась. Ученикам рудознатец как-то говорил, что сделана чашечка из пепла овечьих костей.

Расправил веркблей в белой чашечке и, заглянув в нее, сказал равнодушно:

– Кейн зильбер-эрц. Нур швейф.

– Что, что он говорит?

– Говорит, что это не серебряная руда, а пустой камень.

Заглянули в чашечку и ученики, – там только налет серого порошка.

Гезе заставил всех троих проделать ту же пробу. Опять толкли, отвешивали, смешивали с бурой и свинцом. Когда тигли поставили в печь, рудознатец ушел. Сказал, что вернется через полчаса. Письмо и руду оставил валяться на подоконнике. В первую же свободную минуту Егор раскрыл письмо: немецкие буквы.

– Адька, прочитай! Что это за руда? Я пока подую за тебя.

Фон дер Пален вытер пальцы:

– От Хрущова записка. Не пишет, откуда руда. Просто: «Попробуйте, подлинно ли эти каменные куски серебро содержат».

В это время явился Зонов из Конторы горных дел справиться, получил ли рудознатец сверток с камнями и идет ли проба.

– Уже испробовали, – важно ответил Егор. – Разве такая серебряная руда бывает!

– Нет, ребята, вы не шутите. Пусть Гезе напишет рапорт за своей подписью и сам принесет в контору. Знаете, что это за руда? Разбойника Юлы.

– Как Юлы? – Егор бросил ручки мехов.

– А вот так. Юла в тюрьме сидел, ему за разбои смертная казнь положена, а он с пытки закричал: «слово и дело». Объявил главному командиру, что знает место серебряной руды. Его честь честью взяли за Контору горных дел, от пыток, от казни освободили. Послали команду за рудными образцами; их Юла хранил у какого-то осокинского рудоискателя.

– У Дробинина! – крикнул Егор и побелел.

– Не знаю. Только рудоискателя тоже взяли, потому что он, выходит, приют давал разбойнику и не доносил на него. Вот какие вы кусочки пробуете.

– Что же теперь им будет?

– Если куски – верно руда и место богатое, то Юлу освободят или дадут вовсе легкое наказание. Так и везде объявлено. По всем базарам по-русски и по-татарски читают, что если кто укажет в казну богатую руду, тому все прошлые вины простятся и еще награду дадут. Говорят, Юла потому и смел был, что припас где-то рудное место на крайний конец.

– А если не руда? – с ужасом спросил Егор.

– Тогда плохо их дело. Юлу и за разбои и за то, что зря «слово и дело» кричал, накажут по всей строгости. А рудоискателя того казнят за пристанодержательство.

– Еще не готова проба, господин Зонов, – видите, плавим, – сказал Егор. – Не раньше вечера кончим, а рапорт Гезе сам принесет.

Только захлопнулась дверь за Зоновым, как Егор дрожащим голосом обратился к товарищам:

– Братцы, давайте пробовать со всем тщанием! Может, бедная очень, а всё-таки руда. Нельзя дать Андрею Дробинину погибнуть.

И он рассказал товарищам всё об Андрее.

– Надо так сделать, – предложил горячий Качка: – серебра немножко подбавить в руду. Спустить серебряную копейку в тигель.

Предложение отвергли: Гезе всё равно не надуешь. Он тогда пять раз сам пробу сделает.

Когда рудознатец вернулся в лабораторию, он подивился усердию, с каким работали его ученики. Фон дер Пален с общего согласия объяснил Гезе, что от результата их проб зависит жизнь двух человек.

– Это совершенно всё равно, – с каменным спокойствием ответил Гезе.

Однако сам повторил пробу.

Для точности изменил способ: навески увеличил вдвое, вместо свинца взял глету, буру прибавлял не сразу, а частями.

Всё равно в белой чашечке серебра не появлялось.

– Кейн зильбер-эрц, – сказал саксонец строго, точно приговор произнес.

Цыц и перецыц!

Среди зимы шел обоз на гору Благодать. Снег лежал глубокий – до самых засечек на деревьях, а их летом делали на уровне плеча. Люди протаптывали дорогу перед лошадьми. Обоз тянулся медленно.

Двое молодых чиновников на лыжах побежали вперед. Дорога шла поперек горного склона, так что правая лыжа была немного выше левой.

Чиновники убежали далеко от обоза, когда первый из них, в красном полушубке, вдруг резко откинулся назад и сел между лыж, стараясь остановиться. Второй, в черном полушубке, налетел на первого, соскочил с лыж и провалился по пояс.

– Эх ты! – закричал он с веселым смехом. – Туда же, первым следом… – и голос его осекся: он понял, что испугало товарища.

По направлению к дороге с горы мчался черный медведь. Он нырял, нелепо горбатясь и подкидывая задними ногами снег. На самой дороге зверя перевернуло через голову, но он, не останавливаясь, выправился и кинулся дальше вниз, за ели.

На следу медведя показалась вторая фигура – охотник на лыжах.

Охотник скользил красиво и уверенно. В зубах веревочки от носков лыж, – он правил поворотами шеи и ловко увертывался между деревьями. Руки заняты ружьем. Охотник готов был выстрелить каждую секунду, даже приложился было на бегу, когда медведь кувыркнулся. Но его самого тряхнуло у дороги, он взмахнул руками, выравниваясь, – и оба скрылись в ельнике.

– Ишь, прокляненный! – сказал чиновник в черном полушубке. – Здесь медведи, дьяволы, и зимой не спят.

Он взобрался на лыжи и отряхнулся. Снизу долетел короткий стук выстрела.

– Положил! – вскрикнул чиновник, выпрямляясь. – Ну и ловко… А может, промахнулся?

– Это вогул, – заметил чиновник в красном полушубке. – Вогул не промахнется.

– Значит, свежует сейчас. Вставай, чего ж ты сидишь? Дальше надо.

– Нет, погоди. Я чего придумал? У вогула, поди, дорогие шкурки есть. Можно поживиться. Пойдем-ка к нему.

– А с чем? Даром он тебе отдаст?

– Даром, конечно. А то что бы за пожива!

– Сунься, когда у него кремневка! Сам говоришь: промахов у вогула не бывает.

– Вот в кремневке-то вся суть. Вогулам запрещено огневое оружие иметь. Мы даже обязаны отобрать. Сначала кремневку отберем, – он в человека не выстрелит, не бойся, – а потом и насчет шкурок видно будет. Айда, что ли?.. Ну, чего думаешь? Обоз еще далеко.

– Ты, Ваня, хоть медведя ему оставь. Больно красиво он за зверем летел.

Чиновники свернули с дороги, заскользили вниз верхом на палках. По глубокому следу легко нашли манси. Он сидел на туше зверя и снимал шкуру. Кремневка лежала рядом на лыжах. При виде чиновников манси перепугался так, что посерел.

– Пача, ойка, пача! – пробормотал он, вставая, и нож вывалился из руки в снег.

Чиновник в красном полушубке кинулся к ружью манси. Схватил его, сдул с полки порох, сунул товарищу.

– Держи, – и обратился к манси: – Ты что, плут, огненное оружие завел? А? Кто тебе позволил? Да я тебя засужу, нехристя поганого! В тюрьму! Что, что?

Но манси молчал и только чуть покачивался, опустив окровавленные руки. «Хлоп! Хлоп!» – две пощечины раздались в лесу.

– Ваня, не надо! – поморщился второй чиновник и отвернулся.

– Не мешай, так полагается… Где купил, сказывай! Молчишь? Ты знаешь, кто я? Я тебя могу… что угодно могу. Зверуй со стрелами – слова не скажу, а чтобы огненное оружие, то цыц и перецыц! Шкурки у тебя есть?

– Атим, ойка, – манси отрицательно помотал головой.

– Вот я сам погляжу.

Чиновник полез к манси за пазуху и извлек несколько шкурок.

– А, еще врать! Мне врать?

Ограбленный охотник опустился на снег: ноги у него подкосились.

– Это что – соболь или куница? Гриша, держи. Это векша? Не надо векши, на тебе, лови.

Беличью шкурку кинул на снег к охотнику.

– Ну, пошли. На первый раз, так и быть, прощаю. Но огненного оружия больше не смей покупать – это помнить, помнить и перепомнить! Если узнаю – в тюрьму! Как тебя звать?

– Чумпин, – ответил манси.

– Как? – чиновники переглянулись.

– Чумпин, ойка.

– А имя?

– Степан.

– Это ты гору Благодать сыскал?

– Я, ойка.

Чиновники опять переглянулись, смущенные.

Манси поднялся. Из красных, воспаленных глаз его текли слезы.

– Что ж молчал-то, не сказывался? – раздраженно сказал чиновник. – Тебя велено сыскать и послать в Екатеринбург.

– Ойка, ойка!.. – Чумпин бросился на колени, кланялся чиновникам, заливался слезами.

– Да нет! Чего ты напугался? Награда тебе вышла.

– Тебя деньги ждут, а ты от них бегаешь, – подхватил второй чиновник. – Иди смело, богатый будешь.

Чумпин недоверчиво смотрел то на одного, то на другого. А чиновники зашептались:

– Придется вернуть шкурки. Еще разболтает в Правлении заводов.

– Жалко – возились сколько!

– Хрущов дознается… за такое дело, знаешь…

– Да знаю. Влопались мы зря. Ну, отдай. Нам кремневка останется, полтора рубля всегда стоит.

И чиновник в красном полушубке крикнул Чумпину:

– Эй, держи свою рухлядь! Да смотри не пикни об этом в городе. Знаешь, кто я?.. Не знаешь? Ну и хорошо, что не знаешь.

Лыжный след

Чумпин обошел вокруг крепости, как зверь вокруг ловушки.

Ничего не видно за двухсаженными стенами. На пруду из снегу торчат острые колья рогаток. Пройти можно только через одни из трех ворот.

Подкатил к западным воротам, поднял лыжи на плечи. Конные, пешие проходили из крепости и в крепость. Целый обоз плетеных коробов с углем стоял у ворот, пережидая. Когда обоз тронулся, Чумпин пошел с ним и так вступил в крепость.

Непонятные звуки, незнакомые запахи неслись со всех сторон. Грохотало невидимое железо, из-под навеса вместе с искрами сыпались разноголосые стуки. Люди кричали громко, как пьяные. Слишком много шума!

По главной улице Чумпин прошел весь город до восточных ворот. Они были открыты. Всех выпускали беспрепятственно.

Около одного большого дома – это был госпиталь – Чумпина затошнило. Уж очень отвратительные запахи. Как это русские жить здесь могут?

Увидел собаку, рыжую, очень худую. Собака стояла у ворот, поджимала поочередно то одну, то другую мерзнущую лапу. Охотник присел около нее, хотел погладить. Собака с визгом метнулась в подворотню и оттуда, выставив только нос, обдала манси длинной собачьей руганью.

С лыжами на плече бродил Чумпин по торговой стороне. Спросить кого-нибудь о своем деле не решался – все казались очень занятыми.

Торговец в длинном до пят тулупе, стоявший около ободранных бычьих туш, помахал Чумпину варежкой:

– Манси, меха есть?

– Нету.

– Продал уж? В другой раз прямо ко мне неси. Запомни Митрия Рязанова.

Чумпин спросил, как найти самого главного командира.

– Самого главного? – торговец захохотал. – А с полицмейстером и говорить не хочешь?

– Так велели.

– Ну, ищи самый большой дом.

Чумпин заходил в дом Осокиных, в церковь, в казарму – его выгоняли.

На плотине встретил другого манси и обрадовался. Этот нес на виду лисью шкуру и не казался испуганным шумом и многолюдством.

– Пача, юрт!

– Пача, пача! Где изба главного командира?

– Ляпа – совсем близко. Вернись обратно и смотри налево, где много лошадей.

– Теперь найду. Плохое место – город.

– Совсем плохое. Тесно. Много обману.

– Прощай, спасибо.

– Ос ёмас улм![20]

Лыжи Чумпин очистил от снега и поставил у входа в Главное заводов правление. Поднялся по лестнице, подождал, когда откроется дверь, и скользнул в дом. Не забыл осмотреть и попробовать дверь изнутри: захлопывается сама, но щеколды нет, – просто гиря на веревке тянет. Выйти легко в любую минуту.

Очень большой дом у командира. Еще и внутри десятки высоких нор-колей.[21] В который идти?

Наугад пошел налево, вслед за первым попавшимся человеком. Попал в толпу. Сколько гостей! Но невеселые все и очень толкаются. Затискали охотника.