Кровавый мотылёк. Книга 2. Тень Дэрила Кроу

Первые дни в новом доме были как смазанные кадры – яркие, но чужие. Рэй часто просыпался по ночам, вслушиваясь в тишину, которая не рвалась криками, не сопровождалась шагами по скрипящему полу. Он вставал и подходил к окну, где свет луны ложился на пол холодной полосой. В его голове звучал голос брата, и он чувствовал, как слёзы прокрадываются по щекам, хотя он пытался быть сильным.

– Где мой брат? – робко спросил он как-то вечером, сидя за идеально сервированным ужином.

Миссис Хант, женщина в строгости и жемчугах, на секунду задержала вилку на весу, взглянув на мужа. Мистер Хант медленно убрал салфетку с колен.

– Рэй, тебе теперь не о чем беспокоиться. Твоя жизнь начинается с чистого листа. Твой брат… он в безопасности. – Его голос был безупречно ровным.

Но Рэй знал – это ложь. Он чувствовал, что брат страдает. Он всё ещё слышал его голос по ночам.

Сыновья Хантов, Билли и Дени, близнецы одиннадцатью годами старше Рэя, поначалу держались настороженно. Они не были злыми – просто им казалось странным, что в их доме теперь появился «психованный приёмыш». Один из них однажды шепнул другому:

– Он разговаривает во сне. Молится за кого-то… Или с кем-то. Странный.

Но со временем они начали с ним играть. Сначала сдержанно, потом – искренне. Рэй смеялся, бегал по саду, строил домики из веток. Однако в его взгляде всегда оставалась глубина – чёрная, как бездна, в которой когда-то он потерял всё.

Каждое воскресенье Ханты ездили в церковь. Мистер Хант держал Рэя за руку. Миссис Хант одевала ему белую рубашку и расчёсывала волосы с особой тщательностью. Он выглядел как их сын. Он стал их сыном. Даже документы теперь это подтверждали: Рэй Хант. Но когда он вглядывался в отражение в зеркале, он видел не себя. Он видел мальчика с грубыми руками брата, что когда-то держали его ночью, шепча: «Я с тобой».

Он часто просыпался по ночам в холодном поту. Иногда звал брата, иногда шептал его имя, уткнувшись в подушку.

– Ты всё ещё не хочешь рассказать, что случилось? – спрашивала Шарлота однажды вечером, присаживаясь рядом.

– Он остался там, – тихо ответил Рэй. – Один.

– Кто?

– Братик.

она молча взяла его за руку.

Иногда Генри включал ему мультики, приглашал на прогулки, Билли и Дени предлагали поиграть. Но даже в самый весёлый момент Рэй вдруг замирал, глядя в сторону. Его мысли всегда возвращались в Честерфилд. К тому дому. К тому дню. К брату.

Однажды вечером, когда все уже спали, он сидел у окна, глядя в небо, где едва заметно трепетал мотылёк, пролетевший мимо стекла. Маленький, хрупкий, но упрямо тянущийся к свету.

– Он ведь найдёт выход… – прошептал Рэй. – Он сильный.

Прошли годы. Рэй рос в любящей, обеспеченной семье, но внутри него жило то, о чём он никому не говорил – память о Дэриле. Сначала он просто скучал. Затем – начал бояться, что никогда его больше не увидит. Но со временем эта тоска трансформировалась в решимость: он не позволит прошлому исчезнуть.

А в это время, совсем в другой реальности – в сером здании на окраине города, окружённом железными решётками и кирпичными стенами – жил Дэрил.

Он не знал, что его брат спит в мягкой постели и ест свежие круассаны на завтрак. Не знал, что его имя больше не значится рядом с его. Всё, что у него было – это бетонные стены, крики за стенами, и дневной свет, который попадал внутрь через решётки, оставляя узкие полоски на полу.

Сначала он просто молчал. Не отвечал ни на вопросы, ни на приветствия. Он не сопротивлялся – но и не соглашался. Он был, как тень, скользящая по коридорам. Но однажды, в какой-то особенно тихий вечер, когда в коридоре только капала вода из протекающей трубы, он начал царапать себе руки. Сначала – машинально, потом – с намерением. Он смотрел, как капает кровь. С интересом. С одержимостью.

– Что ты делаешь, мальчик? – спросила санитарка, увидев его с окровавленными пальцами.

Он посмотрел на неё и шепнул:

– Я хочу узнать, как умирают.

Её глаза расширились, и она поспешно вызвала врача. Но Дэрил уже вернулся в свою тень. Он начинал получать удовольствие от страха.

Некоторые санитары в больнице презирали его. Один, проходя мимо, бросал:

– Уродливый ублюдок. Смотри, как не загрызи кого-нибудь.

Другой – уже при медиках – громко усмехнулся:

– А этого зачем лечить? Ему в петлю, а не на терапию.

Медсёстры не задерживались у его койки. Однажды, когда он не отвечал на вопросы врача, та швырнула ручку на стол: «– Он просто псих. Мерзкий ребёнок». Но в глаза он смотрел так, что даже взрослые мужчины отводили взгляд.

И пока один брат жил в белом доме, построенном на добрых намерениях, другой – в сером, пропитанном криками. Один учился заново улыбаться, другой – медленно превращался в нечто, что уже никогда не станет просто мальчиком. Это были две разные жизни. Но одно прошлое. Одна кровь. Один конец.

Сессии с доктором Миллером стали для Дэрила чем-то особенным. Не привычным – особенным. Это были часы, в которые он не чувствовал себя под наблюдением, не слышал язвительных насмешек санитаров, не ощущал на себе взглядов, полных страха или ненависти. Эдвард Миллер был не таким, как все. Он слушал. По-настоящему. И не боялся.

С самого начала он понял: этот мальчик – не просто сломанный, он искривлён изнутри, как ржавый гвоздь, согнутый слишком много раз. В каждом его слове – ледяная отстранённость, в каждом взгляде – бездна.

– Что ты чувствуешь, когда видишь людей? – как-то спросил Миллер, сидя напротив, держа блокнот на коленях.

Дэрил долго молчал. Его глаза были направлены в окно, за которым шелестела ветка сухого дерева.

– Пустоту, – наконец прошептал он. – Иногда – злость. Иногда – желание исчезнуть. А иногда… желание сделать больно.

Миллер не шелохнулся. Только записал: «Эмоциональное отчуждение. Склонность к подавленной агрессии. Тяжёлый опыт деформации личности – возможно, не обратим.»

Годы шли. Дэрил рос в стенах клиники, где для него не было места нормальной жизни. Он уже не был мальчиком. Он стал юношей с тихими шагами, резким умом и беззвучной яростью. Его острый язык обнажал суть людей. Он чувствовал их фальшь, чуял страх, понимал, кто на самом деле скрывается под белым халатом или милой улыбкой.

Некоторые из персонала старались избегать его. Другие – наоборот, позволяли себе срывать злость, зная, что мальчик без семьи и защиты. Насмешки, пинки, резкие слова за спиной.

– Урод… – прошептала однажды медсестра, проходя мимо. – Такому не место среди живых.

В тот день Дэрил напал на неё. Молча. Без крика. Он набросился с такой яростью, что её вырвали из его рук с синяками на горле и царапинами на лице. Он не кричал. Он просто стоял, тяжело дыша, с прищуренными глазами и окровавленными ногтями. Его заперли в «мягкой комнате» – как её называли сотрудники. Это была изолированная камера, обитая бледно-серыми стенами из плотной ткани, без окон. Только тьма и тишина. Но для Дэрила это была не тишина.

Темнота жила. Она дышала. Она становилась голосом.

Сначала он слышал шёпот – как будто кто-то стоял прямо у его уха. Затем – смех. И, наконец, голос, который он никогда не забудет:

– Ты чудовище, Дэрил…

– Ты убийца…

– Это ты убил меня…

Мать. Её лицо всплывало в его сознании, искажённое, как в зеркале кривом. Её глаза были полны укора, её голос – ненависти. Она подходила ближе, касалась его лица, вонзалась в сознание.

Он начинал царапать стены, биться лбом о пол, кричать – до хрипоты. Иногда терял сознание.

Эдвард Миллер наблюдал.

Он приходил на следующий день, когда Дэрил сидел с растрёпанными волосами и пустым взглядом, и говорил:

– Ты снова слышал её?

– Она всегда со мной. – Его голос был глухим. – Даже мёртвая, она сильнее меня.

Миллер записывал: «Острые психотические эпизоды. Ночные кошмары трансформируются в осознанные галлюцинации. Проявляются признаки мизантропии, ярости, отвращения к обществу. Пограничное состояние: либо разрушение, либо – неконтролируемая агрессия.»

Однажды он спросил: