Полная версия
Особняк – ветхий, с обвалившимися стенами, скрипучими полами и лестницами, по которым не хотелось ступать дважды – напоминал о прошлом, которое слишком долго сопротивлялось времени. Кому он когда-то принадлежал – уже не имело значения. Теперь здесь пахло пыльным деревом, гниющей тканью и штукатуркой. Лондонская сырость проникала внутрь, словно дом дышал вместе с городом, пульсируя в унисон. На фоне разбитого окна вдалеке мерцали очертания Сити – стеклянные башни, сверкающие в свинцовом небе, как инородные тела на фоне умирающего пейзажа. Контраст был болезненным. И в то же время – завораживающим. Именно этого и добивалась Лина.
– Смотри на эту стену! – воскликнула она, размахивая планшетом. – Здесь будет модель. Прямо под этим сколом. Как будто её затягивает вглубь… как призрак, который не может уйти.
Марк стоял чуть в стороне, наблюдая за суетой: ассистенты раскладывали ткани, техник настраивал осветительные приборы, визажисты накладывали тени не только на веки, но и под ключицы, будто вырезая черты из мрамора. Это была не просто мода. Это было превращение.
– Господи, это гениально, – прошептала Эмбер, когда появился главный фотограф. Сесар Кальдерон – испанец с глазами из обсидиана и голосом, похожим на шелест битого стекла.
– Я хочу, чтобы она была не женщиной, а вдохновением, – сказал он, указывая на модель. – Она не позирует. Она уходит. Её здесь никто не держит.
Модель – высокая, с платиновыми волосами и острыми скулами – казалась частью этого пространства. На ней было платье из тончайшего шёлка, цвета угольной пыли. Под тканью угадывались очертания скелета – хрупкость, граничащая с исчезновением. Корсет, оборки – как из сна, в котором затаилось что-то древнее.
Камера щёлкала с хрипом, будто у неё был стук сердца.
– Марк, – позвала Лина. – Хочешь, я добавлю что-то жёсткое? Царапины? Следы когтей?
– Нет, – тихо ответил он. – Пусть пустота говорит за себя. Больше молчания. Чем меньше объяснений – тем сильнее ощущение.
Лина кивнула. Без сарказма.
Съёмка продолжалась до самого заката. Лучи солнца пробивались сквозь треснувшие витражи, отбрасывая на пол кровавые блики. К финалу все были измотаны, но в воздухе витала странная эйфория – как после обряда.
– Ты это чувствуешь? – спросила Эмбер, когда они с Марком стояли у выхода. – Как будто здесь что-то осталось. Или, наоборот, проснулось. Думаю, это наш шанс. Настоящий.
Марк молчал. Он смотрел на чёрные окна особняка. Там не было ни души. И всё же у него возникло отчётливое ощущение, будто сам дом смотрит им вслед.
Номер вышел спустя месяц.
Обложка нового выпуска Vellum – черно-белое фото. Модель стоит в распахнутом дверном проёме полуразрушенного особняка, будто душа, решившая остаться между мирами. Её лицо наполовину скрыто тенью, платье струится в воздухе, словно дым. Заголовок – Исчезновение формы – отпечатан серебром, которое едва различимо, как эхо забытой мелодии. Ни одного клише. Ни одной лишней детали. Только ощущение – плотное, тревожное, режущее, как трещина в стекле.
Эффект был молниеносным.
Интернет взорвался. Блоги, паблики и аналитики модной индустрии обсуждали обложку, как культурное явление. Это была не просто съёмка – арт-ритуал, эстетика тайны, момент трансформации. По вечерам города оживали под мерцанием билбордов с той самой фотографией: силуэт у границы света и мрака, где-то между модой и тонким миром.
Фотографы начали подражать стилю Кальдерона, вдохновляясь обветшалыми локациями и светом, напоминающим дыхание уходящего дня. Молодые модели мечтали попасть именно в Vellum. Редакция захлёбывалась от писем, коллабораций, предложений, вдохновлённых этим выпуском. Цифры говорили сами за себя: журнал установил исторический рекорд. Печатную версию раскупили за три дня. Электронная – за сутки собрала сотни тысяч просмотров, попала в тренды и была процитирована в трёх международных изданиях как «самый прорывной номер года».
Телефон Марка не умолкал. Поздравления, интервью, предложения. Кто-то даже прислал дорогую бутылку вина с запиской: «Ты превратил стиль в безмолвие, от которого невозможно отвести взгляд. Браво».
Но главное – он оказался в поле зрения тех, кто действительно принимает решения. Среди них – Лора Эймс.
Она вызвала его к себе в офис на двадцать втором этаже. За панорамными окнами туманный Лондон растекался в бесконечность, словно акварель, размытая дождём. Стеклянные башни Канэри-Уорфа поднимались в серое небо, как будто сам город тянулся к свету, которого всегда не хватало. Капли дождя медленно стекали по стеклу, оставляя за собой тонкие, почти стыдливые следы – как эмоции, которые больше не удаётся скрывать.
– Ты знаешь, Марк, – Лора откинулась в кресле, скрестив ноги с той грацией, которую невозможно выучить, – я всегда ставлю на тех, в ком никто не видит потенциала. Но ты… – она прищурилась, – ты превзошёл даже мои ожидания. И это, чёрт побери, бывает нечасто.
В её голосе звучала смесь уважения и тщательно отмеренного восхищения. Как тост, который поднимают не ради вежливости – а потому что иначе нельзя.
Марк кивнул сдержанно. Он давно научился не показывать лишнего, особенно перед такими, как Лора. Но внутри что-то сместилось, словно мир слегка провернулся вокруг собственной оси. Не страх. Не радость. А то странное внутреннее дрожание, когда ты понимаешь: всё действительно изменилось.
Она медленно потянулась к столу и достала тонкую кожаную папку. Аккуратно развернула – внутри лежал договор и фотография. На снимке – современный жилой комплекс с безупречной геометрией: стекло, металл, бетон и зелёные террасы, уходящие ввысь. Чёткие линии. Абсолютное спокойствие. Всё это – в самом сердце Канэри-Уорфа.
– Это не просто знак благодарности, – сказала она тихо, – это инвестиция. В твой покой. Мы знаем, где ты живёшь. Маленькая, старая съёмная квартира? Пора двигаться дальше. Это – твоя новая жизнь. Без аренды. Без условий. Просто потому, что ты этого достоин.
Он молчал, в привычке сначала внимательно слушать, а уже потом обдумывать. Но внутри всё раскалывалось беззвучным ураганом. Ещё вчера он засыпал под ритмичный стук дождя по хлипкой железной крыше, в холодной комнате с тонкими стенами, где каждое утро начиналось с запаха сырости и скрипов старого пола. А теперь – «Куинс Хайтс», один из самых современных и закрытых жилых комплексов Лондона, расположенный в самом центре Канэри-Уорфа, а дорога от работы на такси – максимум десять-пятнадцать минут.
– Я понимаю, что это многое меняет, – продолжила она, передавая ему бесконтактную смарт-карту для доступа по системе «KeyGuard SecureEntry», – но поверь, ты заслужил это. Никто не ставит условий. Просто живи и занимайся своим делом.
Он взял карту, ощутив её холод и лёгкость, и одновременно странную тяжесть – будто не просто предмет, а ключ к новому миру.
– Спасибо, – коротко сказал он, не зная, что добавить.
– Позвони, если понадобится помощь. Или просто захочешь поговорить, – улыбнулась она, – Это только начало.
Выйдя из офиса, он поймал такси. Дорога заняла всего около десяти минут – лёгкий вечерний трафик позволял быстро добраться до «Куинс Хайтс». Поездка была короткой, но за окном мелькали огни города, и он впервые почувствовал себя участником этого пульсирующего мегаполиса, а не просто наблюдателем. Он с интересом смотрел, как город меняется по мере приближения к жилому комплексу. Огни небоскрёбов отражались в мокром асфальте, редкие прохожие спешили по своим делам. Водитель осторожно проехал по тихой улице, и вот уже перед ним возвышался «Куинс Хайтс» – стеклянный, строгий, современный, словно корабль, готовый унести в будущее.
Когда машина остановилась у входа в жилой комплекс, его встретило то самое здание из чёрного стекла и металла – высокое, безупречно гладкое. На его имя была зарегистрирована угловая квартира на одиннадцатом этаже. Капли дождя стучали по асфальту, отражая оранжевый свет фонарей. «Куинс Хайтс» возвышался над ним, как нечто не совсем реальное – слишком безупречное, слишком гладкое.
Он заплатил, взял карту из внутреннего кармана пальто и подошёл к входу. Лондонский ветер подхватил воротник пальто, а лёгкий холод пробежал по коже.
У входа его встретил консьерж в белых перчатках. Его ровный, спокойный взгляд скользнул по нему, словно оценивая и принимая одновременно.
– Добрый вечер, мистер Вернер. Ваше жильё готово. Пойдёмте. Лифт на одиннадцатый этаж направо.
Консьерж в перчатках проводил его до лифта. Внутри – матовое золото, приглушённый свет, зеркальные стены, будто здание само продвигало нарциссизм.
Дверь открылась, и внутри лифт встретил его приглушённым светом и звуком едва слышного механизма. Лифт плавно поднялся. Он вышел из лифта оглядываясь по сторонам и шагнул в коридор с мягким ковровым покрытием. На секунду показалось, что оно вело именно к его квартире.
Квартира встретила его тишиной. С защитного плёнчатого ковра под ногами до тонкого, едва уловимого аромата нового дома – всё казалось не обжитым, но выжидающим. Просторная гостиная с панорамными окнами на город, кухня в углу – с чёрными матовыми фасадами и встроённым освещением. Гладкие поверхности, в которых отражались огни Лондона, как звёзды, упавшие слишком близко.
Он прошёл по квартире медленно, как по музею, в котором пока ничего не выставлено. В спальне – ещё не распакованное постельное бельё, в шкафу – пусто. Только город снаружи, живущий своей жизнью. С шумом поездов метро, с чайками над Темзой, с глухими гудками катеров и бесконечной дождливой меланхолией.
Он подошёл к окну. Ни балкона, ни перегородок – только стекло, за которым раскинулся Лондон: дымный, равнодушный и странно родной. Город, в котором он всё ещё чувствовал себя чужим. И всё же… что-то в этом моменте было неоспоримо его. Он смотрел на огни и думал: это ли покой? Или просто следующая форма контроля?
Марк прошёл на кухню, где каждый шкаф открывался от прикосновения, и вдруг – почувствовал странное, забытое волнение. Как в детстве, когда его впервые пустили в библиотеку – и дали выбрать любую книгу. Теперь перед ним открывалась не библиотека, а целая жизнь. И впервые – не в тени, не из-под стола, не на вторых ролях. А в центре. Он провёл ладонью по идеально гладкой стене. Всё было новым. Мебель – строгой, дорогой геометрии. Интерьер – в приглушённой палитре серо-бежевых тонов с золотыми акцентами. Полки ещё пусты. Но он уже видел, как поставит туда книги. Книги, в которых когда-то прятался от мира.
– Вивиан
В то утро, когда Марк получил подтверждение о своём назначении главным редактором, в его телефоне первым делом появилось сообщение от Вивиан:
«Знаю. Чувствовала. Ты заслужил это. Я тобой горжусь».
Они встречались уже два года – с того самого дня, когда он, ещё зелёный стажёр, бегал по этажам с кипой распечаток, а она сидела в углу студии с чашкой зелёного чая, обложенная планшетами и референсами. Вивиан была фриланс-дизайнером, принимала заказы от издательства, помогала с вёрсткой, оформлением журналов, иногда даже обложек. Она всегда была спокойной, сдержанной, словно знала больше, чем говорила. И в этом был особый магнетизм, от которого у Марка в первый день пересохло во рту.
Теперь она стояла у окна своей съёмной квартиры с чашкой травяного чая, в старой рубашке Марка, босыми ногами на тёплом деревянном полу, когда он вернулся домой поздно вечером. Он подошёл сзади, обнял её, уткнулся в волосы.
– Не думал, что это произойдёт, – выдохнул он.
– Потому что ты вечно себя недооцениваешь, – ответила она, не оборачиваясь. – Но я знала. С самого начала.
Вивиан была его якорем в этом новом, шумном мире, полном вечеринок, светских приёмов и блестящих лиц. Она редко появлялась в редакции, не любила суету, но всегда оставалась рядом. Иногда они вместе до поздней ночи обсуждали идеи, пили вино и мечтали, что когда-нибудь создадут собственный журнал.
Он не знал тогда, насколько важно будет это «рядом» – и как быстро оно станет зыбким.
Несмотря на два года вместе, Вивиан и Марк по-прежнему жили раздельно. У каждого было своё пространство, свой ритм, свои слабости. Они не торопились съезжаться – не потому что не любили, а потому что берегли ту хрупкую гармонию, что рождалась между ними. Вместо обязательств – привычка быть рядом, когда это действительно важно.
Они часто оставались друг у друга. Вивиан нередко засыпала у Марка, окружённая стопками журналов, его курткой, небрежно брошенной на стул, и лёгким ароматом бумаги и кофе, который пропитал его крошечную квартиру. Марк же любил ночевать у неё – в её квартире всегда было тихо, только тиканье винтажных часов да шелест штор. Там он мог отключиться. Вивиан знала, когда не задавать вопросов, когда просто положить руку на его грудь и одним взглядом сказать: «Дыши. Я здесь». Они были двумя параллельными линиями, которые, вопреки законам геометрии, иногда пересекались – точно и беззвучно.
Иногда Вивиан приносила ему наброски новых макетов, и они вместе работали за его кухонным столом, разбросав вокруг чашки и листы бумаги. В такие вечера Марк чувствовал не просто влюблённость – он чувствовал, что не один, впервые за долгие годы.
Но были и трудности. Разные взгляды на порядок, на шум, на темп жизни. Марк мог часами молчать, если ему было плохо, а Вивиан не всегда умела читать тишину. Марк стал поздно возвращаться, втянутый в светскую жизнь. Она же предпочитала оставаться в тени, устав от вечных масок и галдежа. Иногда по утрам они смотрели друг на друга как незнакомцы, уставшие от бессонных ночей, недосказанностей, от тихих сомнений, подступающих к горлу. Но потом всё утихало. Вивиан готовила завтрак, Марк расставлял посуду на стол. И в этом утреннем ритуале было что-то незыблемое. Пока ещё. Со временем между ними возникло что-то едва уловимое – тонкая плёнка отчуждения, словно невидимое стекло, которое разделяло даже тогда, когда они сидели рядом.
После назначения главным редактором жизнь Марка изменилась стремительно. В его графике больше не было случайных пауз, ленивых вечеров или возможности просто «побыть». Теперь каждая минута была чем-то занята: звонки, встречи, съёмки, светские вечера, интервью. Его новый ритм пульсировал, как столичный свет – ярко, дерзко, неумолимо.
Поначалу она радовалась его успехам. Гордость за Марка жила в ней, как тихий огонь. Но потом пришли вечера в одиночестве. Сообщения без ответа. Отменённые встречи. «Прости, не успел», «Сегодня с инвесторами», «Съёмка затянулась». Она не винила его – по крайней мере, старалась. Но сердце сжималось каждый раз, когда он смотрел на неё усталыми глазами, не замечая, как изменилась её прическа, как долго она выбирала те духи, что теперь ускользали мимо его внимания.
Они начали ссориться по мелочам. Не из-за чашек, разбросанных вещей или звонков ночью. А из-за тишины между ними. Из-за невысказанных тревог, которые копились в глубине души. Однажды Вивиан сказала: – Ты стал… другим. Я тебя почти не вижу.
Марк пожал плечами, уставившись в экран телефона: – Я просто устал. Всё это – временно. Мы справимся.
Она думала – в его голосе не было уверенности. Только привычка. И отчётливая боль, что всё больше росла в ней: она теряла его. Мягко, постепенно, как теряют старую вещь, что отдаляется и тускнеет, пока не исчезнет совсем.
Для Марка это действительно было временно.
Он не лгал, не пытался усыпить тревогу Вивиан – он верил в свои слова. Верил, что всё утрясётся, работа устаканится, новый ритм станет привычным. Он надеялся, что между ним и Вивиан всё сохранится, выстоит. Он держался за эту мысль, как за спасательный круг. Но в глубине себя Марк боялся. Не ссор, не разлуки – он боялся привязываться. До дрожи, до глухой боли в животе. Он не знал, как быть, когда кто-то рядом, по-настоящему, близко. Он не знал, как делиться собой. Потому что всё, что лежало под поверхностью – не должно было выйти в свет. Там были шрамы, тайны, травмы, которые он считал уродством. Он научился быть обаятельным, собранным, талантливым – но не научился быть открытым.
Вивиан ничего не знала о его прошлом. Почти ничего. Однажды, много месяцев назад, они сидели на её старом, скрипучем диване под мягким пледом, он был тогда тише обычного. Падал снег. Вивиан рассказывала что-то, смеялась, и вдруг замерла – в нём что-то изменилось. Будто фраза сказанная случайно, перестроила ход его мыслей.
Марк не смотрел на неё. Глаза были направлены в одну точку на стене.
– Мой отец… – сказал он тогда неожиданно. – Он избивал. Меня. Мою мать. Я… я рос в аду. Мама не выдержала и… я остался совсем один.
Он сам удивился, что это вырвалось. Как будто кто-то другой говорил его ртом.
Молчание повисло. Он ждал, что она отпрянет. Или начнёт расспрашивать. Или просто ничего не скажет, не зная, что с этим делать.
Но она молча положила руку ему на плечо, прижалась щекой к его руке. И, будто укрывая его от тех лет, от боли, от страха, сказала:
– Марк, я люблю тебя. Теперь ты в безопасности. Я с тобой.
Он тогда не ответил. Не мог. Ком в горле стоял, а сердце вдруг забилось так сильно, что ему казалось, оно разбудит весь дом. Но в тот момент он понял: Вивиан знала, как дотянуться до него – туда, где темно, где он сам боялся ступать. И, может быть, именно поэтому страх терять её был таким сильным. Ведь если исчезнет она – исчезнет и та часть Марка, что верила: он может быть любимым, несмотря ни на что.
Он долго не решался…
Ключ-карта лежала в его пальцах – маленькая, холодная, с новой гравировкой – V. Он заказал её заранее, едва получил собственную квартиру в жилом комплексе, о котором когда-то мог только мечтать. Всё казалось невероятным: этот дом с панорамными окнами, тишиной на этажах, где слышен только звук шагов, и запахом новой мебели. Но особенно невероятным казалось то, что он может пригласить Вивиан сюда – не в гости, а вместе.
Он сжимал её, переворачивая в ладони. Марк думал, как ей сказать. Может, оставить коробочку с картой в её любимой чашке? Или спрятать под подушкой, когда она останется на ночь? Или… сказать прямо, глядя в глаза. Без прикрас, без маски. Просто – «Останься».
Останься насовсем.
Он репетировал это мысленно, стоя у зеркала в прихожей. Пробовал разные интонации. Всё казалось слишком вычурным. Он хотел, чтобы момент был тёплым, живым, как они вдвоём на кухне, в носках и футболках, с полусонной Вивиан, щурящейся на свет и смеющейся сквозь зевок. Он мечтал, чтобы она просто осталась. Чтобы утром он слышал, как она встает раньше и бродит по квартире босиком. Чтобы в ванной висело два полотенца. Чтобы этот дом перестал быть только его. Но боялся. Не её отказа – боялся, что она может сказать “да”, а он не справится. Что его сломанные куски снова всплывут и разрушат всё. Что он – не для любви. Но вместе с тем он хотел. Очень.
Он аккуратно обернул коробочку в матовую бумагу, перевязал бечёвкой, спрятал в ящик комода. Ждал подходящего момента. Того самого вечера, когда в её взгляде не будет усталости, когда они снова будут как раньше. Он не знал, что с той стороны Вивиан всё чаще сидит, глядя в окно, и глотает странное, глухое беспокойство. Она чувствовала, как будто между ними выросла стена, в которой вот-вот исчезнут все окна. Он всё чаще бывал уставшим, отвлечённым. Он любил – она это знала. Но будто стал прозрачным. Словно стоял уже где-то за гранью, туда, куда её не звали. И она думала: может, он действительно уходит. А он, напротив – только собирался сделать шаг ближе.
Она снова проснулась раньше него.
Вивиан лежала на краю кровати, уткнувшись лбом в его плечо. Марк спал, дышал ровно, тяжело – так, как спят те, кто слишком долго держал себя в напряжении. Его рука была брошена рядом, но не касалась её. И в этом – всё, что она чувствовала последнее время: он рядом, но как будто сквозь стекло.
Она тихо выбралась из постели, набросила его рубашку – ту самую, которая пахла его парфюмом. Шагнула в кухню и остановилась. Тишина была гулкой, новой, непривычной. Не их. И даже в этой идеальной квартире – с мягким светом, кофемашиной, шелестом жалюзи, лучшим видом на ее любимый Лондон – ей было одиноко.
Вивиан открыла шкаф и машинально достала его любимую кружку, налила себе кофе. Села за барную стойку и поджала ноги.
Марк изменился. Нет – он всё такой же. Такой же заботливый, такой же внимательный. Но что-то… в нём ушло вглубь. Она не могла понять, когда это произошло. После назначения? После переезда? Или ещё раньше, просто раньше он умел это прятать?
Он больше не делился мыслями. Только рассказывал про встречи, цифры, переговоры. А она сидела и слушала, кивая, ловя себя на том, что ждёт чего-то другого. Маленького. Настоящего. Того Марка, с которым они ночами говорили обо всём, кто мог внезапно обнять посреди фразы, или просто молчать с ней на полу в студии, перебирая её краски.
Она смотрела на кухню и пыталась представить: а если бы она жила здесь? Каждый день. Утром будила бы его раньше, готовила завтрак, спорила бы, где повесить свои иллюстрации. Она хотела этого. Но не знала, хочет ли он. И это – пугало. Потому что она не просила многого. Только знать, что у них всё так же. Что он всё ещё с ней. И что он – не там, за стеклом, а здесь, рядом. Она сделала глоток кофе. Горечь пронеслась по языку.
За спиной послышались шаги – сонные, тяжёлые. Марк появился в дверях, растрёпанный, прикрыв зевок.
– Уже встала? – Он усмехнулся, прошёл мимо и налил себе воды.
– Да. Не спалось, – она ответила и не обернулась. – Тут слишком тихо.
– Хочешь музыку включу? – он сказал это искренне, но не понял.
Не понял, что она говорила не о тишине.
Она лишь улыбнулась.
– Нет, не надо. Я привыкну.
Он подошёл, поцеловал её в висок, задержался на мгновение. Она не пошевелилась. Внутри неё росло странное ощущение, будто то, что раньше соединяло их, стало почти невидимым – хрупкой ниточкой, которую легко оборвать.
Но он всё ещё был рядом.
И она всё ещё верила – в них.
– Новая жизнь?
Так и прошло лето. Его дни начинались не с тревоги, а с тишины. Он заваривал чай в новой стеклянной кружке, ставил пластинку – Дженис Джоплин или Эрика Сати, в зависимости от настроения – и смотрел в окно. Город тянулся далеко, подёрнутый дымкой. Как будто это был другой мир. И Марк – другой человек.
В офисе его встречали по-другому. Слова, взгляды, интонации – всё стало аккуратнее, внимательнее. Те, кто раньше едва кивал, теперь спешили подойти, предложить идеи, ненавязчиво похвалить.
Он чувствовал власть – лёгкую, почти невесомую, но неоспоримую.
На планёрках Марк занимал центральное место за столом, внимательно слушая. Справа от него – Мила Сальвадор, искусствовед и колумнист, с шёлковым шарфом и тетрадью, в которую она записывала только от руки. Её тексты о забытых художниках и редких техниках оформления давно стали визитной карточкой раздела культуры.
– Мила, мне нужен материал про Люсьена Бланка. У него скоро ретроспектива в Риме, но никто не говорит о его темной стороне. Ты справишься?
– Я уже собираю архивные интервью, – спокойно отвечала она, глядя поверх очков. – Ты знаешь, я люблю монстров в шелке.
Слева от Марка – Юджин Мартелл, новый арт-директор, талантливый, раздражительный, с сигаретами, которые он прятал в чёрной коробке. У него была своя эстетика – яркая, но тревожная, с отсылками к символизму. Он видел кадры там, где другие видели только свет.
– Если ты мне дашь свободу, – сказал он однажды, – я сделаю обложку, которая будет сниться людям ночами.
В первый же вечер после планёрки редакция собралась в маленьком винном баре с кирпичными стенами. Это была их традиция – отмечать выход удачного номера. Марк держал бокал, слушал смех коллег, рассказы об абсурдных съёмках, сорванных дедлайнах, фотографах, которые исчезают в горах без связи. И в какой-то момент – засмеялся. Искренне. Легко.
Казалось, всё, что было до этого – боль, холод, одиночество – стало чем-то очень далёким. Как будто он – не тот самый Марк. А его новая версия. Более настоящая. Более свободная.
И всё же, иногда, когда он оставался в квартире один, тишина становилась слишком глубокой. Он ловил себя на том, что оглядывается. Будто кто-то всё же вошёл за ним. Но в следующий миг он возвращался к заметкам, к письмам от редакторов, к идеям для новой рубрики. Vellum набирал обороты. Марк становился легендой. А вместе с этим – всё громче звучал шёпот неизвестного, что поджидал за углом следующего вдоха.
В Vellum был очередной взрыв.
Сентябрьский номер, подготовленный под руководством Марка, стал новым событием. Обложка – дерзкая, концептуальная, с едва уловимыми аллюзиями на фрейдизм, моду и психоанализ. Интервью с норвежской поэтессой, отказавшейся от славы, репортаж из пустынной мастерской в Каталонии, где художник создаёт скульптуры из солёной глины, фотосессия в заброшенном театре, снятая при свечах.
