Психология страсти. Том 2

Что-то пошло не так. Либо из-за слишком интенсивной эмоциональной реакции, либо из-за неправильно настроенного оборудования. Её однокурсница впала в состояние, напоминающее легкий транс, и начала описывать образы, которые не визуализировала намеренно. Содержание было тревожным – символика насилия, фрагментации, растворения личности.

Елена должна была остановить эксперимент. Вызвать преподавателя. Но она этого не сделала. Она продолжала задавать вопросы, направлять визуализацию, наблюдать, как меняются показатели ЭЭГ. Она испытывала странное, почти эротическое возбуждение от возможности направлять чужое сознание, от доступа к образам, которые в нормальном состоянии были бы скрыты защитными механизмами психики.

Когда они закончили, её однокурсница не помнила большей части того, что говорила. Елена никогда никому не рассказывала о том эксперименте. И никогда не признавалась себе полностью, насколько глубоко её тогда захватила идея о возможности целенаправленно воздействовать на глубинные структуры чужой психики.

– Что теперь? – спросил Костин, прерывая ход её мыслей, его голос заставил её вернуться в настоящее. – Мы передаем это всё в прокуратуру? Арестовываем Савченко?

– Не так быстро, – возразил Александр, повышая тембр голоса для установления доминирующей коммуникативной позиции. – У Савченко слишком много связей, слишком много влияния. Если мы пойдем официальным путем сейчас, он всё замнет. И Анна… мы можем потерять её навсегда.

– Что ты предлагаешь? – спросил Костин с подозрением, его тело непроизвольно приняло более закрытую позу – скрещенные руки, легкий наклон верхней части корпуса назад, типичная невербалика для выражения недоверия и защитной настороженности.

– Продолжать собирать доказательства, – ответил Александр. – Использовать то, что нам уже известно, чтобы найти тех, кто пропал. Особенно Анну.

– А что насчет журналиста? – вмешалась Елена, сознательно разрывая диаду мужской конфронтации, меняя динамику коммуникации. – Рябов может быть полезен. Публикация, общественный резонанс могут стать той защитой, которая нам нужна.

– Или могут спугнуть Савченко, заставить его заметать следы, – возразил Александр. – Это слишком рискованно.

Его взгляд на мгновение пересекся со взглядом Костина, и Елена заметила странный момент невербальной коммуникации между ними – микросекундное изменение выражения глаз, едва уловимое напряжение лицевых мышц. Если бы она не была профессиональным психологом, привыкшим фиксировать малейшие нюансы человеческой экспрессии, она бы не заметила этого.

Но она заметила. И это заставило её насторожиться.

– Я всё равно встречусь с ним завтра, – твердо сказала она, используя более низкий вокальный регистр для усиления авторитетности высказывания. – Посмотрю, что за информация у него есть. А потом решим, как двигаться дальше.

Костин собрал документы обратно в папки – методичные, экономные движения, выдающие профессиональную привычку к работе с доказательствами.

– Я сделаю копии, – сказал он. – И проверю базы данных на предмет пропавших людей, которые могли иметь связь с клубом или Савченко. А пока… – он посмотрел на Елену, его взгляд приобрел интенсивность, характерную для коммуникации критически важной информации, – вам лучше не возвращаться домой. Савченко наверняка уже знает, что вы забрали документы. Он будет искать вас.

– Она может остаться у меня, – предложил Александр. – Моя служба безопасности…

– Нет, – прервала его Елена, используя моментальную интуитивную реакцию, основанную на подсознательной интеграции множества слабых сигналов недоверия. – Я останусь здесь, если инспектор не возражает.

Она не добавила очевидного: она всё еще не уверена, насколько можно доверять Александру. Несмотря на их близость, несмотря на страсть, которая возникла между ними, в нём оставалось что-то… неразгаданное. Его эмоциональные реакции иногда имели едва уловимую дискордантность – микросекундную задержку между стимулом и ответом, которая могла быть признаком либо исключительного самоконтроля, либо некой фундаментальной неискренности.

К её удивлению, Александр не стал настаивать – еще одна мелкая, но значимая аномалия в его поведении. Человек, искренне обеспокоенный её безопасностью, проявил бы большую настойчивость.

– Разумное решение, – сказал он спокойно, голосовые характеристики идеально сбалансированы между уважением к её выбору и легким разочарованием – либо идеальная конгруэнтность эмоции и её выражения, либо виртуозная имитация. – Костин прав, тебе нужно быть осторожной. Я проверю свои источники, попытаюсь выяснить, где Савченко может держать… испытуемых.

Он взял её за руку, когда собирался уходить – не функциональное рукопожатие, а интимный жест, пальцы сплелись с её пальцами, создавая комплексную тактильную связь, значительно превышающую стандартную социальную норму прикосновения.

– Будь осторожна, – сказал он тихо, создавая акустическую интимность, исключающую Костина из коммуникативного пространства. – Особенно с Рябовым. Я не уверен, что он тот, за кого себя выдает.

После его ухода Костин предложил ей чай – ритуализированный социальный жест, направленный на нормализацию ситуации, возвращение в поле повседневных, неэкстремальных взаимодействий. Они сидели на кухне в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов и шумом редких автомобилей за окном. Пространство наполнилось тем особым напряжением, которое возникает между двумя незнакомыми людьми, вынужденными сосуществовать в интимном пространстве жилища.

– Как давно вы знакомы с Волковым? – спросил вдруг Костин, нарушая молчание вопросом, имеющим видимость обыденного, но содержащим глубинную диагностическую функцию.

– Несколько недель, – ответила Елена. – Почему вы спрашиваете?

Костин вертел в руках чашку, бессознательно выполняя хаптическую стимуляцию – приём саморегуляции, помогающий структурировать мысли в момент эмоционального напряжения.

– Когда Анна познакомила меня с ним, я подумал, что он идеален для неё, – сказал он задумчиво, голос приобрел качества, типичные для ностальгической ретроспекции – легкое понижение тембра, замедление темпа речи, увеличение пауз между фразами. – Умный, успешный, заботливый. Она так светилась рядом с ним… первое время.

– А потом?

– Потом что-то изменилось. Она стала замкнутой, тревожной. Говорила странные вещи о клубе, о Савченко, – он поднял глаза на Елену, зрачки расширились, демонстрируя эмоциональную интенсивность воспоминания. – Я не поверил ей. Решил, что это паранойя, может быть, депрессия. Посоветовал ей обратиться к специалисту. К Савченко. Он ведь был лучшим, все так говорили.

Он горько усмехнулся – асимметричное движение лицевых мышц, характерное для выражения иронии о собственных ошибках.

– Я сам отправил свою сестру в руки этого… монстра. А когда она исчезла, Александр был безутешен. Или казался таким. Он поднял все свои связи, задействовал все ресурсы для поисков. Но теперь я думаю… может быть, это был спектакль? Может быть, он всё время знал, где она?

Елена задумалась, воспроизводя в сознании последовательность событий, как в психотерапевтической технике когнитивной реконструкции. Что, если Александр действительно был частью эксперимента Савченко? Что, если его история о мести – лишь прикрытие для чего-то более сложного и зловещего?

Но это не объясняло то, что она чувствовала рядом с ним. Ту подлинность, которая проявлялась в моменты близости, когда маски слетали. Ту боль, которую она видела в его глазах, когда он говорил об Анне. Интенсивность его сексуальных реакций, которые имели качество неврегулируемости, спонтанности, не характерное для контролируемого поведения.

Ей вспомнилась запись в досье – «диссоциативное расстройство идентичности с преобладанием пограничных черт». Что, если Александр сам был жертвой? Что, если его сознание было расщеплено, одна часть личности работала на Савченко, а другая боролась против него? Это объяснило бы противоречивость его поведения, странные моменты неконгруэнтности, которые она замечала.

– Я не знаю, можно ли доверять Александру полностью, – сказала она честно, выбирая стратегию ограниченной откровенности для установления доверия с Костиным. – Но я верю, что он действительно хочет найти Анну. И остановить Савченко.

– Я надеюсь, что вы правы, – ответил Костин. – Потому что если нет… мы можем оказаться в ловушке между двумя хищниками.

Его метафора вызвала у Елены неожиданную ассоциацию с классическим психоаналитическим образом – фрейдовской концепцией Сверх-Я и Оно, сознательным контролем и бессознательными влечениями, между которыми зажато Я, вынужденное балансировать между противоположными силами. Может быть, в этой символической структуре Савченко представлял безжалостную рациональность Сверх-Я, Александр – хаотичную энергию Оно, а сама она играла роль Эго, пытающегося найти путь между двумя экстремумами?

Эта мысль вызвала у неё улыбку своей академической абстрактностью. В момент реальной опасности её сознание все еще пыталось структурировать происходящее через привычные теоретические концепты – типичный защитный механизм интеллектуализации, свойственный людям с высоким уровнем образования.

Костин предложил ей гостевую комнату – аскетично обставленное пространство, почти монашеская келья. Чистая постель, полотенце, стакан воды на тумбочке – все необходимое, ничего лишнего. Сценография для временного существования, для переходного состояния.

Он ушел, пожелав спокойной ночи, и Елена осталась одна. Она села на край кровати, ощущая внезапную, сокрушительную усталость – отложенная реакция организма на продолжительный стресс, когда адреналин начинает покидать кровоток и наступает физиологический откат.

За окном продолжал идти дождь, создавая монотонный фоновый шум с умиротворяющим, почти гипнотическим эффектом. Идеальная звуковая завеса для погружения в сон. Или в мысли, которые в тишине казались бы слишком громкими, слишком тревожными.

Она думала о Савченко, о его «проекте Лабиринт». О том, как он модифицировал её методику. О странной, тревожной возможности того, что он каким-то образом получил доступ не только к её опубликованным работам, но и к тем глубинным интуициям, которые она сознательно исключила из научного дискурса.

Думала об Александре, о противоречивости его поведения, о возможности того, что его сознание расщеплено, что он одновременно и жертва, и соучастник. О тех моментах искренности, которые она видела в его глазах, когда они занимались любовью. И о странных паузах, микроотсрочках реакций, которые замечала в обычных разговорах.

Думала о Марине, о том, как менялась её личность прямо на глазах – наглядная демонстрация успеха экспериментов Савченко. О Кирилле, чьи картины теперь обретали новый смысл – не просто психопатологические образы, а зашифрованные послания, попытки подсознательного сопротивления программированию.

И о себе. О своем темном любопытстве, о той части её личности, которая испытывала почти эротическое возбуждение от возможности проникновения в глубинные слои чужой психики, от перспективы целенаправленного воздействия на сознание. Та часть, которую она тщательно сдерживала этическими барьерами, профессиональными нормами, сознательным выбором помогать, а не манипулировать.

Но что, если эти барьеры были тоньше, чем она думала? Что, если Савченко просто осмелился сделать то, о чем она только фантазировала? Переступить границу, которую она уважала не из страха, а из моральных соображений?

С этими беспокойными мыслями она легла, не раздеваясь, поверх покрывала. Усталость взяла своё, и сон пришел быстро – черная вуаль, опустившаяся на сознание, погружая его в искусственное забвение.

Ей снился лабиринт зеркал. Она шла по нему, видя повсюду свои отражения, но все они были чуть-чуть другими – с разными выражениями лиц, в разной одежде, с разным языком тела. Как будто отражали не её настоящую, а множество потенциальных версий её личности, альтернативных вариантов развития.

А потом она осознала, что это не её отражения. Это были другие женщины, просто похожие на неё. И они смотрели на неё через зеркала, как через окна, с тревогой и надеждой. Словно ждали, что она их спасет.

В центре лабиринта стоял Савченко, но его лицо постоянно менялось – то превращалось в лицо Александра, то Костина, то даже Марины. А потом стало её собственным лицом, но искаженным, с выражением холодного превосходства и научного любопытства, лишенного эмпатии.

Она проснулась резко, с учащенным сердцебиением и ощущением дезориентации – типичные признаки выхода из фазы быстрого сна во время активной стадии сновидения. За окном уже светало, мягкий утренний свет проникал сквозь жалюзи, создавая на стене узор из параллельных полос света и тени – визуальную метафору разделенного сознания.

Несколько минут она лежала неподвижно, выполняя технику контролируемого дыхания для стабилизации сердечного ритма и снижения уровня кортизола в крови. Потом встала, умылась холодной водой в соседней ванной комнате, привела себя в порядок насколько это было возможно без смены одежды и косметики.

Её разбудил не ночной кошмар, а осознание, пришедшее через сон. Встреча с Рябовым была назначена на десять утра. Если Савченко действительно следил за ней годами, если у него был доступ к такой личной информации, как события её терапии, то он наверняка знал и о её контактах с журналистом. Что, если встреча была под наблюдением? Что, если сам Рябов был как-то связан с Савченко?

Или, напротив, что если именно поэтому Рябов не отвечал на звонки и просил соблюдать осторожность? Потому что сам стал мишенью?

Она вышла на кухню, где уже находился Костин, одетый в повседневную одежду вместо полицейской формы – серый свитер, темные джинсы, свободные, не стесняющие движений. На столе – две чашки свежего кофе и сложенная газета. Нормальность, которая в текущих обстоятельствах казалась сюрреалистичной.

– Доброе утро, – сказал он, поднимая взгляд. – Выспались?

– Не особенно, – честно ответила она, принимая предложенную чашку кофе и отмечая непроизвольным профессиональным жестом, что концентрация кофеина придется кстати учитывая психофизиологическую истощенность организма. – Но это ожидаемо. В состоянии хронического стресса нормальные циклы сна нарушаются, особенно фаза медленного сна, отвечающая за восстановление.

Он кивнул, принимая её невольный уход в профессиональную терминологию как норму.

– У меня есть кое-какие новости, – сказал он, указывая на газету. – Сегодняшняя статья о благотворительном вечере в «Пандоре». Два дня назад. Среди присутствующих указаны и Волков, и Савченко. Совместное фото, общие тосты. Никаких признаков вражды.

Елена взяла газету, рассматривая фотографию светского мероприятия. Александр и Савченко действительно были запечатлены вместе, поднимающие бокалы шампанского за каким-то общим столом. Но что привлекло её внимание как профессионального психолога – это положение их тел относительно друг друга. Несмотря на общую фотографию, их корпуса были развернуты в разные стороны, создавая неосознанную пространственную дистанцию – признак либо скрытого конфликта, либо намеренного контроля языка тела для имитации дружеского контакта.

– Это ничего не доказывает, – сказала она, возвращая газету. – Если Александр действительно собирает информацию о Савченко, он должен поддерживать видимость нормальных отношений.

– Или если они работают вместе, а вся история о конфликте – часть какой-то более сложной игры, – парировал Костин, его глаза сузились, демонстрируя профессиональную подозрительность, типичную для людей следственных профессий. – Мы не можем исключать ни одну из версий.

Елена кивнула, соглашаясь с его логикой. Как клинический психолог, она была приучена рассматривать альтернативные объяснения любого феномена, не принимая поспешных выводов на основе ограниченных данных.

– Я встречаюсь с Рябовым сегодня в десять, – сказала она, переходя к практическим вопросам. – Хотела бы перед этим принять душ и переодеться. Есть шанс найти для меня какую-нибудь одежду?

– У моей соседки тот же размер, что и у вас, – ответил Костин. – Она медсестра, работает в ночную смену. Думаю, она не будет возражать, если мы одолжим что-нибудь.

Полчаса спустя Елена стояла перед зеркалом в ванной комнате, рассматривая своё отражение. Простая белая блузка, темно-синие брюки, легкий кардиган – ничего примечательного, одежда, в которой легко затеряться в толпе. Её собственный образ, профессиональный и ухоженный, был частью её идентичности, защитной маской психолога. Сейчас она выглядела иначе – проще, уязвимее, более… аутентично?

В отражении за спиной появился Костин, замерший в дверном проеме.

– Подойдет, – сказал он. – Я позвонил в участок. Никаких следов Рябова. Его телефон не отвечает, дома его нет. Последний раз его видели позавчера вечером.

Елена почувствовала холодок тревоги – активацию миндалевидного тела, автоматическую симпатическую реакцию на информацию о потенциальной опасности.

– Думаете, с ним что-то случилось?

– Не знаю, – ответил Костин. – Но на всякий случай я поеду с вами на встречу. Буду наблюдать со стороны.

Его предложение одновременно успокаивало и настораживало. Профессиональная паранойя Елены, усиленная последними событиями, заставляла её анализировать каждое слово, каждый жест окружающих. Что, если Костин тоже связан с Савченко? Если весь этот ночной разговор, показная забота – лишь способ удержать её под контролем?

Но если начать подозревать всех без исключения, то невозможно будет действовать вообще. Иногда необходимо делать выбор, основанный на неполной информации. В конце концов, даже паранойя должна иметь свои границы, иначе она парализует.

– Спасибо, – сказала она. – Но давайте соблюдать дистанцию. Если за мной действительно следят, ваше присутствие может насторожить их.

Костин кивнул, принимая её логику.

Кафе, где Елена должна была встретиться с Рябовым, было почти пустым в это время утра. Она намеренно пришла на пятнадцать минут раньше, выбрав столик в углу, откуда хорошо просматривался весь зал и входная дверь. Тактическая позиция, обеспечивающая максимальный визуальный контроль пространства при минимальной собственной уязвимости – базовый принцип выживания в потенциально опасной среде.

Костин занял место за столиком на противоположной стороне зала, демонстративно погрузившись в чтение газеты – классическая поза наблюдения, достаточно естественная, чтобы не привлекать внимания, но позволяющая контролировать обстановку.

Рябов опаздывал. Десять минут, пятнадцать, двадцать. Елена начала нервничать – тонкий тремор пальцев, легкая тахикардия, усиление потоотделения, классическая симпатическая активация, вызванная тревожным ожиданием. Возможно, он передумал. Или с ним что-то случилось.

Когда прошло полчаса, она решила позвонить ему. Номер, с которого он звонил вчера, был скрыт, но у неё осталась его визитка. Телефон звонил, но никто не отвечал.

Она собиралась уходить, оценивая оптимальный маршрут к выходу – стандартный элемент самосохранительного поведения в ситуации неопределенности – когда к её столику подошел официант.

– Простите, вы Елена Северова? – спросил он, удерживая профессиональную улыбку, но с легким напряжением периорбитальных мышц, выдающим нервозность.

Она напряглась, инстинктивно оценивая дистанцию до выхода и потенциальные препятствия на пути.

– Да, это я.

– Для вас оставили сообщение, – официант протянул ей запечатанный конверт. – Мужчина попросил передать, если вы придете.

Елена осторожно взяла конверт, визуально фиксируя отсутствие подозрительных признаков – пятен, неравномерных утолщений, характерного запаха.

– Когда он был здесь?

– Вчера вечером, перед закрытием, – ответил официант. – Сказал, что это важно.

Она подождала, пока официант отойдет, прежде чем открыть конверт. Внутри был ключ – обычный ключ от квартиры или офиса – и записка, написанная торопливым почерком с сильным нажимом и заострёнными окончаниями букв – графологические признаки эмоционального напряжения и торопливости:

«Доктор Северова, если вы читаете это, значит, я не смог прийти на встречу. Это плохой знак. Ключ от моего кабинета, адрес на обороте. Всё, что я собрал о клубе, там, в сейфе за книжной полкой. Код – дата рождения Савченко. Будьте осторожны. Он знает больше, чем показывает. Они оба знают. А.Р.»

Елена перевернула записку. Адрес в деловом центре на окраине города. Там располагались офисы небольших компаний, вдали от центральных районов – идеальное место для конфиденциальной деятельности, требующей относительной анонимности.

Она подняла взгляд, встретившись глазами с Костиным, и едва заметно кивнула, сигнализируя о необходимости переговорить. Он ответил таким же минимальным жестом, завершил свой кофе и двинулся к выходу, оставив на столике купюру, покрывающую счет.

Елена спрятала ключ и записку в карман, расплатилась за нетронутый кофе и вышла из кафе. Интуиция – этот комплексный неврологический механизм, интегрирующий сознательные наблюдения с подсознательно зафиксированными паттернами – подсказывала, что нужно спешить. Если с Рябовым что-то случилось, материалы в его офисе тоже могли быть в опасности.

Костин ждал её за углом, позиция, скрытая от прямого наблюдения из кафе, но обеспечивающая хороший обзор входа.

– Рябов не пришел, – сказала она, показывая ему записку. – Но оставил это.

Костин быстро просмотрел содержимое, его лицо оставалось бесстрастным, но глаза сузились – признак интенсивной когнитивной обработки информации с одновременной эмоциональной реакцией.

– Это может быть ловушка, – сказал он.

– Или там действительно есть что-то важное, – возразила Елена. – Что-то, что Рябов счел настолько значимым, что рискнул вернуться в кафе, зная, что за ним могут следить.

Костин обдумал её слова, взвешивая риски и потенциальные выгоды – типичный когнитивный процесс оперативного планирования, свойственный людям силовых профессий.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Мы проверим этот адрес. Но сначала я запрошу информацию о Рябове через базу. И вызову подкрепление, чтобы они дежурили поблизости. На всякий случай.

По дороге она позвонила Александру, но тот не ответил. Оставила сообщение, кратко описав ситуацию и указав адрес, куда направлялась. На мгновение подумала, не слишком ли это рискованно – делиться информацией, учитывая неопределенность его роли во всем происходящем. Но инстинкт подсказывал, что полная изоляция сейчас опаснее, чем ограниченное доверие.

Здание было типичной деловой постройкой начала 2000-х – стекло и бетон, функциональный модернизм без индивидуальных черт. Архитектурная безличность, создающая эффект психологической анонимности. Вход не охранялся, только камеры видеонаблюдения и домофон. Костин осмотрел периметр с профессиональной тщательностью, отмечая возможные входы и выходы, точки обзора, слепые зоны.

– Камеры работают, – сказал он. – Но охраны не видно. Странно для бизнес-центра.

Они вошли внутрь, предъявив служебное удостоверение Костина сонному охраннику на ресепшене, который едва взглянул на документ, прежде чем пропустить их – типичный пример психологической уязвимости системы безопасности, основанной на символических барьерах вместо реальных проверок.

Офис Рябова располагался на четвертом этаже, в конце коридора. Обычная дверь с табличкой «А. Рябов, независимый журналист». Ничего примечательного, никаких признаков взлома или насильственного проникновения.

Ключ подошел идеально. Дверь открылась с легким скрипом – петли давно не смазывались, свидетельство либо небрежности в уходе, либо сознательного использования скрипа как примитивной сигнализации. Внутри царил полумрак – жалюзи были опущены, пропуская лишь тонкие полоски света, создающие эффект клетки, визуальную метафору заточения или ограничения.

Елена нащупала выключатель. Свет залил небольшой кабинет, заставленный стеллажами с папками, книгами и журналами. Рабочий стол был завален бумагами, на стенах – вырезки из газет, фотографии, соединенные красными нитями, как в полицейских фильмах. Классическая картина журналистского расследования или, возможно, преднамеренно созданная имитация такового.

Особенно примечательным был центральный элемент этой визуальной композиции – большая фотография здания клуба «Пандора», вокруг которой радиально расходились линии к снимкам различных людей. Елена узнала Савченко, Александра, себя, Марину. Но были и другие лица, незнакомые – мужчины и женщины разных возрастов, некоторые с пометками «пропал/пропала» и датами.

Она быстро осмотрелась. Никаких признаков борьбы, всё на своих местах. Если Рябова здесь и похитили, это было сделано… профессионально.

Костин методично осматривал помещение, его взгляд двигался по определенной схеме – от общего к частному, от периферии к центру, стандартный алгоритм визуального сканирования места происшествия.