Могила в диких хризантемах. Проза

Могила в диких хризантемах

Проза

Сатио Ито

Переводчик Павел Соколов

© Сатио Ито, 2025

© Павел Соколов, перевод, 2025

ISBN 978-5-0067-1754-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Мир Ито Сатио – это мир, где хрупкость человеческого существования встречается с неумолимым потоком времени, где каждое слово, подобно капле чернил в воде, расплывается, обретая новые смыслы. Его повести и новеллы – это не просто рассказы, а тонкие срезы жизни, исследующие глубины одиночества, памяти и невысказанного. Или же так и не сделанного.

В прозе Ито Сатио есть что-то от хайку – та же сдержанность, та же способность запечатлеть мгновение, не утяжеляя его объяснениями. Не случайно его тексты часто пересекаются с эстетикой «сясэй» – принципом «зарисовки с натуры» или «отражения натуры», пришедшим из японской поэзии. Не забываем, что он ученик самого Масаоки Сики. Если традиционный реализм стремится к детальному воссозданию действительности, а символизм – к её преображению, то «сясэй» останавливается на грани между ними: это не описание, а намёк на присутствие, не рассказ, а дыхание момента.

«Сясэй» в поэзии – это отказ от метафор в пользу прямого, почти дневникового взгляда. У Ито Сатио проза строится похожим образом: его герои не анализируют мир, а фиксируют его, как будто боясь спугнуть подлинность переживания. В его текстах редко встретишь развёрнутые описания эмоций – вместо этого будут детали, несущие в себе невысказанное. В его произведениях нет психологизма в классическом понимании, но есть физиологичность ощущения, та самая «зарисовка с натуры», которая заменяет прямые указания на чувства.

Поэзия, следующая приципу «сясэй», часто обрывочна – как серия эскизов. Проза Ито Сатио тоже тяготеет к лаконичным сценам, которые не складываются в линейный нарратив, но создают эффект прожитого времени. Его рассказы похожи на страницы дневника, где важны не события, а промежутки между ними: пустые комнаты, несостоявшиеся разговоры, дороги, ведущие в никуда.

Теперь у русскоязычного читателя есть возможность оценить мастерство Ито Сатио. И если его поэзия уже известна благодаря переводам Александра Долина, то пришло время познакомиться с прозой этого не столь известного в России автора.

Павел Соколов

Прошлый год

I

Ты меня не понимаешь. Да, ты не понимаешь большую часть меня. Твое последнее письмо я прочел с глубокой благодарностью, проникшись искренней дружбой, что в нем чувствовалась. Хотя я ни на йоту не сомневаюсь в твоей искренней привязанности ко мне, факт остается фактом: ты меня не понимаешь. Но я говорю это не из недовольства тобой или твоим письмом. И уж тем более не потому, что считаю тебя человеком недалеким.

Я размышлял.

Разница в наших жизненных обстоятельствах настолько велика, что, видимо, нам никогда не понять друг друга до конца. Человеку в твоем положении вряд ли под силу ни разглядеть, ни даже вообразить, что творится в душе такого, как я. Какой бы проницательный ум ни был у тебя, пока наши судьбы так различны, полное взаимопонимание между нами невозможно.

Конечно, и мне не дано постичь твои мысли. В одном из писем ты писал: «Здесь нечего понимать или не понимать – мое сердце открыто, в нем нет тайн». Но мое «непонимание» – не об этом. Оставим второстепенное, но вот что главное: ты спокойно живешь годами в разлуке с женой и детьми. Наверное, ты ответишь: «Какое там спокойствие! Ты не знаешь, как тоскует сердце вдали от родины». Но с моей точки зрения, если нет крайней необходимости, а ты все равно проводишь два-три года за границей, наслаждаясь жизнью, то твоя тоска по родине – не более чем забава, дополнительный источник удовольствий. Пусть даже это и не требует от тебя никаких усилий, но ты, не жалея тысяч, тратишь их без счета, в то время как для таких, как я, даже десять дней разлуки с семьей – мучительное одиночество. А ты ведешь себя так, будто тебе и горя мало. Вот этого я никак не могу постичь.

Но разве ты от природы бесчувственен? Нет, я знаю, что это не так. Я помню, как ты, потеряв старшего сына, был на грани безумия от горя. И все же, оказавшись за границей, ты удивительно легко предаешься удовольствиям. Значит ли это, что в тебе горит какая-то страстная ambition? Вряд ли. Судя по твоим письмам, где ты то собираешься удалиться в горы, то мечтаешь заняться сельским хозяйством в Корее, вряд ли у тебя есть какая-то всепоглощающая страсть, ради которой ты забываешь о семье.

Ты, конечно, возразишь: «Разве мужчине подобает так привязываться к жене и детям?» Вот именно в этом я тебя и не понимаю. И именно здесь – огромная разница в наших судьбах.

Если говорить откровенно, для меня сейчас семья – это большая часть жизни. Честолюбие, слава, все прочие желания подчинены одному: «Главное – выжить». Если бы у меня отняли жену и детей, пусть даже на время, я стал бы совершенно бесполезен. Ты, наверное, скажешь, что это слишком обыденно, но что поделать – такова правда. Молодой, как ты, может и не придавать значения жене, но для меня, почти пятидесятилетнего, привязанность к супруге – дело естественное. Однако, видимо, именно здесь мы и не можем понять друг друга.

Возможно, поговорка «У бедняков детей не счесть» объясняется тем же, чем и мое нынешнее состояние. Но не подумай, что двадцать лет брака – это все еще романтическая любовь. Не стоит поверхностно объяснять это модными теориями о «естественных потребностях» или «удовлетворении инстинктов».

Когда уходят родители, те, кто родил и вырастил нас, кто годами трудился ради нас, – тогда в сердце поселяется глубокая, неведомая прежде тоска. Мы с женой, как в маленькой лодке, где я – на веслах, а она у руля, везем через бурное море жизни семерых-восьмерых детей. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, что значит «семья – большая часть жизни». Но все, что происходит с нами из-за таких обстоятельств, человеку, плывущему на надежном корабле, куда ветер дует, никогда не понять.

Если сказать, что «сытый голодного не разумеет», это может прозвучать резко, но я не вкладываю в эти слова злого умысла. Просто кажется, что те, кто в жизни удовлетворен сверх меры, редко способны искренне сопереживать другим. То же и в отношениях между мужем и женой, родителями и детьми – здесь тоже есть незаметные, но непреодолимые различия. Особенно между супругами. Та глубокая, почти бессознательная привязанность, которая живет в их сердцах, вряд ли часто встречается среди тех, чья жизнь постоянно висит на волоске.

Конечно, можно отмахнуться: «Разные обстоятельства – разные чувства». Но мне хочется копнуть глубже. Да, мы никогда не поймем друг друга полностью, но я хочу, чтобы наша дружба крепла, несмотря ни на что.

В одном из писем ты спросил: «Ты, кажется, увлекся написанием рассказов? Уже охладел к стихам?» Вот типичный пример наших различий.

Ты сочиняешь стихи и прозу, как сам признаешься, не потому, что должен, а просто для удовольствия. И это естественно для человека в твоем положении. Я не говорю, что каждый, кто занимается литературой, обязан отдавать ей всего себя без остатка. Если для тебя это просто развлечение – что ж, я не осуждаю. Но ошибочно думать, что все такие же, как ты.

Мои мотивы иные. Я пишу не ради забавы. Для меня стихи и рассказы – вопрос выживания. Если я не могу быть ни политиком, ни предпринимателем, ни ученым, то что мне остается, кроме литературы, к которой у меня есть хоть какая-то склонность? Да, в этом есть и удовольствие, и утешение, но разве можно сравнить их с твоим «удовольствием сверх удовольствия»? Не знаю, как это выглядит со стороны, но у меня сейчас нет душевного простора для праздных увлечений.

Можно перечислять бесконечно. Разница в наших судьбах поистине огромна. Мы во всем мыслим по-разному. И все же я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, мне некому излить душу.

II

В прошлом году все только и говорили, что о кризисе. Дошло ли это до твоих ушей? А если и дошло, то, наверное, как далекий шум волн сквозь шелест сосен. До сих пор нашим коллегам в столице удавалось избегать ударов экономических бурь, но в прошлом, этом злосчастном году, никто не остался в стороне.

Если товар не продается, он залеживается. А если у всех избыток, цены падают. Особенно тяжело тем, чей товар нельзя хранить – например, молоко. Лучше уж вылить, чем продавать за бесценок. Но все стремятся сбыть хоть что-то, и цены на молоко падают еще ниже. С одной стороны – нераспроданные запасы, с другой – падающие доходы. А расходы, поскольку мы работаем с животными, не сокращаются. Каждый месяц доходов не хватает, чтобы покрыть расходы. Чем восполнить недостачу? Если бы были сбережения… Но мы и в обычное время балансируем на грани, так что приходится «есть» капитал. Это то, что в просторечии называют «проеданием» – слово, тебе, наверное, незнакомое.

Как ты знаешь, у меня большая семья по сравнению с масштабами дела. Людей больше, чем коров. Да и из людей большинство – иждивенцы. Как будто груз превышает вместимость лодки. В обычное время нет возможности создать запас на черный день, а когда начинается шторм, будущее кажется настолько туманным, что страшно подумать.

Если бы мы с женой были молоды и бездетны, даже разорение не казалось бы такой катастрофой – можно было бы начать заново. Но когда на двоих взрослых – восемь детей, страх становится во сто крат сильнее. Думаю, ты можешь себе это представить.

Дети до семи-восьми лет еще малы и не понимают родительских тревог. Они беззаботно играют, их лица светятся радостью. Но старшие девочки уже чувствуют нашу тревогу. Мы стараемся оградить их от забот, но когда приходят кредиторы, скрыть правду невозможно. Дети молчат, но по нашим лицам, по тону голоса они все понимают.

В такие моменты, друг, человек становится удивительно трусливым. Все кажется угрозой, и сердце сжимается от страха.

«Это глупо, – думаешь. – Кризис – явление временное, через год-два все наладится. Если продержаться месяц-другой, можно будет перевести дух».

Но такие наивные утешения – лишь временное облегчение. На деле приходится платить по счетам, откладывать выплаты, а доходы падают еще ниже. А долги только растут. И вот уже к концу месяца иллюзии разбиваются вдребезги.

Когда страх овладевает тобой полностью, весь мир кажется враждебным. Если ветер повредит крышу, кажется, что он нарочно тебя преследует. Если идет дождь – надо покупать зонт, высокие гэта – и дождь становится еще одним врагом. Конкуренты – конечно, враги. Все торговцы кажутся бессердечными. Даже гул поездов и трамваев звучит угрожающе. Даже те, с кем ты в хороших отношениях, мгновенно отворачиваются, стоит тебе хоть немного их подвести. В конце концов, единственные, кто остается с тобой, – это жена и дети.

Ты, наверное, скажешь: «Это слишком преувеличено». Но это не преувеличение, а правда. Кто не знал нужды, не поймет ее вкуса. Кто не сидел в тюрьме, не знает, что такое заключение.

Отсрочки платежей не бесконечны. Рано или поздно придется платить. Если бездумно «проедать» капитал, это все равно что разбирать дом на дрова. Скоро негде будет укрыться от дождя и ветра.

Выбора не было – я решил занять у друга. Если бы это был просто временный заем, проблема была бы невелика. Но я знал: эти деньги нечем возвращать. И все же пришлось просить.

Так я сам обрек себя на новые муки. Даже самому близкому другу не скажешь: «Дай в долг, хотя я не знаю, когда отдам». Пришлось обмануть, пообещав вернуть к определенному сроку.

Обмануть друга… Я сознательно совершил нравственное преступление. Хотя его доброта немного облегчила мои страдания, душевная рана от этого поступка долго не заживала. Чем острее чувство вины, тем сильнее боль. Чтобы избавиться от нее, я мечтал вернуть долг как можно скорее. Даже во сне сердце кричало: «Верни!».

Но самое страшное – то, что, заняв деньги, ты теряешь друга. Отношения странным образом смешиваются с долговыми, и прежняя простота исчезает. Эту боль не объяснить никому.

Я изо всех сил старался сохранить дружелюбие, благодарность и учтивость. Но, по правде говоря, это было лицемерие. А друг, кажется, и не замечал. Я навещал его трижды, а он ни разу не пришел ко мне. И тогда я перестал понимать: есть между нами дружба или нет? В глубине души копилась обида, но сказать о ней я не мог. Трагедия скрытых отношений. А вдруг он уже жалеет, что дал мне денег? От этой мысли становилось невыносимо. Мне не хотелось терять друга, но он отдалялся. Виноват был я, и это мучило меня.

Тот, кто идет по опасной тропе, не может идти с высоко поднятой головой. Попытка спасти положение обманом привела к нравственному падению. Начав с лжи, приходится продолжать. Нет пути назад. Как ни посмотри, я – преступник. Преступник, который не смеет говорить громко.

Тебе, наверное, жалко меня. Или смешно. Но знай: как тело нелегко убить, так и дух не так просто сломить.

Я смирился с тем, что стал нравственным преступником, но злым человеком себя не считаю. Скажи, друг: кто грешит больше – злые или добрые? Злые, конечно, грешат, но и добрые тоже. Ты философ – тебе есть над чем подумать.

Быть может, в некоторых случаях добрые грешат даже чаще?

Может, добрые избегают греха не потому, что добры, а потому, что у них не хватает смелости на поступки? Это, конечно, оправдание, но в моих обстоятельствах прошлого года, если бы я сохранил душевную чистоту, моя семья распалась бы. Не буду повторять, как горько и больно сознательно идти на преступление. Но если этим я спас десять жизней, то готов нести этот крест. Надеюсь, ты простишь мне этот грех. Даже если наша дружба уже не будет прежней, прости меня хотя бы как человека.

Но мои муки не ограничивались этим. Вся моя жизнь, внутри и снаружи, была сплошным противоречием. По натуре я люблю возвышенное, чистое, стремлюсь к высокому в искусстве, а в жизни вынужден совершать поступки, которые и простолюдин назвал бы низкими. Восемь дочерей – каждой надо найти достойную партию. Ты понимаешь, как это трудно. От одной мысли об этой ответственности кровь стынет в жилах. И все же врожденная тяга к прекрасному не позволяет мне жить без искусства.

Как влюбленный любит, невзирая на разум и обстоятельства, так и я не могу отказаться от своего призвания. Если бы можно было подавить чувство, разумом или отсутствием средств, это была бы не настоящая любовь. В этом ее горечь и ее сладость. То же и с моей страстью к искусству. Чем сильнее страсть, тем глубже страдания.

Пока я не вернул долг и не устроил судьбу детей, я все равно время от времени предаюсь ненужным увлечениям.

Это противоречие терзает меня постоянным раскаянием и мукой. Моя нынешняя жизнь похожа на неизлечимую болезнь: если нет отвлекающих радостей, не выжить.

Но даже в этом хаосе, среди бесконечных страданий, я еще держусь – только благодаря тому, что сильная страсть охраняет мой внутренний мир от разрушения. В нем – мое маленькое убежище.

Наблюдать за собственной трагедией, анализировать ее, ощущать всю горечь жизни – в этом тоже есть своеобразное утешение.

Раз уж я так упрям, можешь не беспокоиться: пока я не собираюсь умирать. Вообще, человек цепляется за жизнь изо всех сил, ищет способы выжить. Но я не хочу, чтобы мое тело жило, а дух умер.

Хватит жалоб. Прошлый год был для меня испытанием не только бедностью.

III

Две противоречивые вещи, спокойно существующие параллельно, – казалось бы, это полный абсурд. Но в моем доме такое происходит постоянно.

Одним утром жена проснулась раньше меня. Трехлетняя дочь вылезла из-под одеяла и спала, раскинувшись. Жена поправила ей подушку и тихо сказала:

– Разве ты не встаешь?

– Встаю… В чем дело?

Она сидела на полу с грустным лицом, смотрела на спящего ребенка и вдруг улыбнулась:

– Какое милое личико… Глядя на нее, совсем не чувствуешь досады…

Эти слова «совсем не чувствуешь досады» прозвучали для меня как гром среди ясного неба. Жена снова нахмурилась, уткнувшись взглядом в пол. Я резко сбросил одеяло.

– Знаешь, у меня опять «проблемы»…

У меня не хватило сил даже ответить. Жена тоже замолчала. Мы молча поднялись, стали убирать постель. Новость ударила в грудь, как молот. Нам не нужно было говорить – мы и так понимали друг друга. По выражению лиц, по взглядам. Жена ждала восьмого ребенка.

– Ну вот, опять…

Эти слова повторялись у нас с каждым новым ребенком, начиная с пятого. Тогда мы еще переглядывались, обменивались усталыми улыбками:

– Опять?..

– Ага…

А потом я бодро добавлял:

– Эх, если бы люди перестали рожать, человечеству бы конец пришел!

Так мы хоть как-то отвлекались от тоски.

Но сегодня у нас не было сил даже на подобные разговоры. Сама мысль об этом событии была мучительна. Со стороны это, наверное, выглядело бы глупо, но такова правда. А ведь накануне я с гордостью рассказывал гостям о наших детях! Какая ирония…

Те, кто не растит детей, – тунеядцы. Неблагодарные обществу. Государство не имеет права игнорировать таких, как мы, взваливших на себя воспитание множества детей. Несправедливо, что бездетные живут в свое удовольствие. Государство должно ввести систему поддержки многодетных семей, чтобы исправить этот дисбаланс. Оставить после себя наследников – долг каждого перед обществом. Поэтому с бездетных нужно брать налог – хотя бы за то, что они не выполнили минимальную норму: двое детей на семью. А тех, кто растит лишних, – поддерживать. Мы – настоящие благодетели общества!

Родители жены здоровы и живут долго. Мои родители тоже были крепкими. Ни в одном поколении не было серьезных болезней. Мы растим восемь здоровых, чистых наследников общества – разве это не заслуживает уважения? Но даже если общество нас не ценит, факт остается фактом: мы воспитываем будущих подданных. Разве это не повод для гордости?..

В таком духе я вещал гостям прошлым вечером, бодро уложился спать – а утром неожиданное «опять проблемы» вышибло из меня весь пыл. Я машинально умылся, чистил зубы, как во сне.

На улице дул холодный северо-восточный ветер, небо хмурилось. Из огромной трубы Томиокаской прядильной фабрики валил черный дым, затягивая небо Фукагавы. Зрелище впечатляющее, но неприятное.

Рожать много детей – высокая цель, но «много детей – родителям худо» – закон природы. С этими мыслями я вернулся на кухню.

За столом собрались все девять. Никакого порядка – кто где сел, кто чью чашку взял. Старшие помогают младшим. Те, кто ближе к кастрюле, наливают суп, кто к рису – кладут порции. Свобода и естественность. Жена, хлопоча над детьми, все еще не оправилась от утреннего удара. За столом было тише обычного – потому что родители молчали.

– Учитель сказал, что второго числа следующего месяца будет концерт, – заговорила Умэко. – Раз в семь лет его проводит сам великий мастер. Нам с сестрами нужно участвовать…

Умэко понимала наше состояние и не настаивала, хотя очень хотела пойти. Все молчали. Мы с женой переживали.

– Ну что ж… Что-нибудь красивое как-нибудь да найдем, пусть двое едут, – наконец сказал я.

Мне было стыдно перед детьми. Да и вообще, когда мы могли доставить им радость? Я не мог сказать «нет».

Жена тоже не решалась возразить. Не могла она и согласиться.

– Тогда пусть Умэко наденет моё кимоно! – предложила старшая дочь.

– Нет, я не хочу в чужой одежде! – запротестовала Умэко.

– Тогда пусть Акико идет одна, у нее же есть кимоно.

Дети, казалось, не заметили нашей грусти, и разговор перешел на известных исполнителей. Я старался поддержать беседу, чтобы отвлечься от утренних мыслей. Но ни мое настроение, ни лицо жены не прояснились.

Пришел работник с фермы: одна из телок не встает. Сердце сжалось, будто иглой ткнули.

– Беда не приходит одна… – пробормотал я и пошел в коровник.

У телки был жар, дрожь в бедрах, тусклая шерсть, глаза мутные. С первого взгляда я понял: шансов нет.

Ветеринар подтвердил худшие опасения. Через три дня телка пала. А потом, через месяц, еще одна. Еще через месяц – третья. Удар за ударом – будто раны на и без того больном теле.

Когда работники увезли третью тушу на переработку, жена сказала с тревогой:

– Почему так не везет? Может, дело в ориентации дома?

– Вздор! У всех бывают черные полосы.

Но в глубине души я боялся: что, если этот несчастливый год принесет еще больше бед?

IV

В конце мая, без всяких ожиданий, родился ребенок.

– Наверное, опять девочка? – с горькой усмешкой спросила жена.

Акушерка тихо рассмеялась:

– Да, барышня!

Она родилась, потому что так было суждено. Седьмой или восьмой дочерью – какая разница? Я ничего не мог изменить.

Акушерка сделала свое дело и ушла. Младенец покричал, не стесняясь, и заснул с ангельским лицом. Черты – благороднее, чем у сестер.

– Хоть бы тебе повезло в жизни… – пробормотала жена, поправляя одеяло.

Даже мои слова «ну вот, еще одна обуза» звучали теперь с нежностью. Что бы мы ни говорили, руки сами заботились о ней.

– Погоди, эта «обуза» еще всех нас замучает!

– Потому она и «обуза»!

Каждый день при купании все восхищались: «Какая красавица!» И чувство досады таяло.

Но словно вспышка молнии – в тот же день, когда мы зарегистрировали восьмую дочь, трехлетняя седьмая утонула в пруду. Я уже писал тебе об этом – не хочу возвращаться. Мы с женой рыдали, проклиная себя за то, что когда-то считали детей обузой.

Те, кто вздыхал: «Еще один ребенок…», теперь плакали, теряя разум от горя.

Противоречия, столкновения… Жизнь без веры – как корабль без якоря. Мы горько стыдились этой вечной неустроенности.

V

Июль, август… Сезон молока, кризис пошел на спад. Но боль от потери дочери не утихала. Мы, измученные, вздрагивали от каждого звука, просыпались среди ночи.

Как-то на рассвете кто-то громко постучал в дверь. Жена брата была при смерти после родов – нужно срочно вызвать доктора.

Не успел опомниться. Послал жену вперед, а сам бросился искать экипаж. Улицы уже оживали, но ни одного свободного извозчика. Я бежал, обливаясь потом. Даже трамваи еще не ходили.

«Как я выгляжу со стороны?» – мелькнуло в голове. Люди спешат по своим делам – у каждого своя жизнь. Кто-то, как я, борется за чью-то жизнь. Кто-то несется к неожиданной удаче. А кто-то тащится, опустив голову.

Доктор, директор больницы в Суругадай, сразу согласился. Но обратно – снова ни экипажа, ни трамвая. Я бежал, задыхаясь, сердце колотилось.

«Она ждет… Борется…».

У дома брата меня догнала коляска доктора. Но во дворе было слишком тихо…

Мы опоздали. Она умерла полчаса назад.

– Послеродовое кровотечение, – объяснил доктор. – Малейшее промедление – смерть.

Ей было сорок два. Еще вчера вечером она работала по хозяйству. Родила ночью – ребенок здоровый.

Я не хотел видеть ее мертвой, но и не войти не мог. Комната наполнилась запахом смерти. Грудь еще хранила остатки тепла.

При жизни у нее было румяное лицо. Теперь, обескровленная, она стала серо-желтой, неузнаваемой.

– «Если я умру сейчас, это так глупо…» – были ее последние слова.

В них – вся горечь тех, кто уходит слишком рано. Вчера вечером – жива, на рассвете – нет. Дети, муж, родители остаются в этом мире, а она уходит во тьму.

«Это так глупо…».

Эти слова навсегда врезались в память тех, кто их слышал.

Мы с женой вернулись домой, подавленные. Я невольно оглядел лица детей: «Неужели кто-то из них может внезапно исчезнуть?».

Вскоре умер тот новорожденный. Потом – племянница. Потом друг за другом – несколько знакомых. За вторую половину года я побывал на семи похоронах.

Я понял: главный вопрос жизни – вопрос смерти. Вопрос бизнеса, кризиса, литературы – все упирается в смерть.

«Неужели несчастья бесконечны?» – думал я.

Но накануне Нового года из деревни приехала больная сестра. Вскоре она умерла в больнице.

– Хотела бы пожить еще три года… Но если уж смерть, то ничего не поделаешь, – говорила она.

До последнего часа, пока сознание не покинуло ее, она принимала лекарства, жадно глотая каждую каплю.

Человек борется за жизнь до последнего вздоха.

VI

Прости за длинное письмо, но я должен рассказать тебе еще об одном событии. Этой весной в Токио внезапно вспыхнула эпидемия ящура. Болезнь стремительно опустошала ряды скотоводов. За два месяца уничтожили двенадцать сотен голов. К счастью, моя ферма находилась в отдалении, но каждый день я получал по две-три открытки с сообщениями: «Вчера у такого-то забили двадцать голов, сегодня у такого-то – сорок». Семьдесят у одного, девяносто у другого… Жуткие картины вставали перед глазами. Въезд и выезд парнокопытных в городе запретили, хозяйства изолировались от внешнего мира. В животноводстве объявили военное положение.