Носферату: невеста смерти

Каждую ночь Хэль уводила одного из сыновей в лес, привязывала ко древу и убивала ударом в грудь.

И каждый следующий день мальчик возвращался обратно живым и преображенным.

Так было со всеми сыновьями Хэль. Со всеми, кроме одного…

…Тринадцатый сын так и не вышел из леса. Когда Хэль вернулась в чащу и нашла его, он был хладен как камень…

Так уж вышло, что иногда, очень и очень редко, у колдунов рождается особенное дитя. Дитя, внутри которого нет зверя. Такое дитя мы называем vacuus, пустышка.

Пустышка – выродок и недоносок: те же когти на левой половине тела, тот же глаз. Однако, в нём нет твари, что сделает его по-настоящему смертоносным существом.

Как такое возможно? Почему это происходит?! Никто не знает.

Когда опытный калду, ломая оболочку, наносит пустышке удар в грудь, то утром у древа находят мертвеца.

Впрочем, оно и к лучшему – жизнь такого урода станет мукой для него и позором для его parentes.

– Считай до тридцати, – говорит Старик.

– Могу ли я помолиться, господин? – спрашиваю я кротко.

– Помолись.

– Мать, – начинаю я про себя слова молитвы, – я чувствую Тебя, и в трех пространствах трижды склоня…

И тут я слышу глухой удар.

Он приходится прямо в грудину.

Я даже не успеваю ощутить боли. Я только слышу омерзительный хруст – это трещит, ломаясь, кость.

В тот же миг я проваливаюсь в пустоту.

В абсолютную пустоту, где нет ни звуков, ни образов, ни мыслей, ни чувств.

Ничего. Только тьма.

Тьма…

Ṫ

Тихо.

Как же тихо.

Только мое ровное дыхание и редкие удары сердца нарушают эту мертвую тишь. А еще я слышу, как неподалеку от меня, под землей царапает холодную черную почву своими острыми коготками огромный крот.

Моё возращение в реальность оказывается долгим и мучительным как подъем в гору. Сначала я ощущаю под своей грудью, под животом, под бедрами прохладу сырой земли. Затем улавливаю запах мертвой осенней травы. Наконец я открываю глаза и вижу, что лежу на земле.

Как я здесь оказалась?

Что я здесь делаю?

Сколько уже лежу вот так?

С огромным трудом я сажусь.

Осматриваюсь по сторонам.

Поляна. Дуб. Острый месяц. Полумрак.

Мне нужно вспомнить…

Мы шли со Стариком…

Вспомнила!

Я ищу взором свою одежду и обувь, но их нигде нет – видимо, Старик забрал их с собой. Но зачем?

Поднимаюсь. Осматриваюсь.

Всё выглядит странным. От каждого древа исходит едва заметное сияние. Я смотрю на дуб и вижу, как его древесная кровь, его соки текут по микроскопическим каналам внутри ствола и ветвей, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги. Я смотрю на свои руки, и сквозь кожу и плоть вижу алые, пропитанные кровью кости. Как красиво!

Несмотря на осеннюю ночь, мне совсем не холодно. Воздух такой плотный, что мне приходится слегка наклонять тело вперед – дабы рассечь его.

Какое-то время я совершенно беззвучно, словно сбежавшая из Аида тень, иду по ведущей к реке тропе.

В лесу царит мертвая тишина. Ни ветерка. Ни шороха сонной птицы. Ночь течет. Черна. Молчалива. Её густота завораживает.

Вдруг где-то впереди я слышу топот. Кто-то бежит.

В тот же миг мое тело само, без какого либо волевого участия с моей стороны совершает несколько прыжков вглубь леса и прячется за толстым стволом. Мое тело действует само. Это работают мои до предела обострившиеся звериные инстинкты, мое наитие, чутье.

Едва я укрылась за стволом, как по тропе с немыслимой скоростью пробегает некто. Этот некто промелькнул так быстро, что я не успела его как следует рассмотреть. Это была женщина. Или девушка? Не знаю. Она передвигалась огромным прыжками, а из ее глаз, словно это были не глаза, но прожекторы паровоза, били два мощных луча зеленоватого света.

Чёрт! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Как же мне хочется стать такой же!

Кто это был вообще? Надо будет спросить у мамá. А если понадобится, то у Старика тоже. И мне нет дела до того, что он не любит, когда я пристаю к нему с расспросами. Теперь ты ответишь на все мои вопросы, Старик! Теперь ты просто обязан это сделать!

Судя по всему, во владения Старика случайно (или не случайно?) пожаловала гостья. Ох, милочка, будь осторожна – не напорись на Старика! Я даже представить себе не могу, что он с тобой сделает.

Тут же в моем внутреннем кинотеатре возникла картина. В наш Дом вместе с двумя взрослыми сыновьями является сосед-колдун. Он зол. Он едва сдерживает себя:

– По какому праву ты взял мою дочь, Старик?!

– По такому праву, что она оказалась на моей земле. А на моей земле – только один Закон: я!

Когда залетная гостья скрывается за поворотом, я покидаю укрытие и возвращаюсь на тропу. Я хочу добраться до реки – дабы очиститься, смыть следы страха и боли, смыть отпечатки неприятных переживаний последних дней.

Вот она, река. Я приближаюсь к самой кромке воды и какое-то время стою, слушая. Погружаю стопы в черную ночную воду. Склоняюсь над студеными струями. Руки погружаю поглубже. Вот они, под толщей ледяной воды как две белые рыбы. Жду, когда руки вконец застынут. Но этого не происходит – мои руки не мерзнут в ледяной воде.

Вытаскиваю. Прижимаю к лицу. Прохлада ручья из ладоней переходит в мои щеки, в губы.

Вокруг меня – густой и черный сироп ночи.

Нагая стою под звездами и ощущаю, как их холодный свет капает мне на лицо, на плечи, стекает по груди, по животу…

Но вот вхожу в воду и медленно, ощупывая стопами дно, иду во глубь.

И вода обнимает меня. Омывает щиколотки мои… колени… бедра…

Вхожу по самые плечи. Вожу мокрой рукою по грудям, по животу. Зачерпываю холодную воду в пригоршню, лью на лицо.

По шею вхожу. Запах ила и гнили.

Ныряю. Отдаюсь подводному току. Тяжелая мертвая вода черным саваном окутывает меня, и я плыву в объявшей меня холодной и мокрой темноте, будто покойница – с широко распахнутыми глазами. И власы мои колышутся, словно актинии. Кажется, что это не вода, но сама вечность несет меня прочь. Прочь от Дома. Прочь от Старика. Прочь из этого Леса. Прочь из жизни. Прочь. Прочь.

Выдыхаю из легких весь воздух, до последней капельки: вот возьму и не всплыву! Но проходит минута. Вторая. Пятая. А потребности сделать глоток воздуха так и не появляется.

Всплываю. Долго лежу на воде, глядя в звездное небо.

Плыву к берегу.

Выйдя на твердь, ощущаю небывалую легкость, какой не ощущала никогда прежде.

Чувствую себя перышком.

Чувствую, что нет на свете такого дела, какое было бы мне не по силам.

Чувствую, что могу делать немыслимые вещи.

Ветер касается моих ресниц.

Крепко зажмуриваюсь.

Когда же распахиваю глаза, обнаруживаю, что из них бьют два луча зеленоватого света. Еще одна неожиданность. Весьма приятная.

Огромными прыжками – каждый шагов десять в длину – несусь к Дому – там, в сарае стоит одна вещица, без которой мне не обойтись.

В какой-то миг чувствую, как из-за дерева в глубине леса кто-то осторожно смотрит на меня. Кто это? В другое время я бы это выяснила, но сейчас мне плевать – у меня есть задача поважнее.

И вот картина: сквозь черноту леса несется нагая колдунья; ее волосы развеваются набегу, словно черные змеи; она бежит быстрее ветра; она едва касается ногами земли; из ее глаз бьют лучи света.

А вот и Дом, а за ним – сарай.

Подбегаю, распахиваю дверь, впрыгиваю внутрь, протягиваю руку и хватаю прохладное гладкое древко, а спустя миг стою под открытым небом, сжимая между бедер метлу.

Дабы подняться в воздух, вспоминаю фрагмент из какого-то гримуара, заберись на возвышение в один-два локтя высотой. Сосредоточься. Создай внутри себя ощущение невесомости. После этого спрыгни и приземляйся на ноги легко и мягко, словно ты – кошка…

Но мне нет дела до книжный указок. Я и так всё знаю.

Я поднимаю взор на бледный месяц.

Сейчас я это сделаю!

Я прижимаю древко метлы к промежности, и когда волна удовольствия на грани с болью электрической дугой пробивает мое тело, я, словно арбалетная стрела, взмываю ввысь…

Трудно представить зрелище более величественное, нежели ночные леса и озера, освещенные мертвенным сиянием месяца, если взглянуть на всё это с высоты птичьего полета.

Здесь, над облаками нет ни единого звука. Тихо как в могиле. Если не мчаться, но зависнуть на миг и прислушаться. Но я не хочу замирать. Не хочу прислушиваться. Я хочу метаться, как сумасшедшая, как безумная. Метаться и хохотать.

И поэтому в ушах у меня свистит ледяной воздух высот.

Ничто на свете не сравнится с ощущеньем полета. Ты, словно взбесившаяся птица, рисуешь своим телом зигзаги и петли, окружности и спирали.

Это триумф. Чувство абсолютной и безоговорочной победы. Самой первой в жизни победы. У меня получилось!

Я хохочу. Кричу от переполняющего меня восторга. Взрыв мозга. Неистовство. Экстаз. Лучше этого может быть только одно – впиться зубами в чье-то горячее, трепещущее, дымящееся и только что вырванное из груди сердце. Но это потом. А сейчас я взлетаю выше тучи, выше перистых облаков, и эта умопомрачительная высота не пугает меня.

Управлять полетом совсем не сложно – стоит лишь немного отклонить древко метлы в сторону – и ты меняешь направление. Стоит прижать древко посильней к промежности – и ты ускоряешься. Так легко! Так просто!

Какое-то время я хаотично летаю на максимальной скорости. Но вот далеко-далеко внизу вижу крохотный просверк окна. Я пикирую вниз и понимаю, что это окошко мамá. Подлетаю ближе и заглядываю. Моя parens одета и ходит по комнате туда-сюда. Беспокойство.

Не беспокойся, мамá, со мною всё хорошо. Теперь – хорошо.

Я подлетаю к самому крыльцу и опускаюсь наземь.

Меня колотит и трясет от возбуждения и восторга. Мое сердце того и гляди не выдержит и взорвется.

Я ставлю метлу у двери и вхожу в Дом.

Для первого раза довольно.

Ṫ

В черной комнате у алтаря Матери Старик посвящает меня в великий Черный Орден. Я ждала этого всю сознательную жизнь. Ради этого я выдержала все пытки. Этот миг станет переломным моментом в моей жизни: мамá наконец-то начнет мое обучение, а Старик станет брать в Город.

– С этой минуты ты – одна из нас, – говорит Криптус, жмет мне руку и целует в щеку. – Завтра в полночь Геката начнет твое обучение.

Я подхожу к мамá и беру ее за руку.

– Мамá…

– Нет, больше не зови меня так. С этой минуты мы – сестры. Черные сестры Черного Ордена. С этой минуты зови меня сестрой или Гекатой. Договорились?

– Да, мамá. То есть – да, сестра.

Мамá нежно целует меня в лоб и выходит.

И мы со Стариком остаемся вдвоем.

Старик пристально смотрит мне в глаза, и у меня возникает ощущение, что всё это уже было со мною раньше.

De javu.

Старик опускается предо мной на колено. Я смотрю вниз и не могу поверить своим глазам: из моей левой кровоточащей стопы торчит шляпка огромного кованного гвоздя.

Нет! Не может этого быть! Это просто дурной сон! Сейчас я проснусь, и…

И в то же время я знаю, что это никакой не сон. Всё, что со мной приключилось – удар в грудь, незнакомка на лесной тропе, полет на метле – всё это был молниеносный промельк какой-то иной, альтернативной реальности. Всё это случилось со мной в ином измерении, в ином пространстве. Где-то. Когда-то. Но точно – не там, где пребывало мое физическое тело.

Старик приставил к моей правой стопе второй гвоздь и замахнулся.

– Ты спрашивала: что такого, в том, чтобы грозить солнцу. Я сказал, что ничего такого, если не знать одной мелочи. Ты помнишь?

– Да, господин, – выдавливаю я сквозь стиснутые до скрежета зубы.

– Так вот, что касается мелочи. Дело в том, что Раймахия поклонялся хищному Солнцу. Солнце для него было тем же самым, чем для тебя является МАТЬ – его главным и единственным божеством. – Сказав это, Старик нанёс удар.

Я не знаю, как это объяснить, но в тот самый миг, когда Старик произнес последние слова, слова о том, что солнце для Раймахии было тем же, чем для меня является МАТЬ, моя защита от боли рухнула. Как будто эти слова пробили в ней огромную брешь. В тот же миг мой невидимый доспех, что я выковывала всю свою сознательную жизнь, расплавился, истёк

[истёк

и стёк

исток]

к моим изуродованным стопам.

И когда боль опять вошла в мою плоть, мне показалось, что она была еще сильней, еще невыносимей.

И эта боль, словно мать, породила дитя…

Боль всегда порождает дитя.

Дитя боли – звук.

Пронзительный.

Громкий.

И звук этот, как и родившая его «мать», совершенен в своей черноте.

Черный крик

в черной комнате

в черном воздухе ночи.

Крик рассекает тишь и тьму Дома

на две половины:

на «до» и «после».

А затем, словно

древний корявый ворон,

взмывает ввысь

и, отразившись коротким эхом от стен, растворяется

в черноте.

Книга гнева

Много тысячелетий назад, в Эпоху Огня, когда все воевали со всеми и против всех, и дней gore было едва ли не больше, нежели дней спокойного неба, жил в Исихии человек по имени Тиран.

Тиран родился в крохотном пустынном племени, поклонявшемся никому не известному родовому божку по имени Амэн. Покинув отчий дом в пятнадцать лет, Тиран, будучи юношей весьма крепким, устроился в войско царя Нэксора, и за двадцать лет службы прошел путь от рядового воина до крупного военачальника.

Слава о военных победах Тирана позволила ему прийти ко власти совершенно законно. Совет Спящих поддерживал его, а народ Исихии, уставший от бездарного правления Нэксора, выкрикивал его имя.

Если вы сделаете меня вашим царем, сказал Тиран людям, я сделаю Исихию империей! И люди поверили ему и сделали, как просил.

Заняв царский трон, Тиран долго думал о том, как сдержать данную клятву – как превратить Исихию в империю, как объединить сотни разрозненных, часто воюющих между собой племен в одно могучее племя. И в конце концов понял, что должно сделать.

Для начала он поручил военачальникам собрать особое войско – оно должно было целиком состоять из самых отчаянных головорезов: лишь тот, кто был способен, не моргнув глазом, убить женщину, старика или ребенка, мог войти в него.

В те времена жила в Исихии женщина по имени Хэль. Хэль была venefica – зельщица: колдунские зелья и снадобья были ее коньком.

Имела Хэль трех дочерей в возрасте двенадцати лет, в коих души не чаяла и уже обучала искусству различения целебных и ядовитых трав.

Будучи калду, Хэль всегда знала – где и когда прольется много крови, и накануне сражения устремлялась туда, и ждала. И когда битва была окончена, приступала к своему, на чей-то взгляд адскому, ритуалу.

Черным призраком – в черных одеждах, с черным стягом в руках – дабы видели издали, бродила Хэль между лежащих вперемешку мертвецов и тех, в ком жизни огонь еще тлел, но чьи раны были смертельны и причиняли нестерпимую муку. Среди хрипов и стонов бродила Хэль, повторяя во всеуслышание: «Быстрая смерть. Кому быструю смерть? Всего один серебряник». И тот, кто платил, получал зелье и пил, и засыпал, и больше не просыпался.

Тот же из воинов, кто видел черное знамя, но не имел силы крикнуть, стучал железом о железо, как бы говоря: Подойди и ко мне, прошу! Стучали многие, столь многие, что казалось, будто это гремят железные кости самого Черного Жнеца – так в Исихии иногда называли смерть.

Со стороны могло показаться, что Хэль собирает чудовищный урожай из отобранных у воинов душ.

Действия Хэль вызывали у людей противоречивые чувства: одни, думая, что она умерщвляет воинов, ненавидели ее, проклинали и желали скорейшей погибели; умирающие воины благодарили; а воины здравствующие шили в пояса серебро, ибо знали: не ровен час и оно станет платой за избавление от мук.

Mor-ighan – Торговка смертью. Так Хэль прозвали в народе.

Наш Черный Знаменосец – так зовем ее мы…

Ṫ

В тот тусклый осенний день я лежала в постели, изнемогая от тупой ноющей боли, от которой я не могла ни спрятаться, ни скрыться.

Я знала, через неделю мои ноженьки будут как новенькие. Тогда же мои пробитые стопы буквально ломило. Боль была настолько сильна, что время от времени на глазах у меня наворачивались слезы.

Неожиданно сквозь пелену боли я услыхала какой-то звук, природу которого не понимала. Звук шёл словно издалека, заставляя меня вынырнуть из темных вод забытья, где я пребывала, и вернуться в реальность.

Открыв глаза, я увидела потолок. Тут же совсем рядом открылась дверь, и я поняла, что этот стук был стуком вежливости. Я повернула голову на звук и увидела входящую в комнату мамá. В руках она держала крохотный фарфоровый тигель, чашу с водой и кусок ткани.

Мамá подошла к постели, молча отдернула одеяло и осторожно сняла бинты.

– Ну, маленькая злючка, давай посмотрим – что тут у нас.

– Мамá, – едва слышно простонала я, – молю: дай маковой настойки!

– Нет, милая – сию чашу ты должна испить до дна.

Мамá внимательно осмотрела раны, тщательно ощупала стопы, и от каждого нажатия ее пальцев моя изувеченная плоть гудела и пульсировала новыми волнами боли.

– Какой молодец! – сказала мамá наконец. – Не зацепил ни одной косточки, не порвал ни одной связки. Ювелирная точность!

После этого моя parens обмакнула кусок материи в теплую воду и отёрла мои стопы от запекшейся крови. Затем окунула средний палец в целебный состав и стала осторожно втирать в раны.

– Хочешь знать – почему ты провалила экзамен? – произнесла она неожиданно.

– Почему?

– В тебе слишком мало железа. А железо – это способность выдержать что угодно. Выдержать и не сломаться. Тебе нужно вырастить в себе железо. Тебе нужно самой стать железной.

– Как рука Старика?

– Да, как рука Старика.

Старик…

Сказать, что я была на него зла – значит не сказать ничего. Мне хотелось его убить. Уничтожить. Разорвать его морщинистое лицо когтями. Вырвать его бесцветные зенки, бросить на пол и раздавить ногой – так, чтобы он слышал этот щелкающий звук: Раз! Два!

Старик специально придумал испытание, которое невозможно пройти. Он не хочет, чтобы я получила посвящение. Он хочет, чтобы я так и оставалась девчонкой на побегушках. Он мог придумать для меня задание попроще. Но выбрал гвозди. Два огромных ржавых гвоздя. И он причинил мне чудовищную боль. А это серьезный проступок. И однажды он мне за это ответит.

Тот факт, что Старик выполнял свою обязанность, не имел значения. Если мой рассудок что-то и говорил мне на этот счет, то его тихий вкрадчивый голос заглушали вопли моего тела, моих изуродованных, насквозь продырявленных и всё ещё кровоточащих стоп, а также вопли моего уязвленного эго, честолюбия и израненной гордыни. С нарисованного моим воображением трона из черепов и костей я рухнула в сточную яму.

Виной этому – Старик.

И Старик должен подохнуть.

Ṫ

Случилось Хэль отлучиться из дома, ибо знала, что на западной границе страны будет сражение двух армий.

Покидая дочерей, сказала:

С тяжелым сердцем покидаю вас, дочери мои, ибо там, в трех днях пути к западу, многие мужи погибнут, убивая друг друга по прихоти их царей. Вы же пока меня не будет, без дела не сидите: наберите в низине грибов истины, в лесу соберите кровоостанавливающий корень, а на склоне горы – мака, дабы делать из него сонное молоко. Постирайте одежды и рукотканные ковры. Выбейте пыль из шкур на наших постелях. Да насушите сена и замените старое на наших лежанках. Да не отходите от дома слишком далеко. А ежели приметите чужака, прячьтесь, дабы не ввести во искушение…

Поцеловав дочерей, Хэль села на коня и покинула дом…

Ṫ

Всё начинается с крохотного язычка синего пламени. Он похож на блуждающий в лесу или на кладбище огонёк.

Пламя пульсирует в том же ритме, что и удары моего сердца: пуф… пуф… пуф… пуф…

Постепенно пламя разрастается, становится всё больше, всё сильней. Оно освещает всё большее окружающее пространство.

И вот в свете пламени появляется ладонь. Это моя ладонь. Я узнаю ее по трем когтистым пальцам. Пламя дрожит на ладони, словно саламандра – крохотный и злокозненный огненный дух. Не дай бог проникнуть ему в наш Дом, но да окажется он в доме каждого простеца!

Вытянув руку перед собой, раздвигая плотную тьму дрожащим на ладони огоньком, я иду к сараю, что стоит за Домом. В сарае есть одна вещица, которая мне позарез нужна. Она поможет мне кое-что осуществить.

Вот я подхожу к сараю и осторожно, чтоб не звякнула, отодвигаю ржавую задвижку. Затем медленно приоткрываю дверь и вхожу внутрь.

Здесь я позволяю синему огоньку на моей ладони стать больше – дабы осветить помещение.

Осматриваюсь.

Древний убитый комод с разных хламом. Тряпки, железки, пустые бутыли… ивовые корзины… рыбацкие сети… веревки… ровные стопки колотых дров (работа Деревяшки) … колун… колода для колки дров… А вот и то, ради чего я сюда пришла – топор. Да-да, тот самый. Я обхватываю рукоять правой ладонью. Моя ладонь помнит каждый изгиб, каждую впадину и каждый выступ этого древка. Хорошо! Очень хорошо!

Я выхожу из сарая, поднимаюсь над землей и медленно плыву по воздуху к дому…

Пересекаю гостиную…

Проплываю над лестницей…

Миную коридор и приближаюсь к покою Старика…

Тихо, словно тень, подлетаю к моему спящему обидчику, раздвигаю ноги и опускаюсь на его постель так, что теперь он лежит аккурат меж моих стоп…

Медленно поднимаю топор над головой…

И вот с громким чавкающим звуком вонзаю железо в ненавистную морщинистую рожу…

Снова и снова я прокручивала в голове эти картины.

Сарай… топор… дверь… лестница… коридор… спящий Старик… чавкающий звук… и кровища… она пропитывает подушку насквозь… она – на моём лице и на руках… я облизываю пальцы… я размазываю кровь по лицу, по шее, по груди, по бедрам, по моей горячей вульве…

Старый козлина! Я же сказала, что ты заплатишь!

И снова: сарай… топор… лестница… коридор… замах… удар… чавкающий звук…

И с каждым разом моё внутреннее кино уплотнялось, делалось всё более и более достоверным.

И вот уже я сажусь на постели, свешиваю ноги, встаю и, преодолевая боль, выхожу в коридор и направляюсь в сарай…

Медленное затемнение.

Ṫ

Когда войско было собрано, Тиран вышел к нему и сказал:

– Богов, коим поклонятся люди в Исихии, несчетное множество. Но все эти боги – ложные. Есть только один истинный Бог. И щедрость Его для преданных Ему, не знает предела. Имя этого Бога – Амэн!

Прямо сейчас, стоя перед вами, я объявляю всем богам Исихии войну!

Вас же нареку Преданными!

С этой минуты все вы – воины Бога. И Бога вашего имя – Амэн!

Идите же во все стороны и убейте всех калду, коих найдете, и всех жрецов иных богов, кроме нашего Бога! Отсеките их главы и принесите, и Амен щедро отблагодарит вас. И за каждую главу получите серебряник!

Сожгите кости всех калду и всех жрецов на алтарях их!

Обратите в руины храмы их!

Уничтожьте святыни и святилища их!

Сотрите с лица земли могилы их и гробницы их!

Сожгите книги и разбейте скрижали их!

И когда кто-то из вас пощадит жреца любого бога кроме бога по имени Амэн, когда он пощадит калду, жену его, родню его или детей его, того прокляну тем же днем и нареку врагом меня и Нашего Бога!

И началась война на уничтожение калду и жрецов всех богов, кто не звался именем Амэн.

Впрочем, то была не война, но бойня. Кровавая и страшная.

Пылали храмы.

Кровь текла ручьями по пыльным дорогам.

Рушились капища.

Разбивались святыни и скрижали.

И воины Тирана, коих сам Тиран назвал Воины Бога, сжигали и обезглавливали калду и жрецов всех богов, кроме бога по имени Амэн, и сжигали тела их на алтарях их. А над жрицами и калду женского полу надругались, как хотели…

Ṫ

Мы долго стоим над телом Старика. Безмолвные. Неподвижные. Я и ты, мамá. Мы стоим, словно под гипнозом, не в силах отвести взора от этого ставшего кровавым месивом лица.

– Жаль, что у нас нет фотографической машины, – говоришь ты, – такой кадр!

– Мамá, – говорю я, – ты ведь не станешь возражать?..

– Против чего?

– Ну… он ведь всё равно умер…