Носферату: невеста смерти

В отличие от животных и растений, которые входят в torpor лишь с наступлением холодов, мы, калду, начинаем овладевать этой наукой с началом полового созревания.

Это – еще не колдовство. Пока это только умение контролировать телесные процессы усилием воли.

Раз.

Медленный-медленный вдох…

В моем распоряжении тридцать минут. Если за это время я не войду в состояние оцепенения, то начину задыхаться.

Задержка дыхания…

Очень скоро начнется паника. А затем – агония.

Медленный-медленный выдох…

Я буду судорожно бить ногами – пытаясь проломить, словно это поможет, доски.

Задержка дыхания…

Я буду царапать стенки гроба. Срывая ногти, срывая горло, буду кричать: Вытащите меня отсюда!

Два.

Медленный-медленный вдох…

Очень скоро я умру.

Задержка дыхания…

Но разве такую смерть можно назвать достойной?

Медленный-медленный выдох…

Нет. Я не стану кричать. Не стану топать ногами. Не стану срывать ногти о гробовую крышу.

Задержка дыхания…

Три.

Медленный-медленный вдох…

Я расслаблюсь и приму это с полным смирением. Я постараюсь осознать каждую минуту моего приближения к смерти.

Задержка дыхания…

Я войду в смерть красиво и чинно: в достойной позе мертвяка, с руками на груди, с прикрытыми глазами, с улыбкой на устах.

Четыре.

Медленный-медленный вдох…

Я задохнусь тихо и спокойно, словно не в смерть иду, но в бездонное море тьмы.

Задержка…

Я поприветствую Нашу Госпожу.

Пять.

Медленный-медленный вдох…

Я скажу Ей: Мать, я чувствую Тебя и в трёх пространствах трижды склоняюсь пред Тобой…

Задержка…

Я чувствую, как замедляюсь.

Чувствую, как сердце бьется все реже и реже.

Шесть.

Медленный-медленный вдох…

Дыхание становится все более и более поверхностным. Кровь едва движется по венам.

Задержка…

Тишина звенит. Оглушая.

Медленный-медленный выдох…

Я слышу редкие удары собственного сердца. Глухие. Настырные.

Зачем ты так бьешься, глупое сердце?

Задержка…

Семь.

Медленный-медленный вдох…

Чем реже становится моё дыхание, чем реже бьется сердце, тем отчётливей я различаю звуки.

Задержка…

Я слышу, как там, за досками гроба в земле копошатся черви.

Восемь.

Медленный-медленный вдох…

Я слышу, как на краю поляны короед грызет корень юного клена.

Задержка…

Мое сердце совершает один удар в несколько минут.

Медленный-медленный выдох…

Дыхание стало таким редким и поверхностным, что его не сможет обнаружить даже самый искусный медик.

Девять.

Медленный-медленный вдох…

В темноте моего засыпающего сознания словно издалека появляются звуки. Тоскливая торжественная мелодия… и образ… размытый, словно во сне: я танцую, обнимая изысканно одетый скелет…

Их было трое – тех, кто шел к лесной поляне с неглубокой могилой. И поступь каждого из них была не похожа на поступь другого.

Кошачьей поступью шла мамá.

Чуть заметно шаркал ногами Старик.

А деревянный помощник громко топал дубовыми стопами.

Когда же пришли, Старик приказал Деревяшке копать…

Минут через тридцать гроб, в котором я провела почти сутки, был поднят на поверхность. Даже не очистив крышку от земли, мамá приподняла её и сбросила наземь.

– Холодна как лед! – сказала она, опустившись на колено и прижав теплую длань к моей щеке.

– Ну, всё, пойдем! – повелел Криптус и троица удалилась.

Да, я могла открыть глаза в тот же миг. Могла почти сразу заставить сердце стучать чаще. Но я не стала этого делать – поступать так было полным безумием. Я прекрасно знала, что выходить из torpor нужно постепенно.

Это было похоже на долгий и невероятно нудный подъем в гору.

Три удара в минуту…

Шесть ударов…

Девять…

Тридцать два…

И, наконец, мой обычный пульс – шестьдесят ударов в минуту. Дыхание участилось. Моя молодая сильная кровь побежала по венам, согревая озябшие руки и ноги.

В результате я открыла глаза только минут через двадцать после того, как все ушли. Устремив взор вверх, увидала алеющее, как кровь с молоком, вечернее небо.

– Засыпь яму, – сказал Старик на следующий день. – Всякая могила есть разявленный рот матери-земли. Рот этот голоден. Он жаждет кого-нибудь пожрать.

Сама знаю. Не дура.

Ṫ

Была в Исихии пустошь, которую люди всячески избегали и которую считали местом проклятым, ибо никого из тех, кто побывал в ней после захода солнца, больше не видели среди здравствующих.

Хэль же, будучи калду, знала многое из того, что простым смертным знать не положено. Она знала, что проклятых мест не бывает. И если какое место называют «проклятым», то это значит только одно: у этого места появился Хозяин. И Хозяин этот – не человек. А еще Хэль было известно, как Хозяина пустоши зовут.

Приехав в пустошь, Хэль дождалась ночи, затем вышла на открытое место и громко, что было силы, трижды крикнула известное ей имя.

И в тот же миг Хозяин пустоши, демон по имени Az-ul предстал пред женщиной, и был он ужасен.

Хэль, однако же, не только не выказала страха, но предложила исчадию ада сделку: он не только не причинит ей вреда, но также десятикратно продлит ее век, она же за это одарит его любовию плотской.

И здесь мы должны сказать, что совокупление с человеком – вершина желаний всякого демона, будь он полу мужского или женского, ибо плоть человеческая, в отличие от плоти воплощенного исчадия, мягка, нежна, приятна на вкус и благоуханна. Однако, ни один, даже самый могущественный обитатель Пандемония, не в силах овладеть человеком против воли.

Да будет так! – сказал Az-ul, и, сотворив ложе из тигриных шкур, получил обещанное.

И Хэль от этой связи понесла…

Ṫ

И вновь я позавидовала простецам. Теперь мои чудесные коготки мешали орудовать пилой и топором.

Для выполнения второго задания я должна была соорудить на Черном озере плот.

Черт знает – как его делать?

Впрочем, качество работы не имело значения, главное – чтобы он держал меня на воде.

И опять я была потная, грязная, запыхавшаяся и злая. Злая на саму себя, что я, оказывается, такая неумелая, и у меня – не руки, а крюки.

Впрочем, какой бы неумехой я ни была, к вечеру плот был готов. Можете себе представить – какое чудовище это было, и сколько гвоздей я загубила прежде, чем научилась вгонять их обухом топора в древесину.

Когда ночь опустилась на лес, я взяла найденный в сарае кусок медной проволоки и обвязала небольшой камень.

Положила камень на плот.

Оттолкнулась от берега шестом и поплыла туда, где поглубже.

На середине озера я обнажилась.

Холодный лунный свет окропил мои груди и плечи. Лоно мое окропил.

Я села на холодные влажные бревна и посмотрев на Луну, различила на ней очертания черепа – Мать устремила на меня свои пустые глазницы. Под этим суровым взором я не имела права на нерешительность.

Я взяла камень и, сделав несколько вдохов-выдохов, соскользнула в черную озерную воду.

Тьма.

Тьма, холод и ужас – вот что испытываешь, когда ночью погружаешься на озёрное дно.

Моя рука, та, которой я держалась за опутавшую камень проволоку, по локоть погрузилась в ледяной и густой донный ил. На мгновение мне показалось, что какое-то живущее здесь чудовище обхватило мою руку беззубой отвратительной пастью.

Омерзение.

Следующей напастью стал пронизывающий до костей холод. Даже когда выходишь голышом на трескучий мороз, холод не так пронзает тебя как здесь, в черных глубинах. На секундочку мне почудилось, что я оказалась в аду, в той части, что Krios имеет названье – в обители вечного хлада.

Очень скоро мне стало не хватать воздуха. Мои легкие стали гореть, словно в груди у меня, выжигая ребра изнутри, пылали два факела.

Я понимала: если прямо сейчас не отпущу чертов камень и не всплыву, то останусь здесь навсегда.

Однако, отправляться в обитель Матери в мои планы пока не входило – я была слишком ничтожна, дабы предстать пред Её сияющим троном. Что я Ей скажу? Каким достижением похвастаю? Какой урожай собрала для Неё? Как много скота извела? Сколько душ загубила? Сколько младенцев похитила и сожрала?

С другой стороны, если я не выдержу и всплыву раньше времени, Мать скажет на последнем Суде: «Ты слишком легко сдавалась, милочка. Как ты думаешь, чего ты достойна?»

Заткнись и терпи! – сказала я себе, и очень скоро заметила, что ужас, страх и жжение в груди мало-помалу стали уходить.

Вспышка воспоминания.

Мне шесть лет. Жаркая кухня. Помещение заполнено бесподобным духом жареной в масле плоти. Мамá жарит пойманную Стариком щуку. И уже разделывает вторую.

– Посмотри этой рыбе в глаза, – говорит она мне, – в них отражается Смерть.

– Почему, мамá?

– Рыбы живут у самого дна, рядом с Ней. Они видят Её так часто, что Её изображение навсегда впечатывается в их ледяное око.

– А если я опущусь на дно, я увижу Её?

– Не знаю, увидишь или нет, но точно – ощутишь Её присутствие. Совсем рядом.

Время на глубине течет иначе.

Здесь, во тьме каждый миг превращается в вечность. В ледяную черную вечность.

Мое сердце бьется все реже. Все неохотней. Все с большим и большим усилием – словно оно устало и теперь хочет крикнуть: Я хочу отдохнуть! Позволь мне отдохнуть! Разреши хотя бы немного побыть в покое! Просто побыть в покое. В тишине. В неподвижности…

А потом наступил покой. Страшный, смертный покой.

Вот тогда-то я и ощутила Её.

Ощутила совсем рядом – где-то за левым плечом. Она заметила меня и протянула ко мне Свою ледяную ру…

– Ты неважно выглядишь. Ты устала? – спрашивает мой экзаменатор. Я слышу его голос словно сквозь сон или сквозь толстый слой ваты – он кажется невероятно далеким. Вот уже третьи сутки, как я не сомкнула глаз, не взяла в рот ни крошки хлеба. Я едва держусь на ногах. В голове – туман.

– Нет, господин, – отвечаю я едва слышно, будто я – не полная сил девица на выданье, но древняя, лежащая на пропахших потом и мочой перинах умирающая старушенция.

– Ты хочешь спать?

– Никак нет, господин.

– Ты голодна?

– Нет, господин.

Старик долго и внимательно разглядывает мое левое плечо. Берет со стола лупу. Поплевав на пальцы, трет похожий на пятерню почти черный синяк.

– Что ж, будем считать, что второе задание ты тоже выполнила.

Ṫ

В самом центре Чёрной комнаты на полу стоял подсвечник с горящими свечами. Их огоньки отбрасывали на стены мутные дрожащие пятна света.

Мы подошли к алтарю.

Старик распахнул створки, взял свечу и осветил стоявшую в нише отлитую из серебра фигурку раскрывшей объятия Матери.

– Стань вот здесь – дабы Мать видела тебя, – сказал он.

Считается, что Мать видит всё происходящее в трех мирах. Однако же, то, на что падает взор любого Её изображения или изваяния, Она видит особенно чётко. Я не особо в это верю.

Старик подошел к стоящему в углу столику, приподнял ткань и что-то взял. Когда же он вернулся, я увидала в его руках небольшой хозяйственный молот и пару кованых четырехгранных гвоздей. Нет! Только не это!

– Сейчас я прибью твои стопы к полу.

Ты же должна хранить безмолвие.

Закричишь – экзамен провалишь.

Застонешь – экзамен провалишь.

До первых лучей рассвета ты будешь стоять пред образом Матери. И не просто стоять, но снова и снова повторять слова присяги.

Ты помнишь ее?

Я помнила.

[Клянусь быть серпом Твоим —

резать колосья жизни

до последнего удара сердца.

Клянусь быть отражением Твоим —

дабы тот, кто увидит меня

в свой последний миг, видел лик Твой.

Клянусь служить Тебе до последнего вздоха,

и уйти во владенья Твои,

покрыв имя свое тенью славы]

– Да, господин.

– Если потеряешь сознание – экзамен провалишь.

Ляжешь на пол – экзамен провалишь.

Попросишь вытащить гвозди – экзамен провалишь.

Готова?

– Готова, – сказала я и развела руки в стороны – дабы самой уподобиться раскрывшей объятия Матери.

Старик опустился предо мною на одно колено. Мать, прошу тебя, дай мне сил! Просто дай мне сил выдержать это! Затем приставил острие гвоздя к моей левой стопе и занес молот над своей безволосой главой.

– Господин, подождите! У меня есть вопрос!

– Задавай. Только быстро.

– Я хочу спросить о Раймахии. Что страшного в том чтобы грозить солнцу? Что тут такого?

– Ничего такого, если не брать во внимание одну мелочь. Так, сущий пустяк.

– Что за мелочь?

– Я отвечу тебе чуть позже. – Сказав так, Старик нанес мощный и точный удар…

Ṫ

Если предлагаешь демону возлечь с тобой, будь готова к тому, что часть его омерзительной, противной всему живому силы перейдет твоим детям, а через них – тебе.

Сначала Хэль заметила, что трава, на которой она спала, увядает и чахнет. А муравьи и гусеницы, черви и жуки – когда она протягивает к ним руку, бросаются от нее прочь, как от огня. Даже огонь перестал причинять ей вред: она могла часами держать руку над пламенем без ущерба для себя.

Затем Хэль увидела, что ее ногти превращаются в когти, зубы – в клыки, а глаза становятся глазами зверя.

В ней появилась такая сила, что ей ничего не стоило, швырнув камень в голову какого-нибудь животного, раздробить его череп. Или в несколько прыжков догнать быка и свернуть ему шею.

Ей постоянно хотелось убить что-нибудь живое и теплое. Убить, сожрать и обглодать до костей.

Хэль несла смерть всему, что встречалось на ее пути.

Хэль понимала, что превращается во что-то безжалостное, ужасное и смертоносное. Однако, ее решимость отомстить была непоколебима.

Когда же одним утром она обнаружила, что из кожи на ее животе торчат мерзкие черные отростки, она решила, что это уже слишком.

Посредством древней магии и заклятий, до нас не дошедших, будущая мать запечатала каждого из своих еще не рожденных детей в незримый кокон, разрушить который в нужный момент сможет только она.

Вскоре после этого изменения, превращающие ее в чудовище, прекратились. А затем и вовсе сошли на нет: неутолимый голод и чудовищная сила ушли, огонь вновь стал обжигать, жуки и черви перестали убегать от нее, когти стали ногтями, клыки – зубами, а глаза зверя вновь стали глазами человека.

Хэль снова стала тем, кем была прежде. Ну, или почти «тем»…

Ṫ

Боль.

Она входит в тебя

вместе с железом старого гвоздя.

Входит. Ширится.

Пронизывает всё твоё тело

от кончиков пальцев ног

до кожи на затылке.

Острым шомполом

пронзает мозг

и взрывается

черным огнем.

Ослепляя. Боль.

Заставляет забыть

обо всем на свете.

О том, что ты любишь и ненавидишь.

О том, чего жаждешь, и чего бежишь.

Даже имя свое под действием этой боли вспоминаешь с трудом.

Сказать, что тебе больно, значит не сказать ничего. Это сущий ад, что

в одно мгновенье обрушивается на тебя

вместе с ударом молота по шляпке гвоздя. Обрушивается и вонзается в твою стопу.

Обжигает

ее. Рвет

кожу. Резко

раздвигает

плоть. Распирает

мягкие ткани изнутри.

Удар Старика

столь силён и точен, что

пробивает стопу насквозь и

загоняет гвоздь в доску пола.

От боли в глазах у тебя темнеет, но ты находишь в себе силы стоять.

Боль – это старуха.

Чудовищная старуха.

Что заглядывает.

В твои. Глаза.

Заставляя всё в тебе.

Сжаться от ужаса.

От этого

зияющего

ужасного взора.

Твоя душа схлопывается.

Скукоживается.

Стремится к нулю.

Боль.

Я хотела молить Мать, чтобы она помогла. Мне. Чтобы дала.

Силы выдержать. Это.

Но я. Не смогла.

Вспомнить. Ни слова.

Молитвы.

И всё же.

Я выдержала. Промолчала.

Я не нарушила.

Тишины ночи.

Я буду.

Хорошей.

Колдуньей.

Я смогу. Я выдержу.

Я почти смог.

Смогла. Я прошла.

Большую часть.

Пути.

Мне осталась

такая малость.

Один гвоздь.

Всего один гвоздь.

Всего один

удар тяжкого

молота.

И я знаю,

что

выдержу…

Ṫ

В положенный срок Хэль родила тринадцать младенцев мужского полу – крохотных как котята.

И каждый из сынов Хэль имел на левой половине его тела знаки зверя – коготь или око, доставшиеся ему от отца, если это слово может быть применимо к тому, кто бросил семя в утробу их матери.

Сам же зверь был надежно запечатан, и сокрушить сию печать Хэль не спешила, ибо ждала, когда сыновья вырастут и окрепнут достаточно.

Когда сыновьям исполнилось тринадцать, Хэль поняла, что время пришло.

На ночь глядя, она увела старшего в чащу и привязала ко древу.

Сын мой, сказала она, внутри тебя заключена невообразимая сила. Она сделает тебя опаснее льва, сильней быка, быстрей птицы и выносливей верблюда. И я намерена ее освободить, хочешь ты или нет.

Сказав так, Хэль сжала кулак и нанесла сыну мощный удар в грудь, ибо видела, что именно здесь незримая оболочка, которую она сотворила много лет назад, была наиболее уязвима.

Однако, оболочка осталась невредима.

Тогда Хэль ударила сильнее прежнего.

Матушка, взмолился рыдающий сын, если ты ударишь еще сильнее, ты меня убьешь!

Возможно, отвечала мать, но если я не сделаю этого, ты никогда не станешь тем, кем стать должен.

С этими словами Хэль ударила сына в грудь изо всей силы, на какую только была способна.

Хэль слышала, как трещат детские кости. Видела, как брызнула кровь изо рта мальчика, как закатились его глаза, как упала на грудь голова.

Приложив ухо к изуродованной груди сына, Хэль услыхала тишину, ибо сердце мальчика не билось…

Ṫ

Бледный свет острого, как бритва, месяца едва освещает округу.

Я несу фонарь, две верёвки и длинный лоскут чёрной ткани. Прямо передо мной движется грозная черная фигура. Это Старик шагает вперед быстро и решительно, слово ему самому не терпится поскорее всё закончить.

Мы идём к поляне с дубом. Там мой экзаменатор сделает то, что уже многие тысячи лет опытные калду делают с теми, кто сдал экзамен – Старик «вскроет» меня. Процедура будет неприятной. Чертовски неприятной, чтоб ее разорвало! Но без этого – никак.

Пришли.

Я ставлю фонарь и бросаю вервия наземь.

– Раздевайся! – приказывает Старик, и я сбрасываю платье, нижнюю рубаху и ботильоны.

– Стань спиной к дереву!

Я повинуюсь, а он затягивает петлю на моём левом запястье, затем обходит древо, протягивает вервие за ним, отводит мою правую руку максимально назад и затягивает на запястье хитрый узел. После этого завязывает мне глаза.

И вот картина.

Я стою привязанная к дубу.

Голая.

Мне холодно, неловко и страшно.

На глазах у меня – повязка. Я ни черта, ни черта не вижу.

Спиной я ощущаю шероховатую поверхность древа.

Под ногами – холод осенней почвы.

На запястьях – удавки узлов.

– А теперь, – слышу я голос Старика, – раздвинь ноги. Шире!..

Вы когда-нибудь задумывались о том, что всякий раз, когда миф или сказка повествует нам о закованном в сорок цепей Кощее, о заточенном в медную лампу джинне, о драконе в глубочайшей пещере, о Титане в безднах Тартара или о вмороженном в глыбу алмазного льда демоне, речь идет об одной и той же сущности? Что меняется только форма в то время, как содержание остается неизменным?

Задумывались?

Впервые я столкнулась с Тварью, когда мне было лет шесть или семь.

– Покажи мне это! – попросила я мамá, когда мы остались в Доме вдвоем, и без грозного ока Старика я могла делать всё, что пожелаю, ибо мамá никогда и ничего мне не запрещала.

– О чем ты говоришь, моя маленькая стервочка?

– О том, кто прячется внутри тебя.

– Ты – о Твари?

– Ага.

– Милая, не стоит тебе видеть её сейчас. Подрасти немного.

– Я хочу сейчас!

– Носферату!

– Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас! – закричала я, топая ногами по полу. Временами я была совершенно невыносима. Правда, это случалось со мною не слишком часто – исключительно в отсутствие Старика. При нём я держала себя в ежовых рукавицах, изо всех сил изображая из себя паиньку – уже тогда я понимала, что Старик не просто опасен, он чертовски опасен. Впрочем, только идиот, глядя на его железную руку, не понял бы этого.

– Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас! – продолжала я кричать и топать.

– Ну хорошо, – сказала мамá угрожающе, – сейчас – так сейчас. Подойди поближе. Еще ближе. Готова?

– Готова.

– Тогда смотри!..

Теперь мне неловко об этом говорить, но когда мамá показала мне то, что сидит в каждом из нас, я буквально описалась от страха. В первый и в последний раз в моей сознательной жизни.

Словно уродливая генетическая патология или неисцелимая наследственная болезнь, через кровь, от матери к дочери и от отца к сыну, будто черное переходящее знамя, это передается от одного поколения к другому. Многие, многие тысячи лет.

Мы называем это – тварью или зверем.

Тварь – зла, разрушительна и ненасытна. Она – порождение ада. Но не того что Erebus зовется и куда отправляются души усопших. Другого. Куда более страшного. Того, что зовется Pandemonium, где обитают прокрусты, дементоры, мары, души загубленных кровососов и прочая нечисть.

Тварь ждет – когда печать, что удерживает ее, будет разрушена, и она сможет действовать.

У всех колдунов так, и у меня тоже.

Тварь невероятно сильна. Экзамен, что мы держим по достижении совершеннолетия, показывает – обладает ли испытуемый достаточной волей, дисциплиной и знаниями, дабы контролировать её.

Я сдала экзамен. Я смогу.

Пропустив вервие за древом, Старик зафиксировал мои лодыжки.

– Это – чтобы ты не брыкалась.

Какое-то время Старик молчит, но вот нарушает тишину.

– Сейчас я ударю тебя в грудь. Удар будет настолько сильным, что твоя грудина скорее всего сломается, а твое сердце остановится. И ты умрешь. Но это будет не настоящая смерть. Настоящая наступит, если Тварь не запустит твоё сердце заново. Но она запустит. Не может не запустить. У нее нет выбора, потому что в нашем мире заключенная в тебе Тварь может проявить себя только одним способом. Одним единственным. Через тебя… Когда ты придешь в себя, то будешь иным существом – бесстрашным, могучим, неуязвимым, коварным, беспощадным, безумным.

Хочешь ли ты этого, Носферату из рода Свартебломст?

– Больше всего на свете! – отвечаю я и слезы предательски катятся из моих глаз.

Больше всего на свете…

Это чистая, самая чистая правда, которая только может быть под этим небом.

Я хочу, я жажду этого больше всего на свете, ведь когда моя персональная Тварь вырвется из оков, то всю накопившуюся во мне ярость, всю переполняющую меня злость я выплесну наружу. И тогда держитесь за стул крепче, мальчики и девочки – я доберусь до вашего засранного городишки, и таких дел наворочу, что вы меня век помнить будете! Все! И даже ты, Старик!

Но есть одно «но»…

Ṫ

Когда Хэль отвязывала бездыханного сына от древа, когда укладывала на мягкую траву, когда шла через лес к другим сыновьям, когда остаток ночи сидела, не смыкая глаз, когда, глядя в огонь костра, обдумывала происшедшее, сердце ее обливалось кровью.

Должна ли я так поступать с моими мальчиками ради мести? – спрашивала она себя снова и снова. Не следует ли мне оставить все как есть? Не лучше ли будет, если та тварь, что сидит в каждом из них, навеки останется запечатанной?

Однако же, когда к полудню старший сын вышел из леса не просто живой и невредимый, но вышел преображенным, ибо знаки зверя на его теле теперь были проявлены в полную силу, Хэль уверилась, что все сделала верно.