Скиталец Войн. Книга 1

Кира Сакураги

Скиталец Войн. Книга 1

Жанр:Японское фэнтези (исекай)

Пролог: Кровь и Духи

Запах крови и влажной земли висел в промозглом воздухе, густой и сладковатый, смешиваясь с привкусом гари и чего-то неосязаемо-горького. Поле битвы под городом Кавасаки остывало. Небо на западе кровоточило последними, багровыми лучами заходящего солнца, прежде чем погрузиться в чернильную, беззвездную ночь. Тысячи тел, искалеченных и безжизненных, лежали повсюду – самураи в порванных доспехах, асигару в истрепанных кимоно, крестьяне, набранные силой. Смерть расстелила здесь свой широкий ковер.

Джин шел по этому ковру. Не спеша, с холодной отстраненностью, ставшей его второй натурой. Его соломенная шляпа-коническая шляпа (дзингаса) низко надвинута на глаза, скрывая взгляд от остального мира, или, возможно, скрывая мир от своего взгляда. Плащ из грубой ткани наброшен на плечи, меч на бедре – его единственный спутник и вечное бремя. Он не мародер, не участник этой битвы. Он – скиталец. Один из тех, кто появляется *после*.

Но не только плоть лежала здесь. Для Джина поле битвы никогда не было просто мертвой землей. Оно *жило*. Жило отголосками ярости, отчаяния, страха и предсмертной боли. Жило *душами*.

Вот они. Поднимаются из остывающих тел, колеблются над лужами крови, цепляются за сломанные копья и брошенные знамена. Юрэй – призраки умерших насильственной смертью. Неясные, полупрозрачные фигуры, лишенные четких черт, с лицами, искаженными последним криком или гримасой ужаса. Некоторые бесцельно блуждали, потерянные в своем собственном кошмаре. Другие сжимали несуществующее оружие, пытаясь продолжать бой. Третьи просто "стояли", оцепенелые, не в силах осознать конец.

Это было его проклятие. Или дар? Он сам не знал. С тех пор, как его клан был уничтожен, с тех пор, как он остался единственным выжившим среди пепла и криков, граница между миром живых и миром мертвых для него истончилась. Он видел их. Чувствовал их. Их эмоции, их боль, их духовную энергию, которая медленно рассеивалась в воздухе или, что хуже, сгущалась, притягивая нечто еще более темное.

Джин остановился. Перед ним, склонившись над трупом самурая, копошилась группа низших Ёкаев – мелких, мерзких тварей, напоминающих гибрид насекомых и грызунов, которые питались остатками духовной энергии, как стервятники – плотью. Они были неприятны, но обычно не опасны для тренированного воина. Однако среди них витал один Юрэй – самурай, чей гнев еще не остыл. Его фантомная рука сжимала обломок катаны, и он стонал, не в силах успокоиться. Ёкаи раздражали его, словно мухи.

*Жажда.*

Джин почувствовал знакомый толчок. Не в животе, а где-то глубже, в самой сути его существа, связанного с мечом. *Юрэй-кири*. Меч-Разрушитель Духов. На бедре он казался обычным, слегка изогнутым клинком в простом ножны. Но Джин знал его истинную природу. Он был выкован не только для плоти и стали, но и для духа. И он был *голоден*. Голоден до энергии тех самых душ, которые Джин видел.

Джин медленно опустил руку к рукояти. Деревянная оплетка ощущалась теплой, почти живой под пальцами. Вынимая меч из ножен, он не услышал обычного свиста стали – лишь низкий, почти неслышный *гул*, который отдался прямо в его костях. Клинок *светился* тусклым, призрачным сиянием в сгущающейся темноте. Это был не свет, а скорее *отсутствие тьмы*, создаваемое поглощаемой им энергией.

Юрэй самурая заметил его. Или, возможно, почувствовал меч. Его бесформенное лицо повернулось к Джину, издавая звук, похожий на скрежет камня о камень. Ёкаи разбежались, почуяв мощную, чуждую им энергию.

Джин не испытывал ненависти к призраку. Только усталость. Усталость от нескончаемого цикла насилия, порождающего еще больше насилия, еще больше духовной боли. Он поднял Юрэй-кири. Клинок завибрировал, его голод нарастал.

Одним плавным движением, отточенным бесчисленными часами тренировок, когда-то он был *настоящим* самураем, Джин сделал шаг и выполнил короткий, точный удар. Это был не удар, убивающий плоть. Это был удар, рассекающий *сущность*. Клинок прошел сквозь Юрэй, словно через туман.

*Всплеск.*

Это было похоже на взрыв эмоций и ощущений внутри разума Джина. Гнев самурая, его страх перед смертью, его преданность лорду, его последняя мысль о доме – все это хлынуло в Джина через меч. Это было болезненно, как удар, и ошеломляюще, как наводнение. На мгновение Джин увидел мир глазами самурая: яркие цвета дня, лицо командира, тепло рисового поля… а затем чернота.

Дух самурая не кричал. Он просто… *распался*. Его форма развеялась, а тусклое сияние Юрэй-кири стало чуть ярче. Меч *насытился* крупицей энергии, но голод не исчез. Он лишь стал менее острым, временно.

Джин опустил меч. Ощущения от самурая медленно утихали, оставляя после себя лишь горькое послевкусие утраты и бессмысленности. Это была цена использования Юрэй-кири. Каждый раз, когда он рассекал духа, он поглощал его боль, его воспоминания, его бремя. Меч давал ему силу, но медленно отравлял его душу.

Он вложил Юрэй-кири обратно в ножны. Гудение стихло, но связь осталась. Связь с мечом. Связь с миром мертвых.

Ночь окончательно опустилась на поле битвы. Юрэй продолжали свои бесшумные странствия. Ёкаи снова начали копошиться. Джин стоял среди них, призрак среди призраков, живой, но отмеченный смертью и духами. Войны людей создавали эти духовные бури, и он, Скиталец Войн, был обречен идти по их следам, неся на себе вес обоих миров.

Его путь лежал дальше. Всегда дальше. От одного поля смерти к другому.

Часть I: Шрамы Войны

Глава 1: Путь Ронина

Дорога была старой. Выбоины и колеи помнили шаги поколений, повозки торговцев, сапоги солдат. Сейчас она петляла между холмами, поросшими густым, местами уже осенним лесом, чьи кроны шелестели под порывами холодного ветра. Листья падали медленно, словно не желая расставаться с ветвями, но все же уступая неизбежному. Как и многое в этом мире.

Джин шел. Просто шел. Шаг за шагом, мерно и неуклонно. Не было цели в конце пути, кроме как отдалиться от того, что было позади, и приблизиться к тому, что еще не настигло. Его фигура в простеньком дорожном плаще и соломенной шляпе сливалась с пейзажем – еще один элемент этой увядающей осени. На боку висел меч в скромных ножнах – Юрэй-кири. На первый взгляд, обычная катана ронина, не имеющая ни знаков отличия, ни богатого убранства. Лишь Джин знал, что скрывается под этой скромностью.

Воздух здесь был чище, чем над недавними полями битв, но даже в этой относительной глуши он ощущал *присутствие*. Невидимые обычным глазом, тонкие, как дымка, следы остаточной энергии. Отголоски страха, печали, иногда – мимолетного гнева. Они цеплялись за старые деревья, вились над камнями, словно паутина, улавливая отголоски прошлых несчастий – засады, стычки, горе. Для него мир никогда не был просто землей и деревьями. Он был полотном, по которому текли невидимые потоки эмоций и духовной энергии, оставленной живыми и мертвыми.

Быть ронином в Ямато Эпохи Воюющих Провинций означало быть никем. Или кем угодно – в зависимости от того, кто на тебя смотрел. Для крестьянина – потенциальный грабитель или, редко, защитник. Для самурая даймё – бродяга без чести, которого можно прогнать или использовать. Для Ёкаев и духов – просто еще одна душа, идущая по их земле. У него не было лорда, которому он приносил бы клятву, не было дома, куда он мог бы вернуться. Свобода? Возможно. Но это была свобода без якоря, холодная и тяжелая.

Он питался тем, что мог добыть – пойманной рыбой в ручье, горстью риса из мешка, который он нес. Спал под звездами, если погода позволяла, или в заброшенных хижинах, если находил таковые. Постоянная настороженность стала инстинктом. Не только к бандитам или вражеским патрулям, но и к тому, что могло притаиться в тенях, за пределами обычного восприятия.

Мысли редко задерживались на чем-то одном долго. Они были как странники, проходящие через его разум: обрывки воспоминаний о днях, когда у него было имя, клан, цель; горькая ирония его собственного имени, Джин "Человечность", в мире, который, казалось, позабыл о ней; тяжесть меча на бедре.

Юрэй-кири. Его проклятие и его единственная сила. Он чувствовал его даже сейчас, просто идя по дороге. Небольшое, постоянное *давление*. Словно невидимая рука сжимала его изнутри. Меч не просто висел на поясе, он был привязан к нему на более глубоком уровне. Его жажда была пассивной, но постоянной. Она тихо гудела в его сознании, отзываясь на тени душ, которые он видел.

Он помнил день, когда это началось. День, когда все было разрушено. Пепел. Кровь. Крики, которые не умолкали, даже когда смолкали живые голоса. И меч… Как он попал к нему? Детали были расплывчаты, болезненны для воспоминаний. Был ли он всегда таким? Или стал таким *тогда*? Он не знал наверняка. Знал лишь, что с того дня он видел *их* и чувствовал *его* голод.

Каждый раз, когда он обнажал Юрэй-кири против духа или Ёкая, он платил. Меч пил их сущность, становясь сильнее, но в ответ вливал в Джина их последние мгновения – страх, боль, ненависть. Иногда, если дух был силен, он получал фрагменты их жизни, их воспоминаний. Это было как тонуть в чужом кошмаре. Это делало его тяжелее, мрачнее, еще больше отрывало от мира живых.

Он не искал сражений. Избегал деревень, где мог быть призван для помощи. Избегал городов, где царила суета, заглушающая, но не искореняющая духовные следы. Он был скитальцем, и его путь вел туда, где войны оставляли свои самые глубокие шрамы – не только на земле, но и на душе Ямато.

Впереди дорога спускалась к небольшой долине. В воздухе витал слабый запах дыма. Не костры путников. Этот запах был иным. Горьким. Запах недавнего пожара. А с запахом, для Джина, всегда приходило и *присутствие*.

Он остановился. Ветер усилился, принося шепот. Не слова. Эмоции. Страх. Отчаяние. Он чувствовал их, словно ощущал запах дыма. Где-то впереди была новая рана на лице земли Ямато. И он, Скиталец Войн, не мог просто пройти мимо. Потому что его путь, его проклятие, его меч – все вело его к таким местам. К шрамам войны.

Слегка поправив шляпу, Джин продолжил свой путь. Долина ждала. И он знал, что там его будут ждать не только пепел и руины, но и тени тех, кто больше не мог идти по этой дороге.

Глава 2: Деревня Под Тенью

Дым, который Джин уловил по ветру, привел его к деревне. Она приютилась в небольшой, плодородной долине, окруженной холмами. Когда-то, возможно, это было живописное место. Сейчас же оно несло на себе отпечаток страдания. Несколько хижин были сожжены дотла – черные скелеты балок торчали в небо, напоминая обуглившиеся кости. Заборы были сломаны, рисовые поля вокруг деревни выглядели заброшенными, трава пробивалась сквозь потрескавшуюся глину тропинок.

Но самой явной приметой беды была тишина. Не мирная тишина сельской жизни, а напряженное, настороженное молчание. Ни детских криков, ни шума работы, ни песен. Лишь шелест ветра в обгорелых крышах. И страх. Страх висел в воздухе, плотный и осязаемый, как туман.

Для Джина этот страх имел и другое измерение. Он видел его. Не как абстрактное чувство, а как тусклое, колеблющееся сияние, исходящее от каждого дома, каждого скрывающегося внутри человека. Тонкие, дрожащие нити тянулись вверх, словно пытаясь убежать, но были придавлены невидимым гнетом. А вокруг деревни, особенно там, где были видны следы разрушения, вились и сгущались *другие* тени.

Это были низшие Ёкаи. Не великие демоны легенд, а скорее паразиты, привлеченные запахом страха и разрушения. Они копошились у границ деревни, полупрозрачные, искаженные формы, напоминающие то сгустки грязи с мерцающими глазами, то многоногих тварей, оставляющих за собой слизистый след. Они не нападали открыто днем, но их присутствие ощущалось – холодные пятна в воздухе, тихий скрежет, который никто не слышал, кроме Джина, или, возможно, слышал, но принимал за ветер или шорох животных.

Среди них витали и более крупные, более определенные формы. Юрэй. Возможно, крестьяне, убитые во время нападения, или путники, которым не повезло оказаться поблизости. Они блуждали бесцельно, их фантомные лица были застывшими масками ужаса или недоумения. Эти не были такими сильными, как те, что он видел на поле битвы, но их концентрация, их безмолвные стенания давили на окружающее пространство, создавая атмосферу гнетущей жути.

Джин вошел в деревню. Никто не вышел навстречу. Двери и ставни были плотно закрыты. Из-за щелей в ставнях его, вероятно, видели десятки глаз, но никто не издал ни звука. Он был чужаком, ронином – потенциальной угрозой в мире, где любая новая фигура могла принести беду.

Он прошел по главной и единственной улице. Воздух становился тяжелее. Здесь, рядом с одним из сгоревших домов, концентрация духовной энергии была особенно высока. Он почувствовал волну обжигающего ужаса, смешанного с запахом горелой плоти, хотя физически запаха уже не было. Два Юрэй вились над пепелищем – мать, искавшая своего ребенка, и ребенок, звавший мать, обреченные вечно повторять свои последние мгновения. Ёкаи поменьше кружили вокруг них, словно мухи, отщипывая кусочки их рассеивающейся энергии.

Юрэй-кири на бедре отозвался. Тихое, почти неслышное *гудение* прокатилось по его венам. Меч чувствовал энергию духов. Он *хотел* ее. Это было постоянное, фоновое желание, которое усиливалось в таких местах.

Джин остановился у колодца в центре деревни. В воду, казалось, тоже были брошены невидимые тени. Он присел на корточки, изучая следы на земле. Помимо следов человеческих ног и копыт лошадей (очевидно, нападавших), он видел и *другие* отметины – неровные, царапающие следы низших Ёкаев, которые обычный человек не заметил бы или списал бы на животных. А рядом с ними – едва различимые вмятины, словно от невидимых ног. Юрэй. Они бродили и здесь, даже днем.

Наконец, одна из дверей скрипнула и приоткрылась. Пожилая женщина, чье лицо было изрезано морщинами и страхом, выглянула наружу. Ее взгляд задержался на Джине, на его мече. В глазах вспыхнула и тут же погасла искорка отчаянной надежды, сменившись угрюмой покорностью. Она быстро перекрестилась и снова захлопнула дверь.

Джин поднялся. Он понимал. Они пережили нападение – возможно, бандитов, возможно, солдат враждующего клана. И это нападение, кровопролитие, страх – все это привлекло *других*. Духов. Ёкаев. Они не были причиной нападения, но стали его последствием, его гниющим эхом. Они терроризировали оставшихся в живых, питаясь их ужасом и горем.

Они не могли бороться с этим. Обычное оружие было бесполезно против бесплотных. Молитвы, возможно, помогали немного, но не изгоняли сущностей, прочно привязанных к этому месту войной. Им нужен был кто-то, кто мог видеть, кто мог сражаться с невидимым.

Джин был таким человеком. Но он не был героем. Он был ронином, беглецом от собственного прошлого, проклятым инструментом. Вмешательство означало не только риск для его жизни, но и необходимость использовать Юрэй-кири, вновь погружаясь в водоворот чужих страданий. Это означало привлекать внимание – как живых, так и мертвых, и тех, кто манипулировал обоими мирами.

Он стоял посреди молчащей деревни, окруженный невидимыми тенями и осязаемым страхом. Юрэй-кири тихо пульсировал на его бедре. Путь скитальца требовал пройти мимо, оставить этих людей их судьбе. Но зрелище духов, мучивших живых, зрелище шрамов, оставленных войной, которое он видел так ясно, было постоянным упреком. Упреком, который эхом отдавался в гуле его проклятого меча.

Он не принял решения сразу. Вместо этого, игнорируя скрытые взгляды, он направился к краю деревни, к небольшому заброшенному святилищу Ками, которое выглядело таким же покинутым и угнетенным, как и сама деревня. Возможно, там он найдет ответы. Или хотя бы место, где можно провести остаток дня, наблюдая за тенями, прежде чем они станут смелее под покровом ночи.

Проблема деревни стала его проблемой. Пока что, по крайней мере.

Глава 3: Зов Юрэй-кири

Сумерки сгущались быстро. Закат оставил на горизонте лишь тонкую полоску лилового света, которая таяла на глазах, уступая место бархатной черноте ночи. Воздух стал холоднее, и вместе с физическим холодом Джин ощущал усиление *другого* холода – духовного.

Он сидел у подножия крошечного, забытого святилища Ками на краю деревни. Несколько покосившихся тории из обветренного дерева отмечали вход, но сама часовня была полуразрушена, статуэтка божества внутри опрокинута и покрыта пылью. Место силы, когда-то защищавшее эту долину, было теперь так же сломлено, как и ее жители.

Духовная энергия, которую он ощущал, начала активно проявляться. Низшие Ёкаи, что днем копошились на периферии, теперь осмелели. Они выползали из-за обгоревших балок, из-под развалившихся стен, их полупрозрачные формы становились чуть четче в слабом свете. Они выглядели как кошмарные искажения обыденности – многоногие тени, ползущие по земле; сгустки тьмы с горящими точками глаз; существа, напоминающие сплетенные из горелой травы и человеческих костей. Они двигались бесшумно, но их присутствие ощущалось как легкий зуд под кожей, как несвежий, затхлый запах.

Среди них витали и более крупные, более определенные формы. Юрэй. Возможно, крестьяне, убитые во время нападения, или путники, которым не повезло оказаться поблизости. Они блуждали бесцельно, их фантомные лица были застывшими масками ужаса или недоумения. Эти не были такими сильными, как те, что он видел на поле битвы, но их концентрация, их безмолвные стенания давили на окружающее пространство, создавая атмосферу гнетущей жути.

Ёкаи и Юрэй не были союзниками, но их присутствие создавало поле хаоса. Ёкаи питались остатками энергии Юрэй и страхом живых. Юрэй, в своей муке, могли неосознанно навредить живым, вселяя ужас или холод. Эта деревня стала их кормовой базой.

Джин наблюдал. Он мог бы просто уйти. Темнота была его союзником, его навыки позволяли двигаться незамеченным. Обычный ронин просто обошел бы стороной это проклятое место. Но он не был обычным ронином. Он видел страдание, которое другие не видели, чувствовал боль, которую другие не могли понять. И его меч…

Юрэй-кири на бедре начал *петь*. Тихая, низкая вибрация, которую чувствовал только он. Это был не звук, а скорее ощущение глубокого, древнего *голода*. Меч пробудился, чувствуя обилие духовной энергии вокруг. Его жажда нарастала, становясь почти болезненной в своей настойчивости.

Ёкаи, копошащиеся у края деревни, стали смелее. Одна из тварей, похожая на огромного паука из теней, поползла прямо к святилищу, очевидно, привлеченная *чем-то* в Джине. За ней двинулись еще несколько. Их не интересовала плоть, но аура Джина, пропитанная связью с духовным миром и энергией меча, была для них привлекательна.

Джин вздохнул. Решение было принято. Или, возможно, оно было принято за него мечом. Он не мог просто сидеть и ждать, пока эти твари и призраки будут терзать несчастных жителей или нападут на него самого.

Медленно, обдуманно, он опустил руку к рукояти Юрэй-кири. Деревянная оплетка была прохладной на ощупь, но изнутри исходило слабое тепло. Когда его пальцы сомкнулись на ней, гудение меча усилилось, передавшись прямо в его кости, в кровь. Это было почти экстатическое, пугающее ощущение – слияние с инструментом огромной, чужеродной силы.

Он вытащил меч из ножен. Звука не было. Лишь нарастающий *гул*, который заполнил его сознание. В слабом свете сумерек клинок не отражал света. Вместо этого он *мерцал* тусклым, призрачным сиянием, исходящим как будто изнутри стали. Для обычного глаза это могло выглядеть как отражение луны, но Джин знал, что это свечение было вызвано поглощаемой им духовной энергией. Меч был *жив* в своем роде, и его жизнь была связана со смертью.

Ёкаи у святилища остановились. Они почувствовали перемену. Почувствовали меч. Некоторые зашипели, другие замерли, их крошечные светящиеся глаза уставились на Джина. Призраки продолжали блуждать, но их движение стало более беспокойным.

"Идите", – тихо сказал Джин, обращаясь к теням и призракам. Его голос был низким и спокойным, но в нем звучала сталь. "Ваше время здесь истекло".

Ёкаи ринулись первыми – беспорядочной, ползущей волной. Джин двинулся им навстречу. Его движения были быстрыми и точными, движения мастера меча. Но он сражался не с плотью.

Первый Ёкай, похожий на теневого паука, попытался обвить его фантомными лапами. Джин рубанул. Юрэй-кири прошел сквозь тварь без сопротивления. *Всплеск.* Ощущение гниющей, паразитической энергии хлынуло в меч и в Джина – отвратительное, болезненное. Тварь развеялась, оставив лишь холодное пятно в воздухе.

Второй Ёкай, сгусток тьмы, прыгнул. Джин парировал, или, скорее, рассек его. *Всплеск.* На этот раз ощущение было более вязким, наполненным слепой, животной злобой.

С каждым рассеченным Ёкаем, Юрэй-кири светился чуть ярче, а гудение в голове Джина становилось громче. Голод меча временно утолялся, но каждое поглощение приносило с собой фрагменты сущности убитого. От Ёкаев это были лишь примитивные чувства – страх, голод, злоба. Но от Юрэй…

Один из призраков, несчастный крестьянин, погибший, вероятно, от меча, бросился на Джина с фантомным криком. Джин не мог его избежать или оттолкнуть – лишь рассечь. Удар. *Всплеск.* Это был другой опыт. Волна панического страха перед смертью, внезапная боль от раны, тоска по оставленной семье. На мгновение Джин *стал* этим крестьянином, переживая его последние мгновения. Ему пришлось сделать усилие воли, чтобы оттолкнуть эти ощущения, не дать им захлестнуть себя.

Меч, напитываясь, становился тяжелее. Не физически, а духовно. Его темная жажда переходила в Джина, заставляя его чувствовать тягу к энергии, к *уничтожению* духов. Ему приходилось постоянно контролировать себя, чтобы не поддаться этому зову, не превратиться в бездумного охотника за душами.

Из деревни не доносилось ни звука. Но Джин знал, что там, за закрытыми ставнями, люди прислушивались. Слышали ли они что-то? Или лишь чувствовали, что *что-то* происходит снаружи? Возможно, видели призрачное свечение меча сквозь щели?

Он продолжал сражаться. Его движения были экономичны и смертоносны, даже против нематериальных врагов. Каждый удар Юрэй-кири был актом поглощения, актом принятия на себя частицы чужой трагедии или злобы.

Когда последний из нападавших Ёкаев развеялся, а наиболее агрессивные Юрэй были рассечены или отброшены силой меча, наступила относительная тишина. Призраки, что остались, были более слабыми, бесцельными, или настолько привязанными к конкретному месту, что не представляли непосредственной угрозы.

Воздух у святилища был плотным от рассеивающейся духовной энергии, но непосредственная, агрессивная угроза отступила. Юрэй-кири в руке Джина горел тусклым светом, его гудение было громче, чем раньше. Джин чувствовал его *вес* – не физический, а вес всех тех эмоций и страданий, что он поглотил. Усталость навалилась на него, не мышечная, а глубокая, истощающая усталость души.

Он медленно вложил меч в ножны. Свечение погасло, гудение стихло, но остаточное чувство тяжести и эхо чужих смертей остались в его сознании. Это была цена. Цена за то, чтобы видеть. Цена за то, чтобы действовать.

Из ближайшего дома, чьи ставни были плотно закрыты, послышался легкий шум. Дверь приоткрылась, и в проеме показалась та самая пожилая женщина из деревни, державшая в руке масляную лампу. За ней виднелись другие тени – мужчины, женщины, дети.

Они смотрели на него. Их лица в свете лампы выражали смесь ужаса, благоговения и осторожной надежды. Они не понимали, что он делал. Они просто знали, что человек с мечом вышел в ночь и теперь тени отступили.

Джин не сказал ни слова. Он не ждал благодарности. Он не был их защитником по выбору, лишь скитальцем, чья судьба временно пересеклась с их бедой. Он встретил их взгляды своим собственным, лишенным эмоций, а затем, медленно развернувшись, пошел прочь от святилища, дальше от деревни.

Он оставил их в относительной безопасности этой ночи. Но он знал, что духовный дисбаланс, вызванный рядом произошедшей войной, не исчезнет так просто. Эти Ёкаи и Юрэй были лишь симптомом более глубокой проблемы. И чтобы понять эту проблему, чтобы понять, почему его клан постигла та же участь, ему нужно было копнуть глубже. Узнать, что или кто вызвал эту волну духовного хаоса.

Его путь лежал дальше, но теперь он вел его к поиску ответов. Ответов о прошлом. Ответов о мече. Ответов о Войнах Людей и Войнах Духов.

Глава 4: Эхо Прошлого

Утро после ночного столкновения у деревни было серым и туманным. Джин провел остаток ночи под большим раскидистым деревом на склоне холма, наблюдая за деревней снизу. Духовные тени утихли, но он все еще чувствовал их остаточное присутствие – как привкус пепла во рту. Жители, по-видимому, осмелев, начали выходить из домов, осторожно осматривая окрестности, но не приближаясь к месту ночной схватки или к нему самому. Его присутствие было нежелательным напоминанием об их беде, даже если он и принес временное облегчение.