Время бабочек

– Лина?! – у меня перехватило дыхание. – Но разве Трухильо не женат? – недоумевала я. – Как Лина может быть его девушкой?

Папа остановил на мне долгий взгляд, а потом сказал:

– У него их много, по всему острову, и все живут в больших красивых домах. Случай Лины Ловатон очень печальный, потому что она и вправду любит его, pobrecita[19]. – И тут, не найдя лучшего момента, он прочитал мне лекцию о том, почему курам не стоит уходить со скотного двора.

Осенью, когда мы снова были в школе, во время одной из наших ночных посиделок вышла наружу остальная часть истории. Живя в этом большом особняке, Лина Ловатон забеременела. Жена Трухильо, донья Мария, узнала об этом и начала охотиться за ней с ножом. Тогда Трухильо отправил Лину в другой дом, который купил для нее в Майами, где, как он считал, она будет в безопасности. Теперь она жила там совсем одна, в постоянном ожидании, когда он вызовет ее к себе. Полагаю, у него к тому времени уже появилась другая девушка, которой он уделял все свое внимание.

– Pobrecita[20], – хором выдохнули мы, как «аминь».

Все притихли, думая о том, какой печальный конец постиг нашу красавицу Лину. У меня снова перехватило дыхание. Сначала я подумала, это из-за бинтов, которыми я начала плотно обматывать грудь, чтобы она не росла. Я хотела быть уверена, что то, что случилось с Линой Ловатон, никогда не случится со мной. Но потом заметила, что дыхание перехватывает каждый раз, когда я узнаю новую тайну Трухильо, даже когда бинтов на груди нет.

– Трухильо – дьявол, – сказала Синита, когда мы на цыпочках вернулись в свои постели. В этом году нам снова удалось заполучить соседние кровати.

Но я подумала про себя: нет, он всего лишь мужчина. И несмотря на все, что я о нем слышала, мне было его жаль. ¡Pobrecito![21] По ночам, должно быть, ему снился кошмар за кошмаром, как мне, при одной только мысли о том, что он натворил.

Внизу, в темной приемной, настенные часы отбивали время, как удары молота.

Выступление

1944 год

Наступил год столетия нашей страны. Торжества и представления в честь юбилея устраивались повсеместно и шли непрерывной чередой, начиная с Дня независимости двадцать седьмого февраля.

Это был также и день рождения Патрии – ей исполнилось двадцать, и мы закатили в Охо-де-Агуа большой праздник. Так нашей семье удалось обойти необходимость устраивать патриотический прием, чтобы продемонстрировать поддержку Трухильо. Мы выдали за праздник в его честь вечеринку Патрии. Она была одета в белое, ее маленький сын Нельсон – в красное, а муж Педро – в синее.

Большое показательное выступление в честь верности Хозяину приходилось устраивать не только моей семье, но и всей стране. Той осенью, когда мы пошли в школу, нам выдали новые учебники истории с портретом сами-знаете-кого прямо на обложке, так что даже слепому было ясно, для кого все это вранье: теперь история нашей страны вторила сюжету Библии. Мы, доминиканцы, веками ждали прихода Господа нашего Трухильо. Это было отвратительно.

Вся природа пронизана ощущением восторга. Необыкновенный неземной свет заливает дом, наполненный трудом и благочестием. Наступает 24 октября 1891 года. Божья слава воплощается в чуде. В этот день родился Рафаэль Леонидас Трухильо!

На нашем первом собрании сестры объявили, что благодаря щедрому пожертвованию Благодетеля к зданию школы пристроено новое крыло, где разместился актовый зал, который назвали «Зал имени Лины Ловатон», и через несколько недель там пройдет конкурс декламации среди всех учениц школы. Конкурс будет посвящен столетию независимости страны и щедрости нашего милостивого Благодетеля.

Как только прозвучало это объявление, Синита, Эльса, Лурдес и я переглянулись и условились, что подготовим выступление все вместе. Мы начали учиться в Школе Непорочного Зачатия вместе шесть лет назад, и теперь все называли нас четверняшками. Сестра Асунсьон постоянно шутила, что через пару лет, когда мы будем выпускаться, ей придется ножом разрезать нас на части.

Мы усердно работали над выступлением, репетируя каждую ночь после отбоя. Мы решили не декламировать готовые стихи из книги, а написать все свои реплики сами. Таким образом мы могли говорить то, что хотели, а не то, что было дозволено цензорами.

Конечно, мы были не настолько глупы, чтобы говорить что-то плохое о правительстве. Наша сценка была посвящена старым временам. Я играла роль порабощенного Отечества и в течение всего представления была связана веревкой, а в конце меня освобождали Свобода и Слава вместе с рассказчиком. Нашей целью было напомнить зрителям о том, как наша страна добилась независимости сто лет назад. Потом мы хором пели государственный гимн и приседали в глубоком реверансе, которому нас научила Лина Ловатон. Такое выступление не должно было оскорбить ничьих чувств!

* * *

Когда наступил вечер конкурса декламации, мы так сильно волновались, что едва смогли съесть ужин. В одном из классов мы помогли друг другу надеть костюмы и накраситься – сестры разрешали на выступлениях пользоваться косметикой, которую мы, естественно, никогда не смывали как следует, так что на следующий день ходили с хищными глазами, яркими губами и мушками на щеках, будто находились не в монастырской школе, а сами-знаете-где.

Выступили «четверняшки» лучше всех, с большим отрывом! Нас столько раз вызывали на поклон, что мы все еще были на сцене, когда сестра Асунсьон вышла объявлять победителей. Мы направились было на выход, но она жестом остановила нас. Зал разразился дикими аплодисментами, топотом и свистом, хотя все это было запрещено как поведение, неподобающее истинным леди. Впрочем, сестра Асунсьон, похоже, забыла о собственных правилах. Ей пришлось поднять над головой награду – почетную голубую ленту, – чтобы все наконец успокоились и услышали, как она объявляет о нашей победе.

Когда овации стихли, мы узнали, что нас в составе целой делегации отправят из Ла-Веги в столицу выступить с нашим триумфальным представлением перед Трухильо в его день рождения. Потрясенные до глубины души, мы переглянулись. До этого монахини не упоминали ни о каких дополнительных выступлениях.

Переодеваясь в классной комнате, мы начали спорить, стоит ли нам отказаться от выигрыша.

– Я не поеду, – заявила я, смывая толстый слой пудры с лица. Мне хотелось заявить протест, но я не очень понимала, как лучше поступить.

– Да ладно, давайте поедем, – умоляла Синита. На ее лице отразилось выражение такого отчаяния, что Эльса и Лурдес с готовностью согласились:

– Давайте!

– Но нас же обвели вокруг пальца, – напомнила я.

– Ну пожалуйста, Минерва, – не унималась Синита. Она приобняла меня одной рукой, а когда я попыталась высвободиться, легонько похлопала меня по щеке, упрашивая согласиться.

Я не могла поверить, что Синита действительно хотела это сделать, учитывая, как в ее семье относились к Трухильо.

– Синита, зачем тебе вообще выступать перед ним?

Синита вытянулась по струнке, преисполненная гордости – ну настоящая Свобода.

– Пойми, это не для него. Наша постановка – она ведь о том времени, когда мы были свободны. В ней есть что-то вроде скрытого протеста.

Это решило дело. Я согласилась поехать при условии, что мы будем выступать переодетыми в мальчишек. Сначала мои подруги ворчали, потому что нам пришлось поменять в тексте кучу женских окончаний, так что все рифмы рассыпались. Но чем ближе становился великий день, тем больше нас преследовал призрак Лины, пока мы совершали прыжки на месте в Зале имени Лины Ловатон. Ее прекрасный портрет неотрывно взирал через весь зал на фотографию Хозяина, которая висела на противоположной стене.

Мы отправились в столицу на большой машине, которую предоставила школе Доминиканская партия в Ла-Веге. По пути сестра Асунсьон читала нам эпистолу с правилами, которые нам полагалось соблюдать. Наше выступление было третьим в отделении школ для девочек. Начало запланировано на пять часов, мы должны были оставаться в Ла-Веге до окончания всех выступлений и вернуться к моменту, когда сестры разносили вечерний сок перед сном.

– Вы должны показать всей стране, что вы, ученицы Школы Непорочного Зачатия, – ее настоящие драгоценности. Это всем понятно?

– Да, сестра Асунсьон, – отвечали мы рассеянным хором. Но нас слишком взволновало наше удивительное приключение, и едва ли мы были в состоянии соблюдать правила. По дороге нас то и дело обгоняли симпатичные парни в быстрых модных машинах, а мы махали им и вытягивали губы, как для поцелуя. Одна машина замедлила ход, и ребята начали выкрикивать нам комплименты. Сестра бросила на них свирепый взгляд и обернулась посмотреть, что творится на заднем сиденье. Мы тут же сделали вид, что беспечно взираем вперед, на дорогу, – четверка истинных ангелов во плоти. Нам вовсе не обязательно было выступать со сцены, чтобы выдавать блестящую актерскую игру!

Но чем ближе мы подъезжали к столице, тем тише и тише становилась Синита. На ее лице появилось печальное, задумчивое выражение, и я поняла, по кому она скучает.

Совсем скоро мы уже сидели в вестибюле дворца вместе с другими школьницами со всей страны и ждали своего выступления. В какой-то момент мимо нас, шелестя рясой, с важным видом прошла сестра Асунсьон и помахала нам. Нас проводили в огромный зал, превосходящий по площади все помещения, в которых я когда-либо бывала. По проходу между рядами кресел мы вышли в центр зала и оглядывались вокруг, пытаясь сориентироваться. И тут под балдахином из доминиканских флагов я увидела его – нашего Благодетеля, о котором столько слышала всю свою жизнь.

Сидя в большом позолоченном кресле, он выглядел намного меньше, чем я его себе представляла, и будто бы брезжил над залом, точно один из своих портретов. На нем был нарядный белый мундир с медалями на груди и золотыми бахромчатыми эполетами на плечах. Он был похож на актера, играющего роль.

Мы заняли свои места на сцене, но он вряд ли это заметил. Он сидел, повернувшись к молодому человеку рядом, тоже одетому в военную форму. Я узнала юношу: это был симпатичный сын Благодетеля, Рамфис, который стал полковником в четыре года. Его фотографиями пестрили все газеты.

Рамфис посмотрел в нашу сторону и что-то прошептал на ухо отцу, на что тот громко рассмеялся. Фу, как грубо, подумала я. В конце-то концов, мы были здесь исключительно для того, чтобы выступить в их честь. Они могли бы по меньшей мере притвориться, что в пузырящихся тогах и наклеенных бородках, с луками и стрелами в руках мы не выглядим полными дурами.

Кивком Трухильо показал нам, что можно начинать. Мы не двинулись с места, таращась на него с глупым видом, пока Синита наконец не взяла ситуацию в свои руки, приняв нужную позу. Я была счастлива, что Отечеству пока приходилось просто лежать на полу, потому что колени у меня дрожали и я волновалась так, что боялась в любой момент потерять сознание.

Удивительно, но мы не забыли ни одной из наших реплик. Постепенно голоса наши звучали все громче, обретая уверенность и выразительность. Бросив украдкой взгляд, я увидела, что наше выступление захватило и симпатичного Рамфиса, и даже самого Хозяина.

Все шло гладко, пока мы не добрались до той части, где Синита должна была встать передо мной, Отечеством, связанным веревкой. После моих слов:

Больше столетия томилось я в цепях,Смею ль теперь уповать на избавление от бед?О Свобода, натяни же свой сверкающий лук!

Синита должна была сделать шаг вперед и показать свой сверкающий лук. Потом, направив воображаемые стрелы на воображаемых врагов, она должна была освободить меня, развязав веревку.

Но когда мы добрались до этого момента, Синита не остановилась, а продолжала продвигаться вперед до тех пор, пока не оказалась прямо напротив кресла Трухильо. Она медленно подняла свой лук и прицелилась. В зале воцарилась гробовая тишина. Рамфис пулей вскочил на ноги и напряженно завис между своим отцом и нашей живой картиной. Потом он резко выхватил лук у Синиты из рук и переломил его об колено. Вслед за треском расколотого дерева по залу прокатился гул голосов. Рамфис пристально вглядывался в Синиту, которая неотрывно смотрела на него в ответ.

– Не надо так играть.

– Это было частью пьесы, – соврала я, все еще полулежа на полу, стянутая веревкой. – Она никому не хотела причинить вреда.

Рамфис взглянул на меня, потом снова на Синиту.

– Как тебя зовут?

– Свобода, – сказала Синита.

– Свобода… Назови настоящее имя! – рявкнул он, как будто она была рядовым армии.

– Перосо, – ответила она с гордостью.

Заинтригованный, Рамфис поднял бровь и, как герой из сказки, помог мне подняться.

– Развяжи ее, Перосо, – скомандовал он Сините. Но когда она потянулась ко мне, чтобы развязать узлы, он схватил ее за руки и резко завел их ей за спину. А потом заорал, брызнув слюной:

– Зубами развязывай, стерва!

Пока Синита, скрючившись, развязывала веревку зубами, его губы скривились в зловещей ухмылке.

Позже Синита утверждала, что, как только мне развязали руки, я спасла ситуацию. Я сбросила накидку, выставив напоказ бледные запястья и голую шею, и дрожащим голосом начала напевать песенку, которая постепенно переросла в громогласный хор: «¡Viva Trujillo![22] ¡Viva Trujillo! ¡Viva Trujillo!»

По пути домой сестра Асунсьон распекала нас.

– Вы не просто не показали себя украшением страны, вы наплевали на мою эпистолу!

Пока мы ехали, на дорогу опускалась ночь, и в лучах фар кишели сотни ослепленных мотыльков. Врезаясь в лобовое стекло, они оставляли на нем мутные следы, и через некоторое время мне стало казаться, что я смотрю на мир сквозь пелену слез.

Глава 3

Хозяйка этого дневника – Мария Тереса

1945–1946 годыПраздничный день Непорочного Зачатия,день Святой Заступницы нашей школы!

Дорогой Дневничок!

Сегодня тебя подарила мне Минерва на мое первое причастие. Ты такой милый, у тебя перламутровая обложка и маленькая застежечка, как у молитвенника. Я буду с удовольствием заполнять твои тоненькие странички.

Минерва говорит, что вести дневник – это один из способов размышлять, а размышления обогащают душу. Это звучит так серьезно. Думаю, теперь, когда у меня есть ты и я перед тобой отвечаю, мне стоит ждать каких-то перемен.

Девятое декабря, воскресенье

Дорогой Дневничок!

Я пытаюсь размышлять, но у меня ничего не выходит.

Мне нравятся мои новые туфли, которые мне купили на первое причастие. Они из белой кожи, с небольшим каблучком, как у взрослой девушки. Я заранее много тренировалась в них ходить и, пока шла к алтарю, ни разу даже не запнулась. Я так гордилась собой!

Мама, Деде, Патрия, мои маленькие племянник с племянницей Нельсон и Норис – все они проделали такой долгий путь из Охо-де-Агуа, просто чтобы посмотреть на мое первое причастие. Папа приехать не смог, он слишком занят на уборке урожая какао.

Двенадцатое декабря, среда

Дорогой Дневничок!

В школе мне сложно что-то тебе написать. Во-первых, у меня почти нет свободного времени, а то, что есть, уходит на молитвы. Во-вторых, когда все-таки выдается минутка, подкрадываются Дейзи с Лидией и выхватывают тебя у меня из рук. Пока я их догоняю, пытаясь заполучить тебя обратно, они перебрасываются тобой – туда-сюда. В конце концов они тебя возвращают, хихикая и подтрунивая надо мной, мол, как это глупо, вести дневник.

Дневничок, вряд ли ты об этом знаешь, но я всегда плачу, когда надо мной смеются.

День святой Люсии

Дорогой Дневничок!

Сегодня вечером мы зажжем свечи, и наши глаза будут светиться благословением святой Люсии. И знаешь что? На роль святой Люсии все сестры единогласно выбрали меня! Мне разрешат снова надеть платье и туфли с первого причастия, и я поведу всю школу из темного двора в часовню, освещенную свечами.

Для тренировки я хожу туда-сюда по Крестному пути с благоговейным выражением лица, а это вовсе не так легко, когда пытаешься удерживать равновесие. Наверняка все святые жили задолго до того, как придумали каблуки.

Пятнадцатое декабря, суббота

Дорогой Дневничок!

Как понять, что у меня теперь взаправду есть душа?

Мне приходит на ум только картинка из нашего катехизиса: сердечко, обезображенное уродливыми оспинами, – это душа, когда она совершает смертные грехи. Простительные грехи, или несмертные, полегче, вроде небольшой сыпи, а не оспы. Эта сыпь будто бы исчезает даже без исповеди, просто если произносишь покаянную молитву.

Я спрашивала у Минервы, что для нее значит иметь душу. Мы разговаривали о Дейзи и Лидии, как мне лучше себя с ними вести.

Минерва говорит, что душа – это что-то вроде глубокой тоски внутри, которую ты никак не можешь утолить, но все равно пытаешься. Именно поэтому существуют такие берущие за душу стихи и храбрые герои, которые умирают за то, что считают важным.

Мне кажется, у меня внутри тоже есть такая тоска. Иногда перед каким-нибудь праздником или днем рождения у меня такое чувство, что я сейчас взорвусь. Но Минерва говорит, это не совсем то, что она имеет в виду.

Шестнадцатое декабря, воскресенье

Дорогой Дневничок!

Не знаю, понимаешь ли ты вообще, насколько я развита не по годам?

Думаю, это потому, что у меня есть три старшие сестры. Поэтому я быстро стала взрослой. Я научилась читать еще до того, как пошла в школу! Сестра Асунсьон сразу определила меня в четвертый класс, хотя по возрасту я должна была пойти в третий, с другими десятилетками.

Как ты мог заметить, Дневничок, почерк у меня тоже очень милый. Я дважды выигрывала конкурс чистописания и снова выиграла бы на этой неделе, но решила оставить некоторые буквы «i» без точек. Если ты снова и снова становишься лучшей в классе, это мешает дружить с другими девочками.

Поначалу мама вообще не хотела, чтобы я уезжала из дома. Но в конце концов она все-таки согласилась, поскольку Минерва учится в Непорочном Зачатии последний год, так что кто-то из семьи будет первое время за мной присматривать.

Никому не говори, но, если честно, мне не так уж сильно здесь нравится. Просто раз уж мы уговорили маму отправить меня в пансион, мне приходится притворяться. По крайней мере, со мной здесь Минерва, хоть и спит в другой спальне.

И ты тоже здесь со мной, мой дорогой Дневничок.

Двадцатое декабря, четверг

Дорогой Дневничок!

Завтра мы с Минервой сядем в поезд и поедем домой на каникулы. Жду не дождусь! Мою душу так и распирает от той самой тоски.

Я так тоскую по папе! Не видела его целых три месяца.

Еще скучаю по моим кроликам, Снежинке и Кокосику. Интересно, сколько крольчат у них уродилось… А какую суету наведут к нашему приезду Тоно с Фелой (это наши работники)!

Сильно скучаю по своей комнате (у нас с Минервой одна на двоих). Окна там распахиваются в сад с аркой из бугенвиллеи, похожей на вход в сказочное волшебное королевство.

А еще – по тому, чтобы меня звали Мате. (Здесь нам запрещают звать друг друга уменьшительными именами. Даже Деде называют Бельхика, а ее так никто никогда в жизни не звал.)

Наверное, дома я тоже буду тосковать по кое-чему из школы.

Например, по милой сестре Милагрос, которая помогает мне заплетать косички и завязывать банты. И по Дейзи с Лидией, которые не так уж и вредничают в последнее время. Это наверняка Минерва постаралась – провела с ними беседу.

Но я ни за что НЕ БУДУ скучать ни по подъемам в шесть утра, ни по ранним заутреням, ни по большому дормиторию, где некоторые девчонки ужасно храпят всю ночь, ни по «времени покоя и тишины» каждый Божий день, ни по синей саржевой форме, когда на свете куча более приятных тканей и оттенков.

А еще по тому, что шоколад здесь недостаточно шоколадный.

Двадцать третье декабря, воскресенье, дома!

Дорогой Дневничок!

Пока мы ехали в поезде, Минерва подробно, с рисунками, поведала мне об этом. Я нисколечки не удивилась. Во-первых, она уже рассказывала мне о месячных, а во-вторых, мы жили на ранчо, а коровам и быкам и в голову не придет держать в секрете то, чем они занимаются. Но это вовсе не значит, что мне это обязательно должно было понравиться. Надеюсь, к тому времени, как я вырасту и мне придется выйти замуж, изобретут какой-нибудь другой способ делать детей.

Ой, прости, меня зовут посмотреть на свинку, которую дядюшка Пепе принес к завтрашнему рождественскому ужину.

Продолжение следует, Дневничок.

Позже

Вернемся к тому, как мы ехали на поезде домой. Еще на перроне какой-то молодой человек начал виться вокруг нас, твердя, что Минерва самая красивая женщина, которую он когда-либо встречал. (Когда мы с ней идем по улице, она всегда получает кучу комплиментов.)

В тот момент, когда мы с Минервой собирались уже занять наши места, этот молодой человек бросается к нам и вытирает сиденья своим носовым платком. Минерва благодарит его, но не обращает на него особого внимания. По крайней мере, того внимания, которое ему нужно, то есть приглашения сесть с нами рядом.

Мы думали, что избавились от него. И вот мы едем себе спокойно в поезде, Минерва читает мне лекцию об этом, и тут он снова появляется – с кульком жареных кешью, которые он купил для нас на последней станции. Он протягивает орехи мне, хотя мне тоже нельзя принимать знаки внимания от незнакомых мужчин.

Но все же… орешки пахнут так аппетитно, и у меня предательски урчит в животе. Я смотрю на Минерву взглядом грустного щеночка, и она обреченно кивает.

– Большое спасибо, – говорю я, беря кулек, и в следующий момент молодой человек уже сидит слева от меня и пялится на учебный рисунок у меня на коленях.

– Какой замечательный рисунок! – восклицает он.

Я чуть не умерла от стыда! Там была изображена эта штука с двумя яйцами, во всей красе. Мы с Минервой покатились со смеху, и я чуть не подавилась орехом, а молодой человек расплылся в улыбке, решив, что блеснул остроумием!

Рождественский сочельник

Мой дорогой, любимый Дневничок!

Я в таком восторге! Рождество, потом Новый год, а там и День трех королей[23] – столько праздников подряд! Так тяжело сидеть и размышлять! Моя душа только и жаждет веселиться!

Мои маленькие племянник с племянницей останутся у нас до Дня трех королей. Да-да, Дневничок, в десять лет я уже дважды стала тетей. Моя сестра Патрия родила двух детишек и уже ждет третьего. Норис такая симпатичная! Ей всего годик, она такая куколка! Нельсону уже три, и у него я впервые увидела эту мужскую штуку вблизи, не считая животных.

Первый день 1946 года

Дорогой Дневничок!

Я только что вытаскивала новогодние предсказания из-под подушки и вытащила «Нормально». Мама не одобряет предсказания, утверждая, что это запрещено папой римским, но я все-таки думаю, что предсказания на самом деле говорят правду. Мой первый день года не был хорошим и не был плохим – он был просто нормальным.

Все началось с того, что Патрия отругала меня за то, что я рассказываю Нельсону страшилки. Я понимаю, что Патрия беременна и чувствует себя не очень хорошо. Но все равно, неужели она не помнит, как играла со мной в темные закоулки, когда мне было всего четыре?

И кстати, эту страшилку про зомби мне рассказала Фела. Я просто повторила за ней.

В общем, радость от новогодних обещаний была изрядно подпорчена, но все же я их составила. Вот они.

Новогодние обещания

Марии Тересы Мирабаль на 1946 год:

Я обещаю не пугать Нельсона страшными историями.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Гринго (англ. gringo от исп. griego – грек) – иностранец, англоговорящий выходец из другой страны в странах Латинской Америки. – Здесь и далее прим. пер.