Время бабочек

Я прекрасно понимала, к чему клонит папа. Когда он спросил, кто из нас станет его маленькой помощницей, то сразу посмотрел на меня.

Не сказав ни слова, я продолжала внимательно изучать пол, будто на его досках были мелом нацарапаны школьные уроки. Но мне не стоило беспокоиться: в таких случаях всегда подавала голос наша маленькая мисс Улыбка – Деде.

– Папа, я останусь и буду тебе помогать.

Тот удивился, потому что Деде была старше меня на год. По логике ехать следовало ей и Патрии. Но потом он передумал и разрешил Деде к нам присоединиться. Так и решили: в Школу Непорочного Зачатия отправлялись все трое. Мы с Патрией должны были приступить к учебе осенью, а Деде – в январе, поскольку папа хотел, чтобы эта всезнайка помогла ему с бухгалтерией во время хлопотного сезона сбора урожая.

Вот так и началось мое освобождение. Я имею в виду не только то, что я отправилась в школу-пансион на поезде с полным чемоданом новых вещей. Я скорее говорю о внутреннем освобождении: я оказалась в Школе Непорочного Зачатия, встретила Синиту, узнала, что случилось с Линой, и до меня наконец дошло, что я всего лишь покинула маленькую клетку, чтобы попасть в большую, размером со всю нашу страну.

* * *

Впервые я увидела Синиту в монастырской приемной, где сестра Асунсьон приветствовала новых учениц и их мам. Это была худенькая девочка с кислым выражением лица и нескладно торчащими локтями. Она сидела в приемной совсем одна и была одета во все черное, что выглядело довольно странно, поскольку большинство детей не облачаются в траур, пока им не исполнится по крайней мере пятнадцать. Девчонка точно не выглядела старше меня, а мне было всего двенадцать. Впрочем, в тот момент я бы поспорила с любым, кто сказал бы мне, что я еще ребенок.

Я наблюдала за ней. Похоже, любезные беседы в приемной монастыря навевали на нее не меньшую скуку, чем на меня. Слушая бесконечные комплименты матерей в адрес чужих дочерей и их лепет на хорошем испанском в ответ на вопросы сестер Ордена Матери Милосердия, я хотела хорошенько отряхнуть мозги от толстого слоя пудры. Но где мать этой девочки? Мне было жутко любопытно. Она сидела одна, разглядывая всех вокруг с таким видом, что, казалось, если спросить у нее, где ее мать, она тут же учинит драку. Впрочем, от меня не укрылось, что она ерзает на стуле, пряча под себя ладони, и покусывает нижнюю губу, чтобы не заплакать. Ремешки на ее туфлях кто-то обрезал, чтобы они выглядели как балетки, но на самом деле выглядели они лишь изрядно поношенными.

Встав с места, я притворилась, что изучаю картины на стенах, как ярая поклонница религиозного искусства. Добравшись до изображения Матери Милосердия прямо над головой Синиты, я нащупала в кармане и вытащила пуговицу, которую нашла в поезде накануне. Она сверкала как бриллиант, и сзади у нее имелась небольшая дырочка, в которую можно было продеть ленту, чтобы носить на шее, как элегантное колье-чокер. Я так делать ни за что не стала бы, но прекрасно понимала, что эта вещица позволит заключить выгодную сделку с тем, кому такие вещи по душе.

Я протянула пуговицу девочке, не зная, что сказать, и, вероятно, это все равно не помогло бы. Она взяла пуговицу, покрутила в руке и положила ее обратно мне на ладонь.

– Мне не нужна твоя милостыня.

У меня внутри все сжалось от возмущения.

– Это просто пуговица. В знак дружбы.

Она на мгновение задержала на мне взгляд – оценивающий взгляд человека, который ни в ком не может быть уверен, – и спросила с ухмылкой, будто мы уже были подружками и могли подтрунивать друг над другом:

– А сразу не могла сказать?

– Ну вот, говорю, – ответила я. Разжав ладонь, я снова протянула ей пуговицу. На этот раз она ее взяла.

* * *

После того как мамы уехали, мы встали в очередь, пережидая, пока сестры составляли опись вещей из наших чемоданов. Я заметила, что, вдобавок к отсутствию мамы, у Синиты и вещей с собой было совсем немного. Все ее пожитки были завязаны в узел, и, когда сестра Милагрос вносила их в опись, они заняли всего пару строчек: три смены белья, четыре пары носков, щетка и расческа, полотенце и ночная рубашка. Синита показала сестре Милагрос блестящую пуговицу, но та сказала, что ее записывать не обязательно. Тут по очереди пробежал шепоток:

– Она по программе малоимущих.

– И что с того? – с вызовом спросила я у смешливой девчонки с кудряшками, мелкими как икота, которая прошептала мне это на ухо. Она тут же прикусила язык. Про себя я обрадовалась еще больше, что подарила Сините пуговицу.

Когда списки были составлены, нас отвели в зал собраний и наговорили нам кучу приветствий и напутствий. Потом сестра Милагрос, в ведении которой находились девочки десяти–двенадцати лет, отвела нашу небольшую группу вверх по лестнице, в большой дормиторий, где нам предстояло спать всем вместе. Кровати стояли почти вплотную друг к другу и были завешены москитными сетками. Казалось, что спальня наполнена целым выводком невест, и каждая спряталась под свадебной фатой.

Сестра Милагрос сказала, что пора распределить среди нас кровати согласно нашим фамилиям в алфавитном порядке. Тут Синита подняла руку и спросила, можно ли ей занять кровать по соседству с моей. Сестра Милагрос помедлила, но потом ее взгляд потеплел. «Конечно», – сказала она. Но когда другие девочки попросили ее о том же, она им отказала. Тогда подала голос я:

– Мне кажется, несправедливо, что вы сделали исключение только для нас.

Сестра Милагрос удивленно подняла брови. Я подумала, раз она монашка и все такое, ей не слишком часто приходилось слышать, что такое хорошо и что такое плохо. А еще до меня вдруг дошло, что эта пухленькая маленькая монахиня с парой седых прядей, выбившихся из-под чепца, вовсе не мама или папа, с которыми можно было спорить сколько душе угодно. Я собралась уже было извиниться, но сестра Милагрос просто улыбнулась своей щербатой улыбкой и сказала:

– Ну ладно, разрешаю всем выбрать себе кровати. Но при первых же признаках любых споров, – несколько девочек уже бросились к лучшим кроватям у окна и спорили, кто оказался там первым, – мы вернемся к алфавитному порядку. Это ясно?

– Да, сестра Милагрос, – хором ответили мы.

Она подошла ко мне и взяла мое лицо в ладони.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Я назвала ей свое имя, и она повторила за мной несколько раз, будто пробуя его на вкус. Потом она улыбнулась, будто этот вкус ей понравился, бросила взгляд на Синиту, к которой все здесь, похоже, были неравнодушны, и сказала:

– Позаботься о нашей дорогой Сините.

– Хорошо, – сказала я, вытянувшись по струнке, как будто мне давали важное задание. В итоге так оно и вышло.

* * *

Несколько дней спустя сестра Милагрос собрала всю нашу группу для разговора. О личной гигиене, как она сказала. Я сразу поняла, что речь пойдет о самых интересных вещах, описанных самым неинтересным образом.

В первую очередь она рассказала о неприятных ночных происшествиях. Если кому-то из нас понадобится чистая простыня, мы должны тут же подойти к ней. Лучший способ предотвратить неприятности – обязательно навестить ночной горшок перед тем, как отправляться в постель. Есть вопросы?

Ни одного.

Потом на ее лице появилось застенчивое выражение. Вполне вероятно, мол, некоторые из вас в этом году станут девушками. Дав самое запутанное объяснение, что да почему, она подытожила: как только у нас начнутся эти заморочки, мы должны сразу подойти к ней. В этот раз она не спросила, есть ли у нас вопросы.

Меня так и подмывало самой все ей объяснить, самыми простыми словами, как в свое время мне объяснила Патрия. Но я догадывалась, что в первую же неделю пребывания в школе не стоит дважды испытывать удачу.

Когда сестра Милагрос ушла, Синита спросила меня, что за ерунду она несла. Я посмотрела на нее с удивлением. Приезжает, значит, такая вся разодетая в черное, как взрослая, и не знает таких простых вещей. Я тут же выложила все, что знала о месячных, и как между ног появляются дети. Синита слушала, открыв рот, потом горячо поблагодарила и сказала, что в ответ может раскрыть мне тайну Трухильо.

– Что еще за тайна? – спросила я. Мне казалось, что Патрия уже рассказала мне все секреты.

– Позже узнаешь, – ответила Синита, оглянувшись по сторонам.

* * *

Прошла пара недель, прежде чем Синита поделилась, наконец, своим секретом. К тому времени я уже забыла о нем или, может, просто выкинула его из головы, инстинктивно опасаясь того, что могу узнать. Мы все время были заняты уроками и общением с новыми друзьями. Почти каждую ночь кто-то из девочек приходил к нам в гости под москитные сетки или мы наносили им ответный визит. К нам с Синитой зачастили две девочки, Лурдес и Эльса, и очень скоро мы вчетвером стали неразлучны. У каждой из нас были свои особенности: Синита из малоимущих, и это было заметно; Лурдес – толстушка, хотя, когда она спрашивала, не толстая ли она (а спрашивала она часто), как настоящие подруги мы называли ее прелестно пухленькой; Эльса очень хорошенькая, но как будто сама удивлялась этому факту и постоянно хотела всем это доказать. Что касается меня, я просто не умела держать язык за зубами, когда мне было что сказать.

В ту ночь, когда Синита рассказала мне тайну Трухильо, я не могла уснуть. Весь день перед этим у меня болел живот, но я так ничего и не сказала сестре Милагрос. Я боялась, что она запрет меня в больничной палате и мне придется лежать прикованной к постели, слушая, как сестра Консуэло читает новены[14] для больных и умирающих. А еще, если бы о болезни узнал папа, он забрал бы меня домой и держал там взаперти и я умерла бы от скуки.

Я лежала на спине, таращась на белый венец москитной сетки, и гадала, кто еще из девочек не спит. Тут в соседней кровати начала тихонько плакать Синита, так тихо, будто не хотела, чтобы ее кто-нибудь услышал. Я немного подождала, но она все не прекращала. Наконец я вылезла из постели и подняла ее сетку.

– Что случилось? – прошептала я.

Прежде чем ответить, ей потребовалось время, чтобы немного успокоиться.

– Это из-за Хосе-Луиса.

– Из-за брата? – Всем девочкам было известно, что брат Синиты умер совсем недавно, летом. Потому Синита и была одета во все черное в тот первый день в школе.

Из-за рыданий она начала содрогаться всем телом. Я залезла к ней под одеяло и стала гладить ее по голове, как делала мама, когда у меня была температура.

– Расскажи мне, Синита, тебе станет легче.

– Я боюсь, – прошептала она. – Нас всех могут убить. Это и есть тайна Трухильо.

Никому и никогда не стоило мне говорить, что мне нельзя знать то, что мне нужно было знать. Я тут же напомнила ей:

– Да брось, Синита. Я же тебе рассказала, откуда берутся дети.

Ее пришлось еще немного поуговаривать, но в конце концов она сдалась.

Она рассказала о себе такие вещи, о которых я даже не подозревала. Я думала, что она всегда была бедной, но оказалось, что ее семья раньше была богатой и влиятельной. Три ее дяди даже были друзьями Трухильо. Но они отвернулись от него, когда узнали, что он делает нечто ужасное.

– Нечто ужасное? – переспросила я. – Трухильо делает нечто ужасное?

Для меня эта новость была равносильна тому, что Иисус ударил младенца или что наша Пресвятая Богородица не зачала Его непорочным зачатием.

– Этого не может быть, – сказала я, но почувствовала, как глубоко внутри появилось сомнение, словно трещина на фарфоровой чашке.

– Подожди, – прошептала Синита, в темноте закрывая мне рот тонкими пальцами. – Дай договорить. Узнав об этом, мои дяди планировали сделать что-то с Трухильо, но на них кто-то донес, и всех троих застрелили прямо на месте. – Синита сделала глубокий вдох, будто собираясь задуть все свечи на именинном торте своей бабушки.

– Но что такого ужасного делал Трухильо, что они решили его убить? – снова спросила я. Это никак не укладывалось у меня в голове. У нас дома портрет Трухильо висел на стене рядом с изображением Господа нашего Иисуса в окружении целого стада милых ягнят.

Синита рассказала мне все, что знала. Когда она договорила, меня трясло как осиновый лист.

* * *

По словам Синиты, Трухильо стал президентом довольно хитрым способом. Сначала он занимал одну из армейских должностей, и долгое время все, кто стоял на служебной лестнице выше него, просто пропадали, пока над ним не остался только глава вооруженных сил.

Этот человек, генерал-главнокомандующий, влюбился в чужую жену. К тому времени Трухильо стал его другом, и тот поделился с ним этим секретом. Муж той женщины был очень ревнивым человеком. Трухильо с ним тоже подружился.

Однажды генерал рассказал Трухильо, что назначил свидание этой женщине той же ночью под мостом в Сантьяго, где люди встречаются, чтобы заниматься всякими нехорошими вещами. А Трухильо пошел и рассказал об этом ее мужу. Тот дождался под мостом свою жену с генералом и застрелил их обоих насмерть.

Очень скоро после этого Трухильо стал главнокомандующим армии.

– Но, может, Трухильо действительно считал, что генерал поступил плохо, связавшись с чужой женой, – выступила я в его защиту.

Синита вздохнула.

– Погоди, – сказала она, – не спеши делать выводы.

После того как Трухильо возглавил армию, он начал общаться с людьми, которым не нравился старый президент. Однажды ночью эти люди окружили президентский дворец и заявили старому президенту, что он должен покинуть пост. Тот лишь рассмеялся в ответ и послал людей за своим другом, главнокомандующим армии. Но генерал Трухильо все не появлялся и не появлялся. Очень скоро старый президент стал бывшим президентом и улетел на самолете в Пуэрто-Рико. А потом, к удивлению даже тех, кто помогал свергнуть старого президента, Трухильо объявил себя новым президентом.

– И никто не сказал ему, что это неправильно? – спросила я, думая, что я поступила бы именно так.

– Всем, кто осмелился открыть рот, не суждено было прожить долгую жизнь, – ответила Синита. – Как моим дядям, о которых я рассказала. Потом еще двум моим дядям, а потом и моему отцу. – Синита снова заплакала. – А этим летом они убили моего брата.

У меня снова скрутило живот. А может, боль никуда и не пропадала, просто я забыла о ней, пока пыталась успокоить Синиту.

– Пожалуйста, остановись, – умоляла я. – Кажется, меня сейчас вырвет.

– Не могу, – сказала она.

История Синиты текла без остановки, как кровь из раны.

* * *

Прошедшим летом, в одно из воскресений, вся семья Синиты возвращалась домой из церкви. Вся ее семья – это мама, несколько вдовых тетушек, куча кузин и ее брат Хосе-Луис, единственный мужчина, оставшийся в семье. Куда бы они ни пошли, девочек всегда усаживали рядом с ним. Брат постоянно твердил, что отомстит за отца и дядей, и по всему городу ходили слухи, что его преследует Трухильо.

Когда они шли по площади, к ним подошел уличный торговец и предложил купить лотерейные билеты. Это был карлик, у которого они часто покупали билеты, и они ему доверяли.

– А я его видела раньше, – сказала я. Иногда по дороге в Сан-Франсиско наш фургон проезжал через площадь, и он почти всегда был там, взрослый мужчина ростом не выше меня двенадцатилетней. Мама никогда не покупала у него лотерейные билеты. Она утверждала, что Иисус не велел нам играть в азартные игры, а лотерея – это, мол, самая что ни на есть азартная игра. Но каждый раз, когда мы были вдвоем с папой, он покупал целую пачку билетов и утверждал, что это прекрасное вложение денег.

Хосе-Луис решил попробовать вытянуть счастливый номер. Когда карлик подошел к нему отдать билет, что-то сверкнуло у него в руке. Синита заметила краем глаза только этот блеск. Через мгновение Хосе-Луис дико заорал, а мать и все тетушки принялись наперебой звать врача. Синита взглянула на брата и увидела, что перед его рубашки залит кровью.

Тут я заплакала и начала щипать себе руки, чтобы унять слезы. Мне нужно было быть храброй для Синиты.

– Мы похоронили его рядом с отцом. Мать с тех пор места себе не находила. А сестра Асунсьон, добрая знакомая нашей семьи, предложила мне учиться в el colegio[15] бесплатно.

Боль в животе была такой сильной, будто внутри выкручивали белье – до тех пор, пока в нем не останется ни капли воды.

– Я буду молиться за твоего брата, – пообещала я. – Но, Синита, скажи мне только одно. В чем же тайна Трухильо?

– До тебя все еще не дошло? Минерва, очнись! Неужели ты не понимаешь, что за всеми этими убийствами стоит именно Трухильо?!

Я не сомкнула глаз почти до самого утра. Все думала о брате Синиты, о ее дядях, об отце и о тайне Трухильо, которую будто бы не знал никто, кроме Синиты. Я слышала, как внизу, в приемной, часы отбивали каждый час. Когда я все-таки уснула, комната уже начала заполняться светом.

Утром меня растолкала Синита.

– Вставай, – твердила она. – Опоздаешь на заутреню!

По всей комнате заспанные девочки шелестели тапочками, направляясь к переполненной ванной. Синита схватила с тумбочки полотенце и мыльницу и присоединилась к этому исходу.

Окончательно проснувшись, я почувствовала под собой влажную простыню. Господи, только не это, лихорадочно пронеслось в голове, неужели я обмочилась?! И это после того, как уверенно заявила сестре Милагрос, что брезентовый чехол на матрас мне не нужен!

Я подняла одеяло и какое-то время не могла взять в толк, что за темные пятна расползлись по простыне. Потом пощупала между ног и посмотрела на руку. Сомнений не было, у меня начались те самые заморочки.

¡Pobrecita![16]

1941 год

Сельские жители вокруг ранчо говорят: пока гвоздь не забит, он не верит в молоток. Все, что рассказала мне Синита, я восприняла как ужасную ошибку, которая больше не повторится. А потом молоток со страшной силой обрушился прямо на нашу школу, прямо на голову Лины Ловатон. Правда, назвала она это любовью и уехала в закат, счастливая как новобрачная.

Лина была на пару лет старше меня, Эльсы, Лурдес и Синиты, но в последний год ее пребывания в Непорочном Зачатии мы все спали в одном дормитории для девушек пятнадцати–семнадцати лет. Мы узнали ее и полюбили – в случае Лины Ловатон это означало одно и то же.

Мы все смотрели на нее снизу вверх, будто она была намного старше не только нас, но и всех семнадцатилетних. Для своего возраста она выглядела очень взрослой: высокая, с золотисто-каштановыми волосами и кожей, будто только что подрумяненной в печке и испускающей теплое золотое сияние. Однажды, когда Эльса надоедала ей в ванной, пока сестра Сокорро отлучилась в монастырь, Лина сняла платье и показала нам, как мы будем выглядеть через несколько лет.

Она пела в хоре красивым, чистым, как у ангела, голосом. Она выводила буквы с причудливыми завитушками, похожими на письмена в старых молитвенниках с серебряными застежками, которые сестра Асунсьон привозила из Испании. Лина учила нас завивать волосы и показывала, как делать реверанс при встрече с королем. Мы смотрели на нее, открыв рты. Мы все были влюблены в нашу чудесную Лину.

Монахини тоже ее любили, всегда поручая Лине читать вслух домашние задания во время тихих ужинов или нести Virgencita[17] во время шествия Ордена Девы Марии. Не реже моей сестры Патрии Лину награждали еженедельной ленточкой за хорошее поведение, и она с гордостью носила ее, как перевязь через плечо, поверх синей саржевой формы.

Я до сих пор помню день, когда все началось. Мы играли в волейбол на площадке во дворе школы, и Лина, капитан нашей команды, вела нас к победе. Ее густые волосы, заплетенные в косу, растрепались, а раскрасневшееся лицо вспыхивало каждый раз, когда она бросалась за мячом.

Вдруг на площадку выбежала сестра Сокорро и срочно вызвала Лину Ловатон. Ее ждал чрезвычайно важный посетитель. Это было крайне необычно, поскольку посещения в будние дни нам не разрешались и сестры строго следили за выполнением правил.

Лина поспешила в школу. Сестра Сокорро на ходу поправляла ей ленты в волосах и одергивала юбку. Оставшиеся девочки продолжили играть, но без нашего любимого капитана это было уже не так интересно.

Когда Лина вернулась, на ее форме, над левой грудью, сверкала медаль. Мы столпились вокруг нее, расспрашивая о важном посетителе.

– Неужели Трухильо? – кричали мы наперебой. – К тебе пришел сам Трухильо?

Тут на площадке снова появилась сестра Сокорро, уже второй раз за день, пытаясь нас утихомирить и собрать в круг. Нам пришлось мучительно ждать вечернего отбоя, чтобы услышать историю Лины.

Оказалось, что Трухильо в тот день навещал какого-то чиновника в доме по соседству и, услышав крики с нашей волейбольной площадки, вышел на балкон. Увидев красавицу Лину, он направился прямиком к нам в школу в сопровождении кучки изумленных помощников и потребовал с ней встретиться. Отказы и объяснения он не принимал. В конце концов сестра Асунсьон сдалась и послала за ученицей. В окружении толпы солдат Трухильо снял медаль со своего мундира и приколол ее на форму Лины!

– А ты? Что ты? – спрашивали мы наперебой. В лунном свете, льющемся через окно с открытыми ставнями, Лина Ловатон показала, как она ответила Трухильо. Отодвинув москитную сетку, она встала перед нами и склонилась в глубоком реверансе.

Отныне каждый раз, когда Трухильо приезжал в город – а он теперь бывал в Ла-Веге чаще, чем когда-либо раньше, – он обязательно заезжал к Лине Ловатон. На нее посыпались подарки: фарфоровая балерина, флакончики духов, которые выглядели как драгоценности и пахли как розовый сад, атласная коробочка с золотым сердечком-подвеской для браслета – сам браслет Трухильо уже подарил ей чуть раньше, с подвеской в виде буквы «Л» для начала коллекции.

Поначалу сестры были перепуганы. Но потом им тоже стали поступать подарки: то рулоны муслина для простыней и махровой ткани для полотенец, то пожертвование в тысячу песо на новую статую Матери Милосердия, которую должен был изваять скульптор из Испании, живший в столице.

Лина всегда рассказывала нам о посещениях Трухильо. Когда он приезжал, волновались все. Сначала отменялись занятия, и школу вдоль и поперек прочесывали сотрудники охраны, толпами сновавшие по нашим спальням. Когда обыски заканчивались, они вставали по стойке смирно, а мы пытались вызвать улыбку на их каменных лицах. В это время Лина пропадала в приемной, той самой, куда нас всех привели мамы в первый день школы. Как докладывала нам Лина, их свидание обычно начиналось с того, что Трухильо читал ей стихи, а потом говорил, что у него есть какой-то сюрприз, который ей нужно найти у него в карманах. Иногда он просил ее спеть или станцевать. Больше всего ему нравилось, когда она играла с медалями у него на груди, снимая их и прикалывая обратно.

– Неужели ты его любишь? – однажды спросила Синита у Лины. В голосе Синиты звучало такое отвращение, как будто она спросила, неужели Лина влюбилась в тарантула.

– Всем сердцем, – вздохнула Лина. – Больше жизни.

* * *

Трухильо продолжал приезжать к Лине и присылать ей подарки и любовные записки, которые она показывала нам. Мне кажется, все, кроме Синиты, постепенно влюблялись в воображаемого героя, который поселился в добром и скромном сердце Лины. В глубине своего ящика, куда я спрятала ее, заботясь о чувствах Синиты, я откопала фотографию Трухильо, которую выдали всем ученицам на уроке гражданственности. Я положила ее под подушку, чтобы ночью отгонять кошмары.

В день ее семнадцатилетия Трухильо закатил для Лины большой праздник в новом доме, который недавно построил в пригороде Сантьяго. Лина отпросилась в школе на целую неделю. В сам день рождения газеты вышли с ее фотографией на всю полосу, под которой было напечатано стихотворение, написанное лично Трухильо:

Ты королевой не по праву кровиРодилась, но по праву красоты.Бог очень редко посылаетНа землю к нам таких, как ты.

Синита утверждала, что стихи за Трухильо написал кто-то другой, потому что он и имя-то свое не мог нацарапать.

– На месте Лины я бы… – начала она и сжала правую руку так, будто схватила гроздь винограда и выжала из нее весь сок.

Неделя пролетала за неделей, а Лина все не возвращалась. В конечном итоге сестры объявили, что Лина Ловатон получит диплом in absentia[18] по постановлению правительства.

– Но почему? – спрашивали мы у сестры Милагрос, которая по-прежнему была нашей любимицей. – Почему она к нам не возвращается?

Сестра Милагрос трясла головой и отворачивала лицо, но я успела заметить слезы в ее глазах.

Причина этих слез открылась мне тем же летом. Как-то раз, когда мы с папой ехали в Сантьяго с партией табака в повозке, он указал на высокие стальные ворота, за которыми возвышался большой особняк и виднелась лужайка с множеством цветов и живыми изгородями, постриженными в форме разных животных.

– Смотри, Минерва, здесь живет одна из девушек Трухильо, твоя бывшая одноклассница, Лина Ловатон.