Когда лопата у могильщика ржавеет

По темному коридору я вышла в переднюю часть дома. Пользуясь своим собственным советом, я выглянула сквозь занавески того, что я приняла за гостиную и откуда было хорошо видно калитку.

В поле зрения никого.

Я медленно повернулась, рассматривая помещение.

По сравнению со светлой кухней, маленькая мрачная гостиная казалась темницей. Стены оклеены унылыми обоями цвета кожи молодого человека, точно описанной Гилбертом и Салливаном:

     Юноша этот бледен и худ, Хоть долговяз он, но слабая грудь, По галерее плетется Гросновер, Юноша бедный почти уже помер![16]

На стенах висели многочисленные картины маслом, изображающие лошадей и гончих на фоне мрачных сумерек. В темноте прятался маленький темный ветхий стол.

Главное место в комнате занимал огромный кожаный диван-честерфильд серо-желтого цвета, напомнившего мне о некоторых любопытных видах грибов. Без сомнения, родом из какого-то богемного джентльменского клуба на Пэлл-Мэлл и предназначенный скорее для зала заседаний, чем для частного дома. Интересно, как такой огромный предмет меблировки оказался в Бишоп-Лейси? Он крупнее любого предмета в Букшоу.

Я потрогала эту штуку. Поверхность оказалась мягче и приятнее, чем можно было ожидать, – как щека девы Марии в юности. Такую кожу нельзя подделать. Так бывает, только когда ее годами полирует множество задниц, простите за мои слова.

После быстрого осмотра красного турецкого ковра (можно узнать о здешних обитателях куда больше, если изучить обе стороны ковра и пол под ним, чем если рассматривать, например, потолок) я направила внимание на темный стол в углу. Заурядный образец из магазинов «Армия и флот»: простой, долговечный и дешевый.

Я открыла ящики. Пусто.

Как странно, подумала я. Ящики существуют для того, чтобы в них что-то хранить. Пустой ящик означает, что либо в него ничего не положили, либо из него что-то забрали.

Возможно, стол купили совсем недавно. Может, майору надоело читать корреспонденцию за кухонным столом. Если так, то где он хранил бумаги?

С учетом приходящей кухарки (дражайшей невиновной миссис Мюллет), он, вероятно, держал их в спальне. Первым делом надо посмотреть там.

Но не успела я сделать и шага, как за спиной послышалось:

– Тс-с-с!

Я резко обернулась.

Опять Ундина.

– Я обыскала сортир, – сказала она. – Слишком чистый. И воняет «Слиппо».

Старое доброе «Слиппо» – моющее средство, которое есть в самых приличных уборных.

– Гм-м-м, – протянула я, почти готовая обнять ее.

– Смотри, – прошептала она, ткнув над моим плечом.

Не осмеливаясь сделать резкое движение, я медленно повернула голову и увидела, что у калитки тормозит машина. Я произнесла ругательство, от которого мои уши слегка порозовели.

Гром и молния на этого человека! Он как прилипчивая жевательная резинка на воскресной туфле!

Я вспомнила, как викарий однажды сказал мне: «Совпадение – это чушь».

Моя жизнь превращается в шахматную доску. Возможно, черно-белые квадраты на кухонном полу – это знак: Ундина последовала за мной на кладбище, инспектор Хьюитт сделал свой шаг в Букшоу. Я ответила появлением в коттедже «Мунфлауэр». Ундина пошла за мной сюда. А теперь снова инспектор Хьюитт. Я как будто падаю сквозь зеркало Алисы, и через несколько секунд здесь появится Красная Королева и скажет: «Привет, Флавия! У тебя есть хлеб и масло?»

Но мне на пятки наступала не Красная Королева, а Ундина.

– Быстро! – сказала она, дергая меня за локоть. – Надо спрятаться.

Но где? Мы в нескольких футах от передней двери, и в любой момент может войти инспектор. Двери и окна вне досягаемости. В комнате только два предмета обстановки – стол и честерфильд.

Стол слишком мал, чтобы спрятать нас обеих.

– Иди за мной! – сказала Ундина. Она нырнула за диван и исчезла как по мановению волшебной палочки.

– Ты где? – спросила я, пытаясь не паниковать.

– Внутри, – ее голос был приглушен кожей и лошадиным волосом. – Забирайся в дыру сзади дивана.

Я засунула руку между подушками. К моему изумлению, внутри этой штуки было полно места.

– Это моя щиколотка, – хихикнула Ундина. – Давай, пока нас не поймали.

Я легла и просунула ногу в диван.

– В офицерском клубе в Мандалае была такая штука, – прошептала Ундина. – Я часто там пряталась, когда таскала у них мелочь.

– Ш-ш! – сказала я. – Кто-то идет.

Я забралась в самую дальнюю часть дивана, толкаясь локтями и поясницей. Как выразилась бы Даффи, тут изумительный простор.

И тут было темно.

Шаги приближались, и я затаила дыхание. Я чувствовала ступню Ундины рядом с моим плечом, и, кажется, у нее дрожали пальцы ног.

Шаги остановились, судя по звуку, в нескольких дюймах от нас.

– Эй! – послышался голос. Это был не инспектор Хьюитт. Должно быть, кто-то из его констеблей.

– Эй! – снова позвал незнакомец. – Тут кто-нибудь есть?

Он почувствовал наше присутствие? Или заметил движение за занавесками?

Мы ждали, почти не дыша.

Шли годы. Века. Мелькали эпохи.

У меня начали летать мушки перед глазами. Нехватка кислорода, решила я. Мне нужно расслабиться и сделать глубокий вдох, как тибетский лама или индийский святой.

Медленно, тихо и с полнейшим самообладанием я начала втягивать воздух, и тут… пф-ф… рядом со мной как будто фея уронила нежный цветок.

Но потом меня как молотком ударила вонь.

Никакая это не фея. Это не нежная ромашка.

Это Ундина! Эта мерзкая вонючая дрянь Ундина!

Она издала беззвучный залп, который мог бы убить весь скот в радиусе одной мили и погубить все деревья.

Я чуть не задохнулась и с трудом совладала с собой, проклиная Карла Пендраку за то, что он научил ее этим дурнопахнущим фокусам.

– Кто здесь? – спросил неведомый констебль. – Я знаю, что вы тут.

Отлично, констебль, подумала я. Вас ждут великие дела.

И потом на меня напала смешинка. Она началась в горле, потом добралась до подбородка и груди и проникла в желудок. Я просто не смогла совладать с собой.

– Ладно. Выходите. Быстро.

В диван проникла рука, задела мой нос и схватила щиколотку Ундины.

– А ну, выходите, – повторил констебль.

Делать нечего, пришлось повиноваться. Я выбралась из-под подушек, хихикая и не в состоянии остановиться.

– Прошу прощения, – с извиняющимся видом сказала Ундина. – Это был Безмолвный убийца. Набросился на меня. Должно быть, виноваты кабачки, которые я употребляю в повышенном количестве.

И я снова залилась смехом. Ничего не могу с собой поделать.

Должно быть, это было то еще зрелище: две девочки, сгибающиеся от неудержимого смеха, и массивный полицейский констебль, чье огромное, бледное, чужое лицо, нависшее над нами, казалось, являло собой единственное светлое пятно в темноте комнаты. Он не был настроен на веселье.

– Начальник хочет поговорить с вами, – бесстрастно сказал он. – Машина. Во дворе.

– Не думаю, что мы знакомы, – произнесла я, с профессиональным и решительным видом протягивая руку. – Флавия де Люс.

– Я хорошо знаю, кто вы, – ответил он, ткнув большим пальцем в сторону окна и «Уолсли». – Начальник хочет поговорить. Машина. Во дворе.

Я высокомерно убрала руку и вытерла ее о юбку. Не говоря больше ни слова, я развернулась и направилась во двор.

Оставлю Ундину здесь, поскольку она уже познакомилась с констеблем в Букшоу и тут тоже могла бы извлечь массу информации. В обществе полицейского она будет в безопасности. На самом деле, если кому и стоит переживать, так это ему.

Оказавшись снаружи, я быстро оглянулась и увидела, что констебль стоит в дверях и наблюдает за мной. И выражение лица у него было не как у полицейского. Это что-то совершенно другое: взгляд поверженного соперника. Возмущение и негодование.

Собирается ли констебль воспользоваться находкой для своего продвижения? Хочет ли он использовать меня и Ундину, чтобы удовлетворить заветное желание своей стареющей заботливой мамаши? Захочет ли развлечь ее после службы историей о вонючем диване? Будет ли она смеяться? Преисполнится ли ее старое сердце гордостью за сына?

Но времени нет. Инспектор ждет.

Прогулочным шагом я двинулась к «Уолсли». Инспектор Хьюитт сидел внутри, глядя вперед и не шевелясь. Встал в позу. Я открыла дверь и села на пассажирское сиденье рядом с ним.

Повисло долго молчание. Один из моих талантов.

– Флавия, Флавия, Флавия, – наконец проговорил инспектор.

Я радостно улыбнулась, как будто только что его заметила.

Было время, когда мы с инспектором Хьюиттом были хорошими друзьями. Однажды его жена Антигона, которую я обожаю, даже пригласила меня на чай. Но потом у них родился ребенок, костер дружбы потух, и я не поняла почему. Дело в ребенке или я что-то не так сделала или сказала?

– Да, инспектор? – с готовностью отозвалась я, как будто в предвкушении нового поручения.

Вот! Я это сделала! Мяч снова на его стороне.

– Флавия, Флавия, Флавия, – повторил он.

– Да, инспектор?

Я могла играть в эту игру так же долго, как он, и ему это известно.

– Это должно прекратиться, – сказал он. – Я уже вежливо попросил тебя не совать нос в официальные дела. Теперь я снова это повторяю, уже не так вежливо.

Теперь корова вышла из сарая, лошадь из конюшни, говорите как хотите. Перчатка брошена.

– Это угроза, инспектор?

– Это предупреждение, – объявил инспектор Хьюитт. – Предостережение. Мой следующий шаг будет решительным. Очень решительным.

– Благодарю вас за совет, инспектор, – сказала я. – Приму к сведению.

Я открыла дверь автомобиля и вышла, не оглядываясь. Закрыла дверь медленно, с раздражающей осторожностью и с сильно преувеличенной заботливостью. А потом со всей небрежностью, которую я смогла изобразить, выкатила «Глэдис» из-под дерева, где ее припарковала, слегка протерла подолом юбки, задрала подбородок и укатила прочь в облике сияющей добродетели.

Я практически слышала, как потрескивает пламень недовольства за моей спиной.

Я могла бы прокричать: «Не валяйте дурака с Флавией!»

Но мне и не нужно было, правда же?

Крутя педали на пути домой, я осознала, что очень хочу оказаться в Букшоу как можно скорее. Только в уединении химической лаборатории я чувствую себя собой. Это мое царство, и за его пределами я пустая оболочка, скорлупа отвратительного насекомого, просто фантик. Хотя нормирование сладкого закончилось только в начале этого года[17], года коронации, я обнаружила, что совершенно разлюбила конфеты. Даффи сказала, что все эти слова о запретном плоде – правда и что мне нужно научиться хотеть что-то другое. Она предложила кубинские сигары или джин «Гордонс», но я уверена, что она шутит.

Но, как уже сказала, я начинаю осознавать, что есть внутренняя я и внешняя я, и сейчас меня не особенно интересует внешняя. Я становлюсь собой только в одиночестве среди стеклянных мензурок и реторт в моей бесценной химической лаборатории, расположенной в пустующем восточном крыле Букшоу.

Когда двадцать пять лет назад умер мой двоюродный дед Тарквин, или Тар, как его называли, после него осталась лаборатория, при виде которой химики Оксфорда и Кембриджа зарыдали бы от зависти.

Он также оставил клад из своих записных книжек и дневников, которые, несмотря на строгий запрет загадочного и неведомого государственного департамента, остались в Букшоу, где я изучаю их годами.

Дядюшка Тар занимался кое-какими невероятными исследованиями, которые поражали воображение и сводили с ума. Я едва осмеливалась даже думать о них в страхе, что меня ночью схватят, увезут в тюрьму, будут пытать и на заре повесят на проеденной солью перекладине.

Моя семья почти все время своего существования имела отношение к суперсекретным операциям. Моя мать была членом какой-то загадочной правительственной организации под названием «Гнездо».

Мне неоднократно намекали (в том числе Уинстон Черчилль на похоронах моей матери), что мне тоже предназначено стать ее членом, хочу я того или нет. Тетушка Фелисити, сестра моего покойного отца, тоже была замешана в делах «Гнезда», но до какой степени, я не знала. Под надуманным предлогом она временно отправила меня в Канаду в ужасную академию, которая, по моим догадкам, служила прикрытием для какой-то могущественной организации. Когда после моего неожиданного возвращения домой умер отец, я подумала, что провалила испытания. Но теперь я стала подозревать, что мое поражение на самом деле было специфической разновидностью успеха.

Все это так запутанно. Поэтому все время ищу знаки и предзнаменования. Я не суеверна, но где-то впереди есть что-то огромное. Чувствую это спинным мозгом.

Нужно привести в порядок этот перевернутый мир и определить мое место в нем раз и навсегда.

Или, может, я просто становлюсь женщиной? Эта мысль пару раз приходила мне в голову, и, хотя она пугает меня до ужаса, у меня получается ее игнорировать.

С одной стороны, это самое жуткое, с чем мне приходилось столкнуться.

Как только ты становишься женщиной, ты превращаешься в пленницу. Тебя засасывает в загадочное состояние, где ты частично реальна, а частично призрачна, как человек на противоположной стороне лужайки, едва заметный сквозь туман. Я наблюдала, как это происходит с моей сестрицей Фели и ее подругами, и мне страшно до жути.

С другой стороны, в глубине души эта перспектива кажется странно притягательной. Я словно пересекла финишную прямую и наконец оказалась дома и одновременно снова в начале пути и жду выстрел стартового пистолета.

Становиться женщиной в мои планы не входило. Перспектива стать леди была еще хуже.

Думаю, это как родиться второй раз. Интересно, существует ли такая штука, как реинкарнация? Я больше не буду Флавией де Люс. Во что я превращусь? И еще хуже – кем я стану? Женой провинциального торговца металлоломом, сидящей у освинцованного окна и сочиняющей стихи о хрупкости и печали, глядя на маковое поле? Или рабыней в древнем Египте, перемалывающей кукурузу камнем, чтобы испечь лепешки и накормить рабов, таскающих камни для пирамид?

Но, может, и нет. Мир меняется, и я вместе с ним. К тому времени, как я снова появлюсь на свет, я могу стать ученым – естественно, химиком, – калибрующим какое-нибудь новое немыслимое устройство, которое позволит проникнуть прямо в самое сердце вселенной. Наконец я смогу доказать свою теорию, что мы все – не что иное, как древний свет.

Но чего я лишусь?

Девочка моих лет – абсолютная невидимка. Никто не даст за нас и ломаного гроша. Но становясь женщинами, если мы не обзаводимся накладными зубами и бородавками и не одеваемся как пугала, то превращаемся в мишени. Слишком ужасная участь, если подумать.

Возможно, это одна из причин моей любви к химии. Возможно, однажды я изобрету и запатентую эликсир вечного детства.

По дороге в Букшоу «Глэдис» радостно поскрипывала цепью в районе моих щиколоток, и я знала, что она со мной согласна. Для нее – обещание постоянного смазывания; для меня… я начала мычать слова старого-престарого гимна: «Пусть я, Господи, буду как есть…»[18] Шины «Глэдис» весело аккомпанировали мне своим шорохом.

Вернувшись домой и не желая, чтобы меня тревожили, я забралась на дерево, перебралась через подоконник и оказалась в лаборатории. Вряд ли кто-то заметит мое присутствие в восточном крыле.

«Сначала главное» – вот мой девиз, во всяком случае, один из них.

Я заперла дверь и осторожно сняла свой круглый воротничок. Поместив его на стеклянную тарелку, я включила мощный свет и пинцетом откинула кружева. При мысли о том, что мой образец продолжает портиться, у меня заныл желудок.

Надо поторопиться!

Грибы – не самые стойкие организмы, и после того, как их собрали, приготовили, съели, частично переварили, потом выстрелили ими в воздух, словно пушечным ядром, после чего остатки отрикошетили от пола, прилипли к днищу стула, их соскребли и намазали на кружевной воротничок в целях транспортировки, – это не самое аппетитное зрелище.

Лезвием бритвы я перенесла липкие остатки на стекло. Липкость – это хороший знак, доказательство того, что из вещества не до конца испарилась жидкость.

Я уже мысленно составила план исследования.

Ключом стал проблеск в темноте под столом. Я снова обдумала логику своих рассуждений: нет никаких сомнений, что в рвотных массах майора Грейли была какая-то кристаллическая субстанция. Если миссис Мюллет или кто-то другой отравили его чем-то настолько быстродействущим, что он больше не встал из-за стола, это возможно только с помощью бледной поганки (Amanita phalloides).

Загвоздка вот в чем: в Amanita phalloides не содержатся кристаллические вещества.

Следовательно, причиной смерти майора Грейли было что-то другое, и грибы – это просто прикрытие.

Что снимает подозрения с миссис Мюллет, по крайней мере, частично. Но пока я не смогу предоставить полную и неопровержимую цепочку химических доказательств, все должно остаться под сомнением.

Я знала лишь несколько таких быстродействующих ядов. Во главе списка – молниеносные капсулы с цианидом вроде той, с помощью которой Герман Геринг покончил с собой после падения нацистской Германии. Они действуют за считанные минуты.

Была ли – возможна ли? – связь между майором Грейли и Нюрнбергским трибуналом? Мог ли майор оказаться в числе палачей, которым поручили надеть холщовые мешки, наручники и петли на приговоренных к повешению за преступления против человечества?

Возможно. Я снова и снова изучала зернистые фотографии в стопках газет и затхлых журналов, хранящихся под лестницей: Sun… Star… Mirror… Express…

И все они полны того, что Доггер именует «громадами хаоса». Для этих снимков нет запретных тем. Красочные и крупные планы тупого оружия, острых клинков и окровавленных тел. Я вздрогнула от волнения при мысли о том, чтобы снова все это изучить: все убийства, все расследования, все суды и казни. Жутко, но очень информативно.

Но я искала не примеры грубого насилия.

Есть яд, по сравнению с которым цианид – просто конфетка. Он настолько сильнодействующий, что его количество в размере одной восьмой доли песчинки может убить за считанные секунды.

Это вещество настолько убийственно, что о нем даже сейчас мало кто знает, в том числе среди химиков.

Я наткнулась на эту штуку в одной из секретных записных книжек дядюшки Тара: потрепанном карманном блокнотике, который выглядел так, будто по нему плачет мусорное ведро. В то время я еще удивлялась, почему вещи, обладающие самой большой силой, так часто выглядят невзрачно. Например, священная Библия – традиционно черная.

Так получилось, что эта записная книжка тоже имела черный переплет, и где-то в середине на обороте страницы сверху было написано слово «сакситоксин».

Ха! – подумала я. Сакситоксин. Самый ядовитый из всех известных морских токсинов.

В записках дядюшки Тара было ясно указано, что это дело чрезвычайной секретности: военные изучают этот быстродействующий сильный яд, и это вопрос первостепенной важности и глубочайшей секретности. Это было написано больше двадцати лет назад. Что, если они до сих пор держат это в секрете?

Что еще более интересно, так это тот факт, что дядюшка Тар разработал тест для определения присутствия сакситоксина, включающий окисление образца при немного повышенной температуре с помощью перекиси водорода – вещества, известного каждой матери в Британской империи, которая чистит уши своим милым крошкам.

Вот это вишенка на торте: грязная, смертоносная, но тем не менее, или, как написал бы Диккенс, невзирая ни на что вишенка.

Я не смогла удержаться и не потереть руки в классическом жесте радости – разумеется, перед тем как надеть резиновые перчатки.

Доказательство в пудинге[19], если оно вообще требуется, заключается в том, что смертельный заряд сакситоксина, в отличие от яда бледной поганки, существует в кристаллической форме.

И сейчас докажу это.

Я положила подготовленное стекло на маленькую стеклянную подставку, которую с помощью пинцета поместила в стеклянную мензурку, а ту, в свою очередь, поставила на круглую подставку, зафиксированную на надежной стойке хитроумным резиновым зажимом.

Я отчетливо понимала, что у меня достаточно яда, чтобы за секунду убить всех членов боулинг-клуба «Мемориальная лужайка Ватерлоо» в Бишоп-Лейси.

Не то чтобы я собиралась, конечно же. Но никакая осторожность не может быть чрезмерной.

Рядом с образцом я поместила несколько капель перекиси водорода и накрыла мензурку белым керамическим диском.

А потом очень осторожно я зажгла слабый огонь в бунзеновской горелке под мензуркой. Аккуратнее, Флавия. Нам нужна температура не выше ста градусов по Цельсию.

К счастью, по информации дядюшки Тара, сакситоксин плавится при температуре четыреста двадцать градусов по Фаренгейту[20], так что мне не стоит сильно беспокоиться по поводу уничтожения улик.

Для этого не нужно много времени, и, пока мензурка нагревалась, я быстро обошла лабораторию, закрывая ставни.

Теперь комната была освещена только огнем горелки. Я вытащила себе табурет и уставилась на мензурку.

– Флавия! Флавия!

Послышалась серия стаккато по двери.

– Кто там? – без всякого интереса спросила я, прекрасно зная ответ.

– Джек Без Кожи! Явился за твоей душой и селезенкой!

Даже в темноте запертой лаборатории я вздрогнула. Что меня так поразило?

Я вцепилась в край табуретки.

– Флавия! Это я! Впусти меня!

– Убирайся, – проворчала я.

– Это важно! Впусти меня.

Стук не прекращался.

Есть только один способ справиться с упрямой врединой, и это – сохранять тишину. Молчание более эффективно, чем тысяча бранных слов.

– Флавия, открой. У меня для тебя подарок.

Закрываю глаза и мысленно удаляюсь в Антарктиду.

– Смотри, что нашла в коттедже «Мунфлауэр».

Я открыла дверь.

– Давай сюда, – сказала я, протягивая руку через порог.

– Только если ты разрешишь мне войти, – объявила Ундина. – У меня преимущество, и ты должна это признать.

– Котел проклятий! – я сердито смотрела на нее.

– Поцелуй меня в игадицы, – ответила она.

– Куда?

– В игадицы. То, на чем ты сидишь.

– Это называется ягодицы, – поправила я. Надо отдать ребенку должное. Если она не смогла произнесли слово правильно, это значит, что она его где-то прочитала. Как говорит Даффи, есть благодать, которая снисходит на человека только в процессе чтения печатного текста. Надо признать это. Когда-то это была привилегия священства, и умение прочитать вслух по-латыни третий стих пятьдесят первого псалма[21] могло спасти вас от виселицы. Хотя эта практика похоронена несколько веков назад, в некотором роде она еще жива.

Хорошо, что я увлечена химией, а не символами веры и каноническим правом.

– Что ж, поцелуй их тоже, как бы это ни называлось, – заявила Ундина, просачиваясь между дверью и косяком в комнату.

Я отвернулась от нее и сосредоточила внимание на подогревающейся мензурке.

Внутри ничего не изменилось, и мое сердце сжалось.

Но пока я разочарованно наблюдала, начала твориться магия. Кристаллическое вещество засветилось ярким, нереальным голубым светом.

– Флюоресценция! – громко запела я. – Флюоресценция! Флюоресценция!

Значит, яд есть! Сакситоксин! И я молодец!

Я поймала себя на том, что обнимаю мерзкую Ундину.

– Вот так-то лучше, – сказала она.

Я доказала свою правоту. Майор Грейли умер не от отравления бледной поганкой, но от сакситоксина – вещества, известного очень узкому кругу людей, включая меня.

Если бы все факты были известны, я бы оказалась подозреваемой – или следующей жертвой.

На моей щеке был запечатлен влажный поцелуй Дракулы. Я высвободилась.

– Посмотри сюда внимательно, – сказала Ундина и сунула мне в лицо что-то вроде простой деревянной коробки. И завопила: – Света! Больше света неверным!

Я выключила огонь под горелкой и открыла ставни ближайшего окна.

– Дай сюда, – сказала я, ставя коробку на подоконник. – Теперь рассказывай, где ты это нашла?

– В том доме. На кухне.

– Я обыскала кухню и не видела это.

– Просто ты – не удивительная я! – радостно пропела она.

Это дитя начинает действовать мне на нервы. Она кого-то мне напоминает.

– Оно лежало под ящиком со столовыми приборами, – хихикнула она. – Кто бы догадался заглянуть под ящик с вилками-ложками? Никто, кроме меня! – добавила она с жутковатым кудахтаньем, яростно размахивая руками.

Это правда. Плоская коробка такого же размера, как ящик с драгоценной утварью, – самое безопасное место в доме. Кто догадался бы заглянуть под коробку со столовым серебром?

Так вот где майор держал свои ценности.

Любопытно. Что может быть достойно хранения с такой дьявольской хитростью?

Я открыла крышку.

И отшатнулась, не то от удивления, не то от шока, не могу сказать точно.