Noli Me Tangere (Не трожь меня)

Офицер в форме, стоявший у входа в больницу и погружённый в мир пикселей на экране своего телефона, даже не оторвал взгляд, когда Макс, закутанный в плохо сидящую на нём вонючую больничную робу, проскользнул мимо него и вышел в ночь. Кажется, для этого мира он был так же невидим, как и для самого себя.

Городской воздух окутал его холодными объятиями, словно предчувствуя грядущие беды. Резкий ветер нёс с собой едкий запах бензина и увядающих осенних листьев – тошнотворный коктейль, мрачный контраст с лёгким, дразнящим ароматом жареного лука, доносившимся из ночной закусочной через дорогу, словно из другого, потерянного мира. Уличные фонари беспорядочно мигали, как пьяные светлячки, отбрасывая длинные колышущиеся тени, которые танцевали на скользком асфальте, превращая знакомый пейзаж в жуткую карикатуру. Каждый звук, каждый шорох казались усиленными до предела, угрожая разоблачить его. Он чувствовал себя беззащитным, уязвимым, мишенью в городской глуши, оголённым нервом, открытым для любого удара. Вопрос был не в том, получит ли он его, а в том, когда. И откуда.

Вдалеке виднелась муниципальная стоянка, унылый пейзаж из конфискованных автомобилей. Это было кладбище надежд и разбитых судеб, где ржавеющие остовы транспортных средств, когда-то полных жизни и движения, теперь служили лишь мрачным напоминанием о потерях. Его любимая «Волга» жалась к забору из металлической сетки, как раненый зверь, загнанный в угол и ожидающий неизбежного. Когда-то блестящая краска, гордость Макса, теперь потускнела и покрылась грязью, слоями пыли, словно саваном, скрывающим былое великолепие. Но самым душераздирающим зрелищем было разбитое лобовое стекло, паутина трещин, расходящихся от одной точки – того самого места, за которое зацепился обрывок её шарфа, развевающийся на ветру, словно отчаянное безмолвное прощание, последнее прикосновение Алисы, эхом звучащее в тишине. «Секретная капсула времени» находилась всего в нескольких сантиметрах от него, в самом сердце этого металлического склепа, но добраться до неё было всё равно что пересечь непреодолимую пропасть, разделяющую его с прошлым, с Алисой. Он должен был добраться до этой кассеты. Он должен был узнать, что пыталась сказать ему Алиса, скрытое послание в её голосе, разбитое вместе с лобовым стеклом. Он должен был найти её, даже если она осталась лишь в звуках и воспоминаниях.

Задний бампер превратился в груду искорёженного и бесполезного металла, но бардачок, словно защищённый невидимой силой, остался нетронутым, нетронутым временем и вандализмом, словно ждал своего часа. Когда Макс открыл его, его пальцы дрожали так сильно, что он трижды промахнулся, прежде чем смог ухватиться за кассету, маленькую хрупкую надежду в этом море отчаяния. Этикетка пожелтела от времени, словно старая фотография, выцветшая под лучами воспоминаний, но её почерк – эти округлые буквы с характерным наклоном – узнавался мгновенно: «Для М. Береги». Буква «М» была выведена с особым изяществом, с которым она писала все заглавные буквы, добавляя к ним маленькие завитушки, которые он всегда считал смешными, но теперь они вызывали щемящее чувство тоски. Эти завитушки были её подписью, её маленьким секретом, её приветствием из прошлого.

Магнитофон в «Волге» заскрипел, как старик перед смертью, протестуя против возвращения к жизни, когда Макс вставил кассету. Звук был болезненным, но обнадеживающим. Первые аккорды «Белой тени» – сырые, записанные наспех в этой же машине, когда они возвращались с того самого концерта в Подольске, концерта, на котором они впервые по-настоящему поняли друг друга, – заполнили салон, наполнив его призраками смеха и молодости. И вдруг…

Её голос.

Не в тексте песни. Между строчками. Шёпот, записанный случайно, когда он выходил за пивом в тот злополучный вечер, вечер, ставший поворотным моментом в их жизни, вечер, когда тень нависла над их отношениями: «…я не вынесу, если ты увидишь, во что я превращаюсь…» Голос, полный страха и отчаяния, голос, который он не услышал тогда, но который преследовал его теперь, как проклятие. Этот шёпот был ключом. Ключом к ее исчезновению. Ключом к ее тайне. Ключом к самому себе. Теперь он должен был разгадать его.

Затем раздался звук, от которого кровь застыла в его жилах. Глухой удар, как от падения тела на пол. И тишина – такая плотная, что казалось, будто весь мир замер в ожидании.

«Это было полгода назад. Она уже тогда…»

Внезапно магнитофон захрипел, как будто кто-то перемотал плёнку, и выдал последнюю фразу – чёткую, ясную, как будто записанную только что: «Макс, найди мои картины. Особенно ту, что под кроватью. Там есть дверь…»

Тишина после этих слов была оглушительной. Даже шум парковки, доносившийся через разбитое окно, казалось, затих. Макс сидел, сжимая руль так сильно, что костяшки его пальцев побелели, а на ладонях отпечатались рубцы от протекторов. Его мысли метались между реальностью и безумием, между утратой и призрачной надеждой. Запись. Картины. Дверь. Что всё это значило?

В зеркале заднего вида мелькнуло движение – чёрное платье, промелькнувшее между машинами. Он резко обернулся, но парковка была пуста. Только лужи, отражающие бледный свет луны, и одинокий кот, перебегающий дорогу. Ему показалось? Или это было предупреждение, тень, напоминающая о том, что он не один во всём этом?

Кассета сама выскочила из магнитофона, упав ему на колени. На обратной стороне, которую он раньше не заметил, было написано красным лаком для ногтей: "Поторопись. У тебя мало времени." Слова, написанные ее рукой, холодили больше всякого призрака. Время – вот чего у него действительно не было. Время истекало, как кровь из раны, и каждая минута могла стать последней.

Где-то вдалеке завыла сирена скорой помощи, и Макс понял, что должен двигаться. Сейчас. Пока след не остыл. Пока дверь – та самая, о которой говорилось в записи, – ещё не захлопнулась навсегда. Он вдавил педаль газа в пол, машина взревела, рассекая ночную мглу. Город превратился в размытые огни, преследующие его на пути к истине, к ответам, к той, кого он потерял.

Её квартира встретила его особым запахом, который Макс не мог забыть даже в самых страшных кошмарах, – смесью масляной краски, лавандового масла и чего-то неуловимо-Алисиного, что невозможно было описать словами. Воздух был густым, словно наполненным невидимой пыльцой, оседающей на губах сладковатым привкусом. Этот запах одновременно успокаивал и мучил, напоминая о прошлом, которое теперь казалось таким далёким и нереальным.

Он замер на пороге, впитывая детали: кисти в глиняном стакане – их рукоятки были испещрены следами от её зубов, она имела привычку кусать их в моменты творческого напряжения. Незаконченный холст на мольберте – абстрактные мазки синего и чёрного застыли в тот момент, когда она отложила работу. Хаос на холсте отражал хаос в его душе. Её халат, брошенный на спинку стула, – один рукав свисал, касаясь пола, словно пытаясь что-то поднять. Ощущение её присутствия было почти осязаемым.

– Как будто она просто вышла… Ненадолго. Как всегда, – прошептал Макс, и его голос разбился о тишину квартиры. Он отчаянно хотел верить в это, верить, что она вернётся, как всегда, с улыбкой и шуткой. Но он знал, что это ложь, самообман, и от этого становилось ещё больнее.

Он опустился на колени перед их кроватью – той самой, на которой они провели первую ночь, когда он ещё боялся прикасаться к ней, словно к хрупкой фарфоровой статуэтке. Он помнил её хрупкость, её нежность и то, как он боялся сломать её, разбить. Теперь он понял, что сломал её, не уберег. Пыль под кроватью лежала ровным слоем, кроме одного места, где явно недавно что-то лежало. Место, где хранилась тайна.

Свёрток в чёрной ткани оказался на удивление тяжёлым. Вес картины давил на него, как груз вины. Разворачивая его, Макс заметил, что ткань – это её любимый шарф, тот самый, который она носила в холодные дни. Он пах её духами, и Макс на мгновение закрыл глаза, пытаясь впитать этот запах, сохранить его в памяти. Холст под ним был тёплым, будто только что снятым с мольберта. Будто она только что написала её.

На картине с фотографической точностью была изображена комната, в которой он сейчас находился. Он узнал каждый предмет, каждую трещинку на стене. Но на картине не было двери, ведущей в коридор. Вместо неё – гладкая стена, на которой висела картина в картине – уменьшенная копия этого же помещения. Бесконечность отражений, словно затягивающий в себя лабиринт.

– Дверь… Дверь! – мысль стучала в висках. Ключ к разгадке. Он должен найти ее, эту дверь, настоящую. Но где она? И что ждет его за ней?

Макс, нахмурив брови, упёрся руками в тяжёлый книжный шкаф из тёмного дерева. Шкаф с трудом поддавался, словно сопротивляясь его усилиям, но Макс, охваченный предчувствием, не сдавался. Наконец шкаф со скрипом отодвинулся, открывая широкий проём в стене. Пыль вековым слоем покрывала стеллажи, пачкая его руки и одежду. Он небрежно смахнул её, задев несколько старых томов по искусству, которые глухо шлёпнулись на дощатый пол.

Стена за шкафом на первый взгляд казалась монолитной, частью общей конструкции дома. Но что-то – интуиция, настойчивый шепот в голове – заставило Макса прикоснуться к ней. Он провёл пальцами по грубой штукатурке, ожидая почувствовать холодный камень. Вместо этого она осыпалась под его давлением, как пепел от старой, давно угасшей любви. Под слоем штукатурки обнаружилась другая поверхность – старая дубовая дверь, тщательно закрашенная в тон стены, чтобы слиться с окружением и остаться незамеченной.

Сердце Макса забилось быстрее. Он нащупал замок, покрытый ржавчиной и пылью времени. Ключа не было. Сглотнув, он приложил усилия и повернул замок. Механизм отозвался протяжным скрипом, словно его не трогали десятилетиями, словно он пытался предупредить о чём-то, о чём лучше было бы забыть. Дверь с трудом приоткрылась, обнажая прямоугольник кромешной тьмы.

За дверью зияла узкая каменная лестница, уходящая вниз. Макс не мог разглядеть её конца. Тусклый, неясный свет, источник которого оставался скрытым, едва пробивался сквозь мрак, словно боялся показать то, что скрывалось внизу. Воздух, вырвавшийся из подземелья, был густым и влажным, пропитанным запахом сырости, старых книг и чего-то ещё, неопределимого, но навязчивого. Сладковатый оттенок казался… знакомым. Макс попытался вспомнить, где он уже чувствовал этот запах, и внезапно его осенило: это было похоже на запах её волос после дождя, такой нежный и в то же время тревожный.

На письменном столе в комнате, в свете угасающего дня, лежал её дневник. Небрежно брошенный, открытый на самой последней странице. Макс почувствовал острое предчувствие. Он подошёл к столу и прочитал написанное дрожащими буквами: «Когда он найдёт дверь, будет уже слишком поздно. Для нас обоих».

Слова словно ударили его по лицу. Что она имела в виду? Кто-то угрожал им обоим? Нужно было разобраться. Но Макс, движимый нетерпением и растущим страхом, уже принял решение. Он шагнул в тёмный проём, вдыхая затхлый воздух.

Он не услышал, как за его спиной тихо, почти бесшумно закрылась дверь в квартиру. Будто невидимая рука, заботливая и зловещая одновременно, осторожно закрыла её, провожая его в последнее путешествие, отрезая от мира, который он знал.

Ступени лестницы, сложенной из грубого камня, скрипели под сапогами Макса, словно предостерегая его, умоляя остановиться. С каждым шагом вниз он погружался во всё более густую тьму, в пугающую неизвестность. Несмотря на влажность воздуха, по спине Макса потекли холодные капли пота. Дышать становилось всё труднее, словно кто-то постепенно перекрывал ему кислород.

Воздух в подвале был тяжёлым, как свинец, пропитанным запахом плесени, старой бумаги и тем же странным сладковатым оттенком, который теперь казался ещё более отталкивающим. Макс смог определить его ещё точнее: это был сладковатый металлический запах, как кровь на языке, прикушенном в порыве страсти или боли.

Наконец он достиг подножия лестницы. Слабый свет, казалось, исходил из ниоткуда, позволяя ему видеть очертания стен. И то, что он увидел, заставило его содрогнуться.

Стены подвала были испещрены надписями. Не бессмысленными граффити, а аккуратными строчками, выведенными её почерком. Но что-то было не так. Надписи были сделаны, казалось, разными чернилами – то чёрными, как ночь, то красными, как запекшаяся кровь, то странного фиолетового оттенка, от которого у Макса начинала болеть голова. Фразы накладывались друг на друга, перекрывая предыдущие, образуя причудливый, хаотичный узор, словно она отчаянно пыталась что-то сказать, но не могла подобрать нужные слова. Он читал, пытаясь расшифровать смысл: «Он не видит, что я исчезаю»; «Я уже призрак»; «Макс, прости…»

И где-то между этими словами, написанными фиолетовыми чернилами, проступала одна повторяющаяся фраза: «Он забрал её…»

Последняя фраза повторялась снова и снова, с каждым разом становясь все менее разборчивой, как будто рука, писавшая ее, теряла силы, как будто жизнь утекала сквозь нее, оставляя лишь бессвязные обрывки слов и отчаяние на стене.

В центре комнаты, словно надгробный камень, стоял мольберт с последней картиной Алисы. На полотне, освещённом тусклым неземным светом, Алиса изобразила саму себя, стоящую по колено в чёрной воде. Но теперь, когда Макс приблизился, замирая от предчувствия, он понял, что это невода. Это была тень, густая и тягучая, словно живая, тянущаяся от его собственных ног на полу подвала и принимающая форму человеческого силуэта. Чем дольше он смотрел, не в силах отвести взгляд от этого кошмарного видения, тем отчётливее становились черты лица в этой тени – его собственные черты, но искажённые гримасой ужаса, словно отражающей всю боль и страх, которые Алиса пыталась скрыть от него при жизни.

На табурете перед мольбертом, как печальный трофей, лежал старый магнитофон «Весна-202» – точная копия того, что был у него в машине, пережиток прошлого, наполнившийся теперь зловещим смыслом. На нем покоилась кассета с этикеткой, на которой дрожащей рукой было выведено: «Слушай один». Буквы плясали, словно их автор боролась с непостижимой силой, чтобы оставить это последнее послание.

Рядом с магнитофоном стояла чашка с остывшим чаем, давно забытая, с зеленоватой плёнкой плесени, расползающейся по поверхности, словно ядовитая флора. В ней отражался свет – не от лампы, не от окна, а от невидимого источника, пульсирующего в самой глубине подвала, словно дышащего злобой. Макс протянул руку, не в силах сопротивляться жуткому любопытству, и в этот момент чашка внезапно треснула пополам, словно по ней ударили невидимым молотком, и разлетелась на осколки, словно предвестник беды.

Не обращая внимания на предостережение, охваченный леденящим душу отчаянием, Макс нажал кнопку «воспроизвести» на магнитофоне. Механизм сначала заскрипел, протестуя против возвращения к жизни, затем издал звук, похожий на вздох, словно сам подвал вздохнул, готовясь раскрыть свои ужасные секреты, и запись началась. Ее голос звучал ровно, без слез, с пугающим спокойствием, но с той особой интонацией, с той нежностью, смешанной с болью, которую он узнал бы из миллиона других.

«Если ты это слышишь – я сделала это. Не ищи виноватых. Не вини себя. Просто… сыграй мне «Белую тень» в день моего рождения. У реки. Там, где мы встретились. Вспомни, как мы были счастливы, хотя бы на мгновение».

Пауза, тягучая, наполненная невысказанными словами и страхом. Затем шепот, едва слышный, словно она говорила откуда-то из могилы, заставил Макса невольно оглянуться в поисках ее призрака в тенях подвала:

«И Макс… Не приходи в подвал снова. Дверь должна оставаться закрытой. Пусть все останется здесь. Забудь обо мне. Спаси себя».

Щелчок. Тишина. Но тишина, наполненная эхом ее последних слов и зловещим предчувствием. Тишина, которая кричала громче любых звуков. Тишина, которая говорила о том, что он потерял навсегда.

В тот же миг свет, которого, казалось, и не было, погас. Не просто выключился, а словно впитался в стены подвала, оставив после себя лишь густую, непроницаемую тьму. В этой абсолютной темноте, где не видно даже собственных рук, что-то шевельнулось у его ног. Слабый шорох, как будто перебирают сухие листья. Холодные, костлявые пальцы, неестественно длинные и тонкие, обхватили его лодыжку, сковывая её ледяной хваткой. Макс вздрогнул, пытаясь вырваться, но хватка только усилилась. В ушах зазвучал шепот, которого точно не было в записи, которую он только что прослушал, – низкий, хриплый, словно доносящийся из-под земли: «Ты опоздал».

Макс, не раздумывая ни секунды, резко отшатнулся и выбежал из подвала. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвёт рёбра, а в голове пульсировало лишь одно слово – «Бежать!». Дверь захлопнулась за ним с оглушительным грохотом, который эхом прокатился по квартире и от которого с полки, покачнувшись, упала рамка с их общей фотографией. Стекло, звеня, разлетелось на осколки, образуя причудливую паутину трещин прямо поверх её улыбки. Зловещая ирония судьбы, как будто сама реальность намекала на нечто ужасное.

В квартире царила неестественная тишина, давящая своей тяжестью. Ни звука, кроме звона в ушах. Часы на кухонной стене показывали 4:16, их тиканье, обычно незаметное, сейчас звучало мучительно громко, как отсчёт последних секунд перед неизбежной катастрофой. Макс заметил, что стрелки не двигались – время словно застыло в этом зловещем положении, замерло, предчувствуя беду.

На кухонном столе, накрытом знакомой скатертью в сине-белую клетку, которую они вместе выбирали в Икее, лежало её кольцо, которого точно не было там, когда он спускался в подвал всего несколько минут назад. Её кольцо – серебряное с овальным бирюзовым камнем, которое она постоянно носила на мизинце левой руки. Камень потускнел, словно за долгие годы, потеряв свой насыщенный цвет, хотя Макс видел его на её пальце всего неделю назад. При прикосновении металл оказался ледяным, обжигающим кожу, как будто его только что достали из морозильной камеры.

– Это невозможно… Но это здесь, – подумал Макс, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а волосы на затылке встают дыбом. Холод пронизывал его до костей, несмотря на то, что в квартире было тепло. Что-то было не так. Всё было неправильно.

Телефон Грозы разрывался от звонков. Без сомнения, это был барабанщик, разгневанный внезапной отменой концертов. Макс машинально, словно в трансе, отправил СМС:

«Отменяем концерты. На три дня.»

Ответ пришёл мгновенно, полный ярости и недоумения:

«Ты совсем охренел? Контракт на 2 миллиона!»

Но Макс уже набирал другой номер – Кати «Кошки», тату мастера и его давней подруги, единственной, кому он сейчас мог доверять. Пока он звонил, то заметил, что его пальцы оставляют на экране кровавые отпечатки, как будто его кровь превратилась в чернила. Шипы той розы, всё ещё торчали в его ладони, невидимые, но постоянно ощущаемые, словно занозы в душе. Он почти не чувствовал боли, адреналин и страх заглушали физические ощущения, но вид крови на экране заставил его замереть. Что происходит? Что это за чертовщина?"

– Она что-то скрывает… Она знала, – пронеслось в голове, когда в трубке раздались гудки. Неожиданный щелчок оборвал связь, оставив Макса наедине с нарастающим чувством тревоги и подозрениями. Голос Кати звучал странно, натянуто, словно каждое слово прорывалось сквозь плотную завесу страха.

За окном внезапно завыл ветер, хотя минуту назад стояла полная тишина. Капризная перемена погоды казалась зловещим предзнаменованием, отражением бури, разыгравшейся в душе Макса. Занавески взметнулись, словно призрачные руки, тянущиеся из темноты, словно пытаясь увлечь его в водоворот неизвестности.

Дверь тату-студии "AVENGER" была выкрашена в глубокий чёрный цвет, поглощающий свет, словно сама тьма нашла здесь своё пристанище. На этом мрачном фоне выделялась лишь вывеска с силуэтом геккона, выгнувшей спину в угрожающем изгибе. Макс стоял перед ней, ощущая, как холодный ночной ветер пробирается под его куртку, заставляя кожу покрываться мурашками. Это был не только физический холод, но и леденящий страх, проникающий в самую суть его существа. Его пальцы сжали розу так крепко, что шипы впились в ладонь, и по запястью потекла теплая кровь, оставляя алые капли на бетоне, словно расплачиваясь за его настойчивость. Роза, символ любви и примирения, теперь казалась символом боли и опасности. Ему нужно было узнать правду, любой ценой.

Он постучал – три резких удара, сухих и отрывистых, словно выстрелы в тишине. Звук эхом разнёсся по пустынной улице, подчёркивая зловещую пустоту ночного города. Сердце Макса билось в унисон с каждым ударом, отбивая нервный ритм ожидания и страха. Внутри помещения что-то упало с глухим стуком, заставив его вздрогнуть. Затем послышались торопливые, прерывистые шаги, и долгожданная дверь наконец распахнулась, впустив полоску тусклого света.

Катя стояла на пороге, словно призрак, окутанная зловещим красноватым светом неоновой вывески. Ее лицо, обычно скрытое за маской уверенности и сарказма, казалось измученным и сломленным. Зеленые глаза – всегда такие насмешливые и пронзительные – теперь смотрели на Макса с выражением, в котором отчетливо читались и панический страх, и неприкрытое облегчение. Она была без макияжа, и тени под воспаленными глазами выдавали бесконечные бессонные ночи, полные кошмаров и тревоги.

– Заходи, – прошептала она охрипшим голосом, отступая вглубь комнаты. Ее голос дрожал, как осенний лист на ветру, как и руки, судорожно сжимавшие почти догоревшую сигарету, словно это был последний якорь, удерживающий ее в реальности. – Я знала, что ты придёшь. Я… я ждала тебя.

Небольшая студия пахла резко – смесью антисептика, свежей краски и чего-то ещё, неопределённого и тревожного, – чем-то сладковатым и тяжёлым, как запах увядающих цветов, умирающих в вазе. На стенах висели разнообразные эскизы татуировок, грубые наброски и детальные проекты, пестрящие причудливыми узорами и символами. Но Макс почти не обратил на них внимания. Он сразу заметил то, что заставило его сердце бешено забиться. Холодный пот проступил на лбу.

За спиной Кати, в самом центре главной стены, висел огромный портрет Алисы – точь-в-точь такой же, как на последней незаконченной картине, которую он обнаружил в заброшенном подвале. Но здесь детали были проработаны до жуткой, пугающей реалистичности, превосходящей всё, что он когда-либо видел: каждая ресница, каждая непослушная прядь волос, каждая едва заметная морщинка у глаз, свидетельствовавшая о её юном возрасте и трагическом уходе. Казалось, что Алиса вот-вот сойдёт с полотна. И тень… Тень была расположена иначе, не у ее ног, как на подвальном холсте, а…

Она держала тень за руку.

Тень, чернея самой чёрной ночи, гуще и плотнее любой реальной тьмы, с размытыми очертаниями, напоминающими человеческую фигуру, но без лица, без каких-либо деталей – просто зловещий, бесконечный сгусток тьмы, словно вырванный из самой преисподней. И Алиса на портрете смотрела прямо на зрителя, словно видела его насквозь, с улыбкой, в которой не было ни капли радости, только леденящее душу предчувствие неминуемой беды. Это была улыбка обречённости.

Катя отчаянно затянулась сигаретой, пепел, словно серый снег, бесшумно упал на испачканный краской пол, теряясь среди других следов хаоса. Ее глаза, расширенные от страха и безумия, блестели в полумраке студии, как у загнанного в угол зверя. Она ждала, и Макс знал – они оба ждали, что будет дальше.

– Она предупредила меня, что ты всё испортишь, – голос Кати звучал хрипло, как будто она плакала перед его приходом, словно выплакала все слёзы мира, оставив лишь сухой песок в горле. – Но я не думала, что ты так быстро найдёшь дверь… Она говорила, что ты слишком упрямый, слишком любопытный, но я надеялась… надеялась, что смогу тебя уберечь.

Она подошла к портрету, написанному в мрачных тонах, и провела пальцами по изображению тени, зловеще растянувшейся по углу холста. Краска на холсте зашевелилась, как живая, пульсируя под её прикосновением. Макс почувствовал, как по коже пробежал холодок, словно его коснулось что-то потустороннее.

– Ты ведь понял, да? – Катя повернулась к Максу, и в её глазах читалась безумная надежда вперемешку с отчаянием. Они блестели нездоровым блеском, выдавая бессонные ночи и страх, поселившийся в её душе. – Это не просто тень. Это дверь. И она уже открыта. Ты пришел сюда, очарованный этой картиной, очарованный ею… ты призвал это.

В этот момент портрет закапал чёрной краской, как будто холст заплакал густыми, вязкими слезами. Капли падали на пол, образуя лужицу, расползающуюся по паркету, словно чёрная кровь. Запах ацетона и чего-то гнилостного, чего-то, что никак не могло быть связано с краской, заполнил комнату, сдавливая лёгкие.

За окном студии что-то зашевелилось в темноте. Что-то высокое, слишком высокое для человека, силуэт, искажённый тьмой, словно сотканный из ночного кошмара. С неестественно длинными пальцами, похожими на когти, которые постукивали по стеклу в ритме его бешеного сердца. Каждый удар эхом отдавался в оглушительной тишине студии.