Григорий Распутин

Говорил я тихо, очень тихо. Совершенно не рассчитывал, что мое высказывание вообще кто-нибудь услышит. Однако невинная фраза, а вернее звук голоса, привлек внимание всех присутствующих.

В помещении повисла пауза.

Со стороны мужика, стоявшего за конторкой, она была вопросительной. Мол, это что за клоун и откуда он взялся? Со стороны городового, приведшего меня в участок – этот кусок дерьма еще и разговаривает?

Но самой впечатляющей выглядела пауза, которую выдерживал Горецкий. Впрочем, как и его изменившееся лицо.

Стоило владельцу ломбарда увидеть мою физиономию, он словно воздухом подавился. Из него даже звук такой вылетел, будто кто-то невидимый наступил ногой на резиновую игрушку.

Затем во взгляде Горецкого мелькнул страх. Причина этого страха была мне непонятна. Я – оборвыш с улицы, не старше семнадцати лет. Что могло в моей роже, напоминавшей сейчас кусок отбитого мяса, напугать человека, который скупает краденое? Вряд ли у господина Горецкого настолько тонкая душевная организация, чтоб он впечатлился моим помятым лицом без весомого повода.

– Простите, господа офицеры… то есть унтер… да… извиняйте… – Произнес вдруг Горецкий растерянным тоном. – Вот ведь дурень я старый… Вспомнил. Сам переложил те бусы… И тот кулон тоже. Запамятовал просто…

Он бросил на меня еще один мимолетный, испуганный взгляд. Затем недовольно поджал губы и тихонечко, вдоль стены, начал передвигаться в сторону выхода. Как только дверь оказалась в шаговой доступности, Горецкий очень поспешно рванул на улицу, плотнее запахивая на ходу пальто.

– Я не понял… – Протянул Петр Алексеевич, задумчиво уставившись сбежавшему Горецкому вслед. – А что это такое было? А? Лядов, скажи, что это?

– Да леший его знает, Петр Алексеевич. – Пожал плечами унтер-офицер, стоявший за конторкой. – Баба с возу, кобыле легче.

– Есть такое дело. Вот, прийми-ка лучше оборванца. На улице подобрал. Сидел возле доходного дома купца Лыкова. Видать, замышлял что-то. Ненашенский па́ря. Определи его за решетку. Пусть побудет до утра, а там разберемся.

Городовой, сдавший меня дежурному, козырнул и вышел обратно на улицу.

Унтер-офицер бросил в мою сторону быстрый, безразличный взгляд.

– Сядь там, – буркнул он, указывая на жесткую деревянную лавку у обшарпанной стены. – Имя? Фамилия? Чем промышляешь?

Я молчал, лихорадочно соображая, что ответить. Башка гудела от недосыпа, от голодухи и от сосредоточенной работы. Мысли суматошно метались, как взбесившиеся блохи по уличной собаке.

И вот именно в эту секунду, когда я пытался в пустой голове, раскалывающейся от боли, найти верный ответ, меня осенило. Прозрение случилось быстрое и очень яркое.

Вот я идиот! Туплю черт его знает сколько времени. А выход на самом деле лежит у меня под носом.

Историк! Я же, блин, историк! Я знаю, что будет дальше! Война, революция, гибель империи, гражданская война… Знаю даты, имена, события! По сути, мое положение сейчас максимально выигрышное. Чего я разнылся-то?

Не думал, что когда-нибудь это скажу, даже мысленно, но спасибо папе за то, что он силком впихнул меня в универ.

Я нахожусь в охренительно удачной позиции. Это то же самое, как если дать человеку информацию о всех счастливых билетах «Лото», которые победят в розыгрышах ближайших десятилетий!

Мысль была безумная, но я вдруг понял – это мой единственный шанс.

Во-первых, если я здесь, если это не сон, может… может, смогу что-то изменить? В истории изменить. Мне ведь известны все пароли и явки! Ну… Образно говоря.

Я могу предотвратить Первую мировую, революцию. Обе. А если не получится глобально… то хотя бы обрету возможность устроить свою жизнь. Господи, да кого я обманываю! Плевать мне на революции, своя судьба интересует гораздо больше.

Распутин… Друг императорской семьи. Вот он, ключик от квартиры, где деньги лежат! Человек, в руках которого сейчас имеется некоторая власть. Может, встреча наша была неслучайной?

Если верить в перемещение из 2025 года в прошлое, чего бы не поверить в судьбоносность появления Григория? А что, если он – зацепка ко всему. К царской семье, к влиянию, к… выживанию. И к богатству. Да, чего уж там, скромничать? Естественно, богатство волнует меня больше, чем все остальное.

Я поднял голову и посмотрел на унтер-офицера.

– Простите, ваше благородие…

Мой голос прозвучал сипло и неуверенно. Специально постарался придать ему жалобные, несчастные нотки. И не таких разводили. Знаем, как людьми манипулировать. Поначалу меня просто сама ситуация добила. Вот и потерялся. Но теперь, выкручусь, потому что могу.

– Заплутал я, голова не варит… Скажите, какой сегодня день? Число, год?

Унтер-офицер удивленно поднял брови.

– Год? Да ты что, болен никак? Тысяча девятьсот тринадцатый на дворе. Май. Пятнадцатое число нынче. А теперь имя говори, бродяга!

15 мая 1913 года. Отлично! До Первой мировой около года. До Февральской революции – чуть больше трех лет. А насчет октябрьской – вообще большой вопрос, будет ли она, благодаря моим усилиям. И Гришка! Гришку надо от гибели уберечь. Его руками я много чего сделать могу. Обычного оборванца никто слушать не станет, а вот Распутина… Но главное – у меня есть время. И есть знание.

План созрел мгновенно. Безумный, дерзкий, но единственно возможный.

– Ванькой кличут, – сказал я уже увереннее. При этом старался придерживаться манеры, в которой говорили Петр Алексеевич и Горецкий, дабы не ляпнуть какое-нибудь современное словечко. – И не бродяги мы вовсе. Господин полицейский, мне нужно срочно к Григорию Ефимычу. К Распутину. Знаете такого? Не можете не знать. У меня для него важное известие. Из самой Тобольской губернии добирался. Да вот какая беда. Злые люди напали. Избили. Все отобрали.

Унтер-офицер расхохотался.

– К Распутину? Тебе, оборванцу? Ты что, ума лишился? Или белены объелся? Да кто тебя к нему пустит? Сиди тихо, а утром в работный дом отправят, если ничего не натворил. Ну а ежли натворил, то в Сибири люди тоже живут.

– Вы не понимаете! – Я вскочил с лавки, стараясь выглядеть как можно убедительнее. – Дело срочное! Григорий Ефимыч вас за помощь точно отблагодарит. Но вот, если я не явлюсь, а он узнает… Сами понимаете, господин унтер-офицер, он точно узнает… Будут тогда Григорий Ефимыч страсть как недовольны. Очень. А вы же знаете, как к нему прислушиваются… там, наверху. – Я многозначительно поднял глаза к потолку. – Его гнев… он ведь и на вас пасть может. Не думаете же вы, что Григорий Ефимыч будет рад узнать, будто господа полицейские задерживают людей, что ему важные вести несут.

Лицо унтер-офицера изменилось. Смех пропал, зато появилась растерянность и сомнения.

Распутин – это тебе не просто так. По идее, если сейчас 1913 год, его имя в Петербурге имеет вес. Григория боятся ненавидят, но считаются с его влиянием. По крайней мере, я на это очень надеялся.

Судя по озабоченному лицу унтер-офицера, моя надежда не была безосновательной. Угроза, пусть и высказанная оборванным мальчишкой, казалась ему вполне правдоподобной. Он хмурился, перебирал губами, словно беззвучно шептал что-то себе под нос, и очевидно очень напряжённо думал. Кроме вероятности заполучить кучу проблем, унтер-офицер, похоже, еще прикидывал, а какую выгоду можно извлечь из ситуации.

– К Распутину, говоришь? – пробормотал он, нервно теребя ус. – И что ж за дело у тебя к нему такое спешное?

– Личное. Очень личное. Естественно, для Григория Ефимыча. Ох, уж он как будет рад, когда узнает. Точно отблагодарит человека, который помог мне справиться со временными трудностями и принести благую весть. – туманно ответил я, понимая, чем меньше конкретики, тем лучше. – Так вы меня отведете? Или мне потом Григорию Ефимовичу передать, что господин унтер-офицер Лядов отказался исполнить его волю?

Фамилию я, конечно же, специально упомянул. Для весомости своих угроз.

Полицейский скрипнул зубами. Видно было, что он разрывается между служебным долгом и страхом перед влиянием Распутина. А еще было видно, что ума он недалёкого. И в этом – мое счастье.

Ему не пришло в голову, к примеру, поинтересоваться, какого черта я, вместо того, чтоб сразу идти домой к Распутину, улегся на улице, в подворотне. Да и вообще, рассказ о путешествии из Тобольска в Петербург имел неимоверное количество белых пятен. Он весь был одним белым пятном. Спроси меня этот Лядов, а как я добирался, на каком поезде, по какой дороге – и все. Легенда рассыпалась бы как карточный домик. Ни на один вопрос я бы не смог ответить.

Наконец, полицейский решился.

– Ладно… Черт с тобой! Пойдем. Но если ты соврал, пеняй на себя! Хуже будет! Пошли, говорю!

Он схватил меня за руку, уже не так грубо, как до этого, и потащил к выходу.

– Сидоров! – крикнул унтер-офицер кому-то в участке. – Я отлучусь ненадолго. Отведу тут одного… по особому поручению.

Ответа не последовало. Либо неведомый Сидоров спал и ни черта не слышал, либо господин Лядов ведёт беседы с выдуманными людьми, что в принципе меня бы не удивило. Слишком легко он повелся на мою аферу. Может, и правда дурачок?

Мы вышли на ночную улицу. Унтер-офицер нервно озирался по сторонам, словно боялся, что из темноты вынырнет какой-нибудь случайный свидетель. А свидетели ему сейчас не нужны. Он явно вознамерился доставить меня к другу императорской семьи и получить за это вознаграждение.

– И где живет твой… Распутин? – Спросил Лядов с таким выражением лица, словно сейчас будет проверять меня на детекторе лжи. Говорю же, или дурак, или наивен до безобразия.

– Английский проспект, дом три, в доме господина генерал-майора Веретенникова. – уверенно ответил я, а затем, чтоб моя столь четкая осведомлённость не выглядела совсем уж странно, скромно потупился и добавил. – Мне было велено выучить и улицу, и дом на зубок.

Адрес помнил еще со времен учебы. Понятия не имею, почему он так основательно запечатлелся в моей памяти. Или может она, память, решила именно сейчас вытащить из своих закромов необходимую информацию. Не знаю.

– Ну, да. Верно… – Задумчиво протянул Лядов. Он реально таким простым вопросом проверял не вру ли я. – Идём. Да смотри у меня…

Мы двинулись по темным, пустынным улицам ночного Петербурга. Я едва сдерживал ликование. Первый шаг сделан! Меня ведут к Распутину!

Теперь главное – убедить «старца» в моих необычных способностях. А именно таким образом я и собирался напроситься ему в помощники. Явить, так сказать, чудо.

Глава 4

Путь от полицейского участка до Английского проспекта показался мне вечностью. Каждый шаг отдавался ноющей болью в избитом теле, а противная питерская сырость легко пробиралась сквозь одежду, что лишь усугублял ощущение бесконечности дороги.

Фонари, тускло мерцающие во мгле, бросали на мостовую длинные, дрожащие тени, придавая ситуации налет трагичности и мистичности. Прямо готовая сцена для фильма про Гришку. Особенно, если учесть, каким злодеем его частенько выставляли.

Меня вся эта атмосферность не угнетала, а наоборот, отчего-то веселила. Тем более, что внутри своего нового, крайне измотанного тела, я впервые за последние несколько часов почувствовал подъём и эйфорию.

Хотелось бежать вперед на всех парах, едва ли не в припрыжку, но чертов Лядов плёлся еле-еле, словно нарочно растягивая этот путь. По крайней мере, мне так казалось. На самом деле, думаю, это реально было чисто мое ощущение.

Унтер-офицер топал широким шагом, крепко держа меня за локоть, будто боялся, что я рассыплюсь в прах при первом же порыве ветра. Или банально сбегу, что более вероятно.

Его пальцы, грубые и мозолистые, впивались в мою кожу, оставляя синяки даже сквозь рукав.

Задолбали, если честно. Один бьет, второй – хватает, третий лапищей своей жмет, будто тело у меня казенное.

При этом Лядов продолжал бросать по сторонам настороженные взгляды и нервно оглядываться, словно ожидал, что из каждой подворотни может выскочить какой-нибудь особо опасный недоброжелатель.

Подозреваю, решив отвести голодранца к Распутину, Лядов нарушил какие-то правила, а потому заметно волновался из-за риска спалиться на ровном месте.

Ну или второй вариант. Он тупо боялся, что ему «на хвост» упадёт кто-нибудь типа городового Петра Алексеевича, и тогда придётся делиться предполагаемой благодарностью.

Я знаю людей неплохо. Работа научила определять интуитивно их мысли, намерения и, чего уж греха таить, тёмные стороны.

Вот Лядов конкретно сейчас уже был настроен получить куш. Его маленькие, жадные глазки бегали, словно суетливые мыши в амбаре, а губы подергивались в едва заметной ухмылке.

Причем, могу дать руку на отсечение, рассчитывал он на вполне себе ощутимую, материальную благодарность, а не на простое человеческое «спасибо». Более того, судя по налету мечтательности, нет-нет да появляющемуся во взгляде Лядова, как и на его физиономии, он уже мысленно тратил полученные денежки на девок и выпивку.

Откуда я взял, что унтер-офицер мечтал конкретно об этих вещах? Да у него на роже все было написано. Люди, подобные Лядову, не умеют скрывать, что думают. Поэтому, наверное, он не смотря на приличный возраст, а на вид ему не меньше сорока, все еще стоит за конторкой полицейского участка. Ни ума, ни фантазии у Лядова не имеется. К моему, конечно же, счастью. Будь на его месте городовой Петр Алексеевич, есть ощущение, вместо путешествия к дому Григория сидел бы я за решёткой в компании ворья и жулья.

В отличие от Лядова, занятого фантазиями и мечтами, мои мысли имели более практичную направленность. Всю дорогу я гонял по кругу воспоминания, которые имелись у меня о Распутине. Слава Богу, было их немало.

Фигура это неоднозначная, по мнению историков – своеобразная. Вот только фишка в том, что относительно личности Гришки мнения как раз расходились.

Кто-то вешал на него ярлык афериста, кто-то чуть ли не возводил в ранг чудотворца. По большому счету – плевать. Главное – убедить Распутина, что я ему нужен. А уж под моим чутким контролем и руководством мы с ним таких дел натворим, что дух захватывает при одной только мысли об открывающихся перспективах.

Наконец, Лядов сбавил шаг и остановился.

Дом, возле которого мы оказались, выглядел обычным. Обычным среди остальных петербургских домов, естественно. Высокие, узкие окна, потемневший от времени фасад, скрипучая деревянная дверь, выкрашенная в коричневый цвет. На первый взгляд место, где жил Распутин, было абсолютно ничем не примечательно.

Странно, при его возможностях можно было обустроиться в небольшом особнячке. Все-таки ближайший друг Александры Фёдоровны. Спаситель цесаревича. Нет, однозначно с Гришкой надо будет поработать. Наставить его на путь истинный.

Мы поднялись по довольно чистой, но гулкой лестнице на второй этаж. Каждый шаг отдавался эхом в пустых пролётах, будто дом прислушивался к нашему приближению. Лядов шёл прямо за мной и громко сопел мне в спину.

Уже перед дверью он отодвинул меня в сторону, поднял руку, завис на секунду, а потом неуверенно постучал в массивную дубовую створку.

Дверь почти сразу открыла худая, высохшая женщина в черном платке, похожая на прислугу, но только глубоко верующую. Её лицо, темное и морщинистое, напоминало запеченное в духовке яблоко, а глаза, маленькие и колючие, сверлили нас с осуждением, будто тетка наверняка знала, что мы с Лядовым по утрам принимаем ванные из крови девственниц.

По общему впечатлению тётка напоминала монашку, которая решила подзаработать мытьём полов.

Увидев полицейского и меня, оборванца, она нахмурилась. Трепета от появления представителя правоохранительных органов на её лице не наблюдалось, а вот недовольство читалось отчётливо.

Лядов шагнул вперёд, наклонился и, понизив голос, что-то быстро ей сказал, упомянув имя «старца». Женщина около минуты пялилась на него, затем молча отошла в сторону, пропуская нас внутрь.

Мы переступили порог, сначала Лядов, затем я, и оказались в прихожей. Воздух был густым, застоявшимся. Пахло ладаном, сушёными травами, чем-то кислым, как квашеная капуста, и едва уловимо – дорогими духами, словно недавно по комнатам прошлась благородная дама, оставив в них свой невидимый след.

Уверен, у Григория сегодня была гостья из дворянок. Или гостьи. Очень вряд ли тётка в платке пользуется парфюмом, ей этот запах принадлежать не может. У неё такая постная, недовольная рожа, что её быстрее можно заподозрить в массовом убийстве грешников, чем в любви к духам.

Я снова с удивлением отметил, как сильно реагирую на запахи. Более того, похоже, могу определить составляющие компоненты ароматов.

Вот сейчас, как я понял, что в доме недавно ели квашенную капусту? Ну ладно парфюм. Его можно объяснить. А капусту – нет. Я её в жизни никогда не пробовал, потому что в моей профессорской семейке пренебрежительно относились к «плебейской» кухне. Мы же – интеллигенты в хрен его знает, каком поколении. Были. Вернее, я был.

Квартира, хоть и занимала, судя по тому, что смог оценить беглым взглядом, не менее четырех комнат, выглядела она на удивление скромно, даже аскетично.

Никакой пошлой позолоты, никаких атрибутов барской жизни или роскоши, которую можно было бы ожидать от человека с влиянием подобного уровня. Скажи мне кто-нибудь, что здесь живёт Григорий Распутин, в жизни не проверил бы.

Я, конечно, знал, что по воспоминаниям современников Гришка придерживался аскетизма в быту, но, честно говоря, не особо в это верил.

По моему прежнему мнению, у него скорее всего были комнаты для посетителей, в которых он нарочито все обустроил бедненько, на показуху так сказать. А на самом деле, за этой ширмой простоты и скромности, прятались роскошные апартаменты. Допускались туда, естественно не все. Так я думал раньше.

Но, как теперь выяснилось, Григорий и правда жил в очень скромных условиях. Ясное дело, золотые унитазы и серебряные столовые приборы, инкрустированные каменьями, это не про Распутина, однако настолько аскетичная обстановка – тоже перебор.

Простая, немного грубоватая деревянная мебель, иконы в углу под рушниками, на стенах – несколько фотографий в простых рамках, в том числе снимок царской семьи. Естественно, на самом видном месте.

На столе в одной из комнат, куда вела открытая дверь, стоял самовар, лежали какие-то бумаги, письма. Все вокруг выглядело небогато, но вполне по жилому. Правда, повторюсь, слишком просто для того, чьё слово по нынешним временам стоит дороже золота.

А ещё квартира создавала впечатление немного захламлённой, будто здесь часто бывают посторонние люди, и после толпы посетителей прислуга не успевает убираться. Ну или Гришке вообще плевать, что и кто подумает о его жилье. Это, кстати, тоже вполне рабочая версия.

Из глубины квартиры, шаркая домашними туфлями по полу, вышел Григорий. Он, наверное, услышал возню в прихожей и решил проверить лично, кого принесло на ночь глядя, потому что тётка с недовольным лицом его не звала. Распутин явился сам.

Он был одет в простую тёмную рубаху навыпуск, подпоясанную верёвкой, и широкие штаны.

«Старец» выглядел вполне себе по-домашнему, можно даже сказать мило и уютно, но вот его взгляд… Он остался прежним – пронзительным, тяжёлым, изучающим. Ни одна фотография, попадавшаяся мне в прошлом, не передавала особенности этого взгляда.

Распутин, как только появился в комнате, выполняющей роль гостиной, сразу уставился на меня. В сторону Лядова он глянул очень быстро, бегло. Видимо, полицейские не являлись для него предметом интереса. А вот мою физиономию Григорий изучал внимательно. Через минуту в его глазах мелькнуло узнавание, а потом – лёгкое недоумение.

– Ты? – искренне удивился Распутин. – Пошто явился? Ежли с благодарностью, так пустое. Не стоило оно того. Да ещё служивого притащил. Зачем он тут?

Мне кажется, во всей ситуации Лядова больше всего поразили две вещи. Первая – что Распутин заговорил не с ним, а со мной. Вторая – что по мнению «старца» это я притащил полицейского, а не он меня.

Унтер-офицер вытянулся, козырнул и решил срочно брать инициативу в свои руки.

– Ваше… э-э… господин Распутин! Прошу прощения за беспокойство в столь поздний час. Вот, задержали сего молодца за бродяжничество, а он утверждает, что к вам по срочному делу торопился. Мол, ограбили его, все отняли, избили. Говорит, вы его ждёте по важному делу, будет недовольство, если не явится… Я уж и не знал, что думать… Решил сам, лично препроводить.

Распутин перевёл взгляд на полицейского, поморщился, будто его крайне раздражал голос Лядова, а затем снова уставился на меня. Во взгляде Григория уже не было ни ожидания, ни недовольства – скорее, усталое любопытство.

– Жду? – он хмыкнул. – Делов-то у меня и без того хватает.

Лядов сразу всё понял. Его лицо вытянулось, покраснело от злости и смущения, а потом пошло белыми пятнами. Конечно, по реакции Григория он сообразил, что оборванец, то бишь я, его надул, сыграв на страхе перед именем Распутина.

– Ах ты, шваль! – зашипел Лядов на меня, едва не брызгая через губу ядовитой слюной. – Сбрехал, сволочь такая! Ну, погоди, я тебе!

– Не торопись, служивый, – неожиданно остановил его Распутин, поднимая руку.

Он продолжал смотреть только на меня, но теперь во взгляде сквозило что-то новое – не то интерес, не то подозрение.

– Дай-ка мне словечком с отроком перекинуться. Оставь его. Можешь за дверью подождать.

Унтер-офицер растерянно моргнул, но спорить не посмел. Козырнув, он почти бегом ретировался из комнаты, бормоча что-то себе под нос. Я отчетливо расслышал пару словечек, заканчивающихся на «ять» и по-моему конкретно в данном случае дело было вовсе не в старорусском языке.

Мы остались одни, я и Григорий. Он замер напротив меня, сложив руки на груди. Ожидал, что последует дальше.

Атмосфера стала напряжённой. Сейчас или никогда, решил я и приступил к операции: «Разведи того, кто сам разводит половину Петербурга».

– Григорий Ефимович, – заговорил быстро, не давая ему времени опомниться, передумать и выставить меня за дверь. Бить нужно сразу, наверняка. – Сказать вам хочу очень важное. Оно касается вас. Вашего прошлого и вашего будущего.

Распутин чуть прищурился. Мне кажется, он совершенно не принимал всерьёз все происходящее, но ему реально было любопытно.

– Ну-ка, ну-ка… И что же ты такое знаешь? – Усмехнулся он в бороду.

– Я знаю, что вы родились в селе Покровском Тобольской губернии. Знаю, что при рождении вас нарекли Григорием Ефимовичем Новых, а Распутиным вас прозвали позже. Знаю про вашего брата Дмитрия и сестру Марию, умерших во младенчестве, и про то, как вы сами в детстве чуть не утонули. Знаю про ваше паломничество в Верхотурский монастырь после обвинения в конокрадстве, которое изменило вашу жизнь.

Вот конкретно в этом месте я сильно рисковал. Вопрос: был ли Гришка конокрадом или не был, так и остался без однозначного ответа.

Одни авторы утверждали, что якобы был. Вторые ссылались на то, что Распутин в роли конокрада до Петербурга точно не дожил бы. Конокрадов ловили часто, били жестко. В основном, до смерти.

Кроме того, якобы сам Григорий в силу отвращения к физическому труду, заморачиваться с кражей коней не стал бы. И все же я рискнул.

Дело в том, что именно этот факт, если он правдив, станет одним из весомых доказательств моего «дара», потому что Гришка его явно скрывает. А я отчего-то был уверен, был в его жизни этот период, точно был.

Стоит вспомнить тот момент в конюшне Никанора Митрофановича. Распутин буквально сканировал ее профессиональным взглядом человека, чисто машинально прикидывающего, чего бы скомуниздить. Подобные замашки, они остаются в крови на всю жизнь.

К тому же, после слов про конокрадство Распутин меня не остановил и ничего против не сказал. Выходит, есть что-то в этой версии. Видать, и правда промышлял.

– Знаю, как вы пришли в Петербург в около десяти лет назад с рекомендательным письмом от епископа Саратовского Гермогена к инспектору духовной академии архимандриту Феофану…

Я говорил быстро, выпаливая факты, многие из которых действительно не были широко известны публике или считались слухами. По крайней мере, пока.

Я видел, как меняется лицо Распутина. Усталость и снисходительность исчезли без следа. Его глаза впились в меня, в них читалось изумление, недоверие и растущая настороженность.

Черт… Не переборщить бы. А то он, чего доброго, с перепугу примет меня за какого-нибудь агента «охранки», пытающегося втереться в доверие, долбанет по башке. Вот тогда будут и власть, и деньги, и дружба с Императором. На том свете, в видениях.

Распутин подошёл ближе, замер, глядя на меня сверху вниз. На самом деле он не был очень уж крепким, вопреки распространённому образу, который успешно юзали киношники.

Да, рост у него приличный, выше среднего, а вот комплекция… Как-то худоват, мне кажется… Однако в силу того, что я сейчас не особо взрослый, росточку во мне метр семьдесят, вряд ли больше, при близком расстоянии между нами мне приходилось немного поднимать голову вверх.