Фиванский цикл. Избранные главы

5. Это правда?

– Эдип. Где ты был? Эдип. Что с тобой? Что случилось, сынок?

Перибея напряженно вглядывалась в лицо сына. Даже в полутьме спальни его бледность бросалась в глаза. Испуганное, искаженное родное лицо с застывшим выражением боли, дрожащие губы, не решающиеся произнести страшные слова, поникший взгляд, скрывающий подступившие слезы:

– Эдип, что с тобой?

Полиб приподнялся на постели. Тревога кольнула сердце, незримое ощущение опасности появилось вдруг, вместе с открывшейся дверью, быстро проникло в комнату и теперь заполняло собой все пространство. Что стряслось? Почему мой сын с растерянным видом стоит на пороге спальни, не решаясь войти, не поднимая глаз – только молча стоит, опустив голову – что могло произойти? Мать первой подошла, обняла его за плечи, прижала к себе – через минуту Эдип сидел на широкой постели в окружении родных людей. Он по-прежнему молчал – любящий сын, Эдип боялся и не смел задать свой вопрос. Он и так уже сильно напугал их. Появиться вот так, среди ночи, не на шутку встревожить их, и все из-за глупых слов подвыпившего друга. Приемыш… Эдип внимательно всматривался в их лица: у мамы прибавилось морщинок возле глаз, у отца появилась седина – как же он раньше не замечал этого? Он думал, что они всегда были и вечно будут с ним. Неужели это не так? Разве возможно, что я – чужой? Слезы подступили сами – такие родные, до боли любимые люди. Нет, этого не может быть. Какой же я приемыш? А если это окажется правдой? Сомненья жестоко терзали его – он не выдержал больше внутреннего напряжения, что не отпускало его весь вечер: Эдип вдруг уткнулся в материнское плечо и горько заплакал, совсем, как бывало в детстве. Этой ночью стенам родительской спальни так и не суждено было услышать мучивший его вопрос. Но на утро, когда Перибея заботливо склонилась над спящим сыном, поправляя съехавшую подушку, Эдип неожиданно открыл глаза. Влажные черные зрачки заплаканных глаз пытливо старались проникнуть в тщательно скрываемые тайны.

– Мама, скажи мне, это правда, что я – подкидыш?

Перибея от неожиданности сначала растерялась, но, нужно отдать ей должное, тут же взяла себя в руки.

– Да ты что, сынок? Что за глупости, Эдип? С чего ты взял?

Ее голос звучал уверенно, спокойно. Однако, чувствуя необходимость поддержки, Перибея обратилась за помощью к мужу.

– Ты слышал, Полиб?

– Что такое, дорогая? – рано вставший Полиб выглянул из-за ширмы просторного помещения, примыкавшего к спальне, где сейчас умывался.

– Наш сын спрашивает, уж не подкидыш ли он?

Полиб откликнулся просто и весело, разом изгоняя все сомнения Эдипа.

– Что за вздор? Конечно нет. Какой он подкидыш?

Голос отца звучал жизнеутверждающе. Эдип приободрился. Как же это вчера он дал себя так обмануть. Надо же. Поверить такой ерунде.

– Кто тебе такое сказал, сынок?

А все же она волнуется, нервничает – почему? Эдип внимательно следил за матерью, пока она продолжала:

– Мало ли, что болтают люди… Многие завидуют тебе – ты же наследник, будущий царь богатого города. У такого человека всегда найдутся завистники… Никого не слушай – ты наш, родной, единственный сын. Никогда не сомневайся в этом. – почему ее голос как-то странно дрожит? Кого она убеждает сейчас – меня или, все-таки, себя?

Старая нищенка возникла из вчерашней ночи. Откуда у таких родителей смуглый сынок?

– Но, мама, я совсем не похож ни на тебя, ни на отца…

– Ты пошел в бабушку – она смуглая была, черноволосая… Скажи ему, Полиб.

Полотенце шутливо шмякнуло его по плечу:

–– Вставай. Хватит уже глупых вопросов. Итак мать напугал до полусмерти. Разве можно так, Эдип? Быстро одевайся – поедешь со мной в порт.

Чудесный осенний денек встретил их солнышком, в небе кружились птицы, ласковая волна набегала на берег, возвращалась в море и вновь подступала к самым ногам спешившихся всадников. Отец и сын неторопливо прогуливались вдоль песчаного пляжа. Высокий худощавый Полиб, светлые русые волосы которого, уже тронутые сединой и уставшие голубые глаза на бледном, чуть вытянутом лице, ничем не напоминали смуглого коренастого юношу с черными, как смоль, длинными локонами, что шел сейчас подле него. Они походили на давних хороших друзей, на учителя и ученика, и, тем не менее, их сердца бились в унисон, они с полуслова понимали друг друга и одинаково видели мир с той лишь разницей, что один из них еще только вступал в него, тогда как другой уже долгие годы нес груз больших и малых дел.

Пляж плавно заканчивался шумным портом – вереницы судов двигались по своим маршрутам, уверенно рассекая волну, многоголосая, разноликая суета подступила ближе – отец и сын смотрели в сторону порта, увлеченно обсуждая необходимость возведения новых построек. На песке возникали варианты проектов, руки указывали их будущее местоположение – они спорили, задумывались вновь, и опять обсуждали новый вариант. Полиб, вполне уверенный, что ему удалось отвлечь Эдипа, сам постоянно возвращался к утреннему вопросу сына, едва не заставшему их с матерью врасплох. Коринфский царь прекрасно умел владеть собой – никто не мог бы заподозрить неладное, никто, кроме самых близких людей. На этот раз Полиб явно недооценил Эдипа. Ему казалось, что он усыпил подозрения, отвлек своего ребенка, а тот, угадав действия отца, сейчас всячески помогал ему поверить в это. Так, щадя и опекая друг друга, они провели этот день вместе, дружно вернулись под вечер, сразу после сытного ужина провалившись в сон.

Как вы считаете, господа? Что лучше для ребенка? Знать, или прибывать в неведении? Кто может ответить на этот вопрос? Уж, наверное, только тот, кто на себе испытал щемящую боль от сознания, что ты – ничей, лишь волей случая попавший к людям, коих до сих пор считал родными. Растерянность следует по пятам, слезы душат, мысли мечутся, опровергая друг друга, суть ускользает – горькая обида застилает все и вся. Никогда, ни при каких обстоятельствах не говорите это своему усыновленному ребенку. Нельзя привыкнуть к осознанию этого ни в детстве, ни в юности. Это чистой воды иллюзия, будто ребенок по-детски легко свыкнется с этой мыслью. Это не так. Маленький долго будет задавать вопросы, сравнивать себя с другими детьми, понимая и не понимая – как же так? Чем он хуже того вот мальчика или той девочки? Отныне почва выбита из под ног, понятный мир вдруг перевернется, все подвергнется сомнению – ребенок замкнется в себе, станет раздражителен, болезненно нервным – все ваше добро наткнется на внутреннюю преграду из обид и слез, оно разобьется бессильно, не в состоянии справиться с этим. Сколько не твердите после этого, что вы очень любите его – веры вам уже не будет. Для подростка же это равносильно предательскому удару – он еще острее, чем малыш воспримет такое известие. Свято храните эту тайну. Смените место жительства, круг знакомых – поменяйте решительно все, чтобы это ушло на веки вместе с вами. Именно такого мнения придерживались мудрые правители Коринфа. Однажды став любящей семьей для несчастного ребенка, они все эти годы никому ни словом не обмолвились о том, что мальчик – приемыш. Полиб и Перибея, решив для себя, что никогда не раскроют тайны Эдипу, твердо хранили молчание. Однако, им было не под силу заставить замолчать жителей Коринфа, скоро смекнувших, что дело нечисто. Одни болтали, чтобы хоть чем-то занять свои языки, другими двигало пустое любопытство, третьими – зависть, но при этом практически никто не желал мальчику зла. Никто даже не подумал, сколько боли такая болтовня может причинить этому ребенку – в глазах простых людей Эдип был баловнем судьбы, счастливым наследником правителей богатого Коринфа. Кстати, это происходит повсеместно сплошь и рядом – вроде никто не виноват, все желают только добра, или делают вид, что желают, а, по сути, в лучшем случае безразличны к чужой судьбе – а человек становится жертвой такого, на первый взгляд, совершенно невинного обывательского любопытства. Вот к чему приводит вмешательство в чужую жизнь – теперь юношеские занятия Эдипа отодвинуты в сторону, только вчера беззаботный счастливый молодой человек мечется в поисках истины, доставляя боль себе и мучения своим близким. Даже сон не приносит облегчения – тревога, раз проникнув в подсознание, уже не отпускает его. Подушки сброшены на пол, простынь скомкана, одеяло свешивается вниз, едва прикрывая тело. Мальчик стонет во сне, ворочается с боку на бок. И теперь лежит, проснувшись среди ночи, уставившись в темноту. Глаза, привыкнув к полумраку, постепенно различают знакомые предметы обстановки спальни. За потухшей треногой светильника угадывались контуры игрушечной лошадки – Эдип не позволил убрать ее в подвал, когда подрос, и сейчас она тихонько спала, опустив голову; рядом на стене висел настоящий меч – он увлеченно, как и все молодые люди его возраста, изучал искусство боя; рядом – тугой лук и полный колчан стрел. На столе вперемешку с восковыми табличками для письма лежали развернутые свитки тех самых укреплений, что собирался возводить в гавани Полиб; завтра они с отцом должны еще раз вернуться туда… С отцом? Кто же в действительности мой отец? Кто моя мать? Почему они не сказали мне правду? Или сказали? Может им просто нечего скрывать, и мне все только показалось? Кто может ответить мне? Кому теперь верить? Он мучительно искал и не находил ответа.

Эдип всегда отличался рассудительностью, способностью мыслить логично и никогда не спешить с выводами – эти качества воспитал в нем отец. Мать прививала ему умение управлять людьми, однако ее вспыльчивость передалась сыну. В след за Перибеей Эдип сурово отчитывал слуг, если те оказывались виноваты; он не терпел необоснованных возражений, хитрых уверток и пустых отговорок. Все было именно так вплоть до сегодняшнего дня – путаница в голове внесла свои коррективы – Эдип совершенно растерялся, почва ускользала из-под ног, дар логики исчез вместе со взвешенностью решений, уступив место отчаянному желанию во что бы то ни стало узнать истину. Недостаточно было родителям даже сотню раз повторить ему, что он им родной – мало теперь слов неизвестной попрошайки и пьяного друга. Где мне узнать правду? Кто скажет ее?

Стараясь не шуметь, Эдип осторожно поднялся. Прохлада ночи ворвалась в распахнутое окно – осенний небосклон одну за другой терял звезды – они неслышно срывались и падали вниз, оставляя яркий, быстро тающий шлейф. Вот интересно, я так же когда-нибудь исчезну в никуда, как эти звезды? Растаю, сгину в ночи, и никто даже не вспомнит обо мне? Нет, что это я? Я такой сильный, я – живой. Весь этот мир создан и для меня тоже. Без меня не было бы этой тихой осенней ночи, кто бы тогда рассматривал звездное небо и восхищался им? Тогда бы ничего не имело смысла. Для чего оно так красиво, если некому оценить эту красоту? Нет, однажды придя в этот мир, я вечно буду жить в нем – мое сердце настроено на его ритм, я полон жизни, полон надежд – только бы ничто не отравляло мне жизнь. – Эдип улыбнулся своим мыслям – хорошо, что никто не слышит. – Так, должно быть, чувствуют себя боги – там, на Олимпе небо гораздо ближе, и они, наверное, дотягиваются руками до звезд. Вот кто действительно живет вечно и знает абсолютно все. Конечно, боги все знают. Вот кто может мне дать ответ. Как же я сразу об этом не подумал? Завтра же отправлюсь в Дельфы. Там я узнаю правду. – Эдип отошел от окошка, нерешительно остановился посреди комнаты – Нельзя же просто так исчезнуть на несколько дней, никому ничего не объясняя. Что я скажу родителям? Ладно, завтра придумаю что-нибудь. Какое чудесное, поистине спасительное слово – ЗАВТРА.

6. Путь в Дельфы

Марсел

– О, нет. Только не это. Почему мне так не везет.

Старик Марсел лег на живот, окончательно перегородив своим телом узкую горную тропинку и сейчас, опасно свесившись с обрыва, пытался дотянуться до левой сандалии, что висела, зацепившись за редкие колючки чахлого куста. По закону подлости до вожделенного предмета оставалось расстояние с ладонь, как не вытягивай руку – достать невозможно. Старик уселся, перевел дух, подумал – надо бы палку какую найти, подцепить чем-нибудь. Только осторожно, а то сорвется сандалия – ищи ее потом, в пропасти-то. А без обувки никак нельзя. Марсел печально вздохнул. Боги вечно подшучивают над ним. Еще минуту назад он шел себе спокойненько по этой самой тропинке, никого не трогал, как вдруг споткнулся о незаметный выступ скалы, отлетел в сторону – хорошо не сорвался вниз; да только слышу – ремешок – тресь. И пролетает моя сандалия прямехонько над моей головой в пропасть. Я было за ней, да вовремя сообразил – куда это я? Что, жить надоело? Лег на тропу, заглянул вниз осторожно – гляжу висит, висит родимая. Только как достать-то? Вот беда. И под рукой ничего подходящего нет. Что же делать-то? Коринфский перешеек это вам не место для прогулок босиком. Попробую еще раз. Авось получится. Марсел опять проделал тот же рискованный трюк, сильнее уперся ногами в коварную тропу – теперь он висел над обрывом всем телом, отчаянно цепляясь за острые выступы. Кажется, достал. В ту же минуту тело поехало вниз, собирая каменистую крошку – остановить падение было уже невозможно. В голове отчаянно мелькнуло – это все, конец. Однако полет продолжался недолго. Старик приземлился вслед за вожделенной обувью на узкую площадку, больно ударившись и в кровь исцарапав руки. Естественный скальный выступ спас его, не позволив разбиться далеко внизу на дне пропасти. Но, как же теперь выбраться отсюда? Радуйся, что остался жив. Ну что ж, а я радуюсь. Только, что же теперь делать-то, а? Он задрал голову – до края обрыва два человеческих роста, не больше. Ну, может, три. Однако, как туда попасть? Зачем только я полез за ней? Кстати, где она? Сандалия лежала рядом – Марсел кое-как приладил порванный ремешок – все из-за нее. Что ж, самому не выбраться. Придется звать на помощь. Только вот, кого? Здесь вам не центральная улица Коринфа – кто тут ходит? – пастухи да паломники. Сиди теперь, дожидайся, спасут – не спасут, а то, может, и с голоду помрешь.

– Помогите.

Эхо разносило в горах его крик, помогая человеку, попавшему в беду. Марсел приободрился – кто-нибудь да услышит. Этот старик по натуре был большой оптимист. Свои внутренние диалоги он вел, всегда подшучивая над собой; щупленький, небольшого росточка, с плешивой головой и редкой козлиной бородкой Марсел часто вызывал насмешку, его никогда не воспринимали всерьез, а между тем, за плечами у него был немалый жизненный опыт и богатый груз житейской мудрости. Он терялся в компании, и потому часто лишь отмалчивался, слушая остальных: однако стоило остаться с ним вдвоем с глазу на глаз – и собеседник Марсела неожиданно для себя оказывался под сильным впечатлением от этого старика: он больше не казался смешным и жалким, напротив, проницательный взгляд выдавал живость ума, шутки обретали глубокий скрытый смысл, а обсуждаемая тема вдруг открывалась с неожиданных сторон. В молодости Марсел крестьянствовал, однако быстро разорился и перебрался в Коринф; он никогда не учился и не известно, чем сейчас жил – по слухам, его дочь удачно вышла замуж в Коринфе; другие говорили, что никакой дочери у него не было, а сам он – бродяга и лентяй, каких мало. Как все обстояло на самом деле, никто не знал, а сам Марсел отмалчивался, становился угрюм и зол, стоило только спросить его об этом. Впрочем, никто особенно не приставал к старику. Он был перекати-поле, но именно охота к перемене мест развила в простом землепашце живость ума и философское начало – что ни говори, а с ним было интересно скоротать вечерок.

– Спасите. Помогите.

Он уже охрип от бесконечного крика и совсем отчаялся услышать ответ. Хоть бы до вечера кто-нибудь услышал меня. Перспектива провести холодную ночь здесь, на этом уступе вовсе не радовала Марсела – чувство юмора изменило ему спустя несколько часов вынужденного бездействия. Он проклинал несчастную сандалию, ругал последними словами коварную тропинку заодно со всем Коринфским перешейком и клял себя за опасные акробатические трюки, благодаря которым оказался в бедственном положении. Хриплые ругательства разносились далеко вокруг.

– Кто это? Кто кричит?

Марсел вскочил, заорав, что есть мочи:

– Спасите. Здесь я. Я здесь. – эхо гулко вторило ему: здесь, здесь, здесь…

С обрыва показалась голова:

– Ты чего так ругаешься?

– Как же не ругаться. Третий день тут сижу.

– Ладно, потерпи. Сейчас придумаем что-нибудь.

Голова скрылась, Марсел уселся на камень и принялся ждать. Время остановило свой бег и, явно насмехаясь над стариком, замерло в этом, отдельно взятом месте. Марсел то и дело вскакивал, задирал голову, садился опять и вновь нетерпеливо поднимался – места для маневров у него было немного. Что он там копается? Может, ушел? От этой мысли ему становилось страшно, мурашки разбегались по телу, душа уходила в пятки. Не прошло и трех минут, как он вновь заорал на всю округу:

– Ты здесь? Не бросай меня.

В ответ прозвенела тишина.

Бросил меня. Бросил, ушел. Каков негодяй. Оставил человека в беде. Боги покарают его, но много ли от этого проку? Что мне делать? Пропал, совсем пропал. – Старик затрясся всем телом, ладони закрыли лицо – он долго сидел, скорчившись в неудобной позе, плечи вздрагивали, приглушенные вздохи печально исчезали в пропасти. Марсел жалобно клял свою судьбу, то и дело призывал гнев богов на незнакомца так цинично бросившего его в беде, то вдруг растерянно замолкал, исчерпав запас проклятий и сил.

Тем временем молодой человек спешил в обратном направлении – там, в предгорье Коринфского перешейка находились несколько заброшенных штолен. Но Эдип не знал, что вряд ли встретит кого-нибудь там – он обратил внимание на чернеющие дыры, когда проходил мимо и сейчас спешил туда в поисках помощи или подходящего инструмента – веревки на худой конец.

7. Когда вдруг стало неудобно назвать свое имя

Молодой человек сразу же оценил обстановку – все, что Эдип взял с собой в дорогу – меч, туго набитый серебром кошель и шерстяной пурпурный плащ – все оказалось бесполезным, чтобы вытащить из пропасти человека. По ошибке приняв заброшенные шахты за мраморные разработки, Эдип спешил туда в надежде, что найдет помощь. Тропинка петляла от одной штольни к другой, терялась, обрываясь возле безмолвных шахт – здесь когда-то безрезультатно искали медь, а сейчас только эхо отвечало Эдипу из глубин мрачных дыр. Стоило ему свернуть направо – он скорее нашел бы людей. Огромный карьер, где добывали бледно-зеленоватую глину, так ценимую в гончарном деле, находился рядом, стоило лишь подняться на уступ и оглядеться. А здесь не было никого. Он в растерянности повернул назад, добрался до тропинки и остановился в раздумье. Что же делать? Я совсем один среди этих мрачных величавых гор, которым нет дела до судьбы маленького человечка, что ждет сейчас его помощи. Я также бессилен как он. Неужели возвращаться в Коринф? Дурное предчувствие подкралось внезапно – нельзя возвращаться. Но, что делать? Не бросать же его. Приглушенный собачий лай раздался справа – Эдип от неожиданности вздрогнул. Собаки не гуляют сами по себе. Где-то здесь люди – наверное, пастухи. Вскоре Эдип подходил к карьеру, в глубине которого копошились маленькие, перепачканные с головы до ног существа – они казались нереальными – белая глина делала их похожими на призраков, духов, живущих в горах. Пес злобно облаивал чужака, до тех пор, пока один из рабов не прикрикнул на него – дворняга послушно смолкла, напоследок лязгнув зубами. Несколько измученных людей уставились на него исподлобья, остальные продолжали ковыряться в глине, не обращая внимания на хорошо одетого господина, неизвестно откуда взявшегося на изрезанной кромке карьера, хотя пурпур его плаща сам бросался в глаза.

Эдип растерянно рассматривал группу тощих перепачканных приведений, двигавшихся нарочито медленно, словно экономя жизненные силы. Их лица ничего не выражали, глаза давно потухли – ни единой мысли не промелькнуло в них; нельзя было даже определить, стары или молоды эти люди. Да, вот незавидная участь. Они, действительно, не люди, а призраки, духи развороченного карьера. Даже любопытства, так свойственного человеку, они не проявляли – равнодушно скользнув взглядом по чужаку, эти существа опускали глаза, теряя к нему всякий интерес и, как ни в чем не бывало, продолжали дальше копошиться в зеленоватой глине. Поэтому растерянность Эдипа была вполне оправдана – здесь он едва ли встретит понимание. Бесполезно взывать о помощи к тому, кто давно утратил все чувства. Статный молодой подрядчик, обходя грязно-зеленые возвышения, подошел к Эдипу. На безбровом лице смешалось любопытство и страх – он мысленно терялся в догадках, кто бы это мог быть, лихорадочно перебирая в уме свои последние грешки. Подрядчик облегченно вздохнул, едва Эдип открыл рот:

– Мне нужна веревка и хотя бы один помощник – там, в расщелину упал человек.

– Это можно. Веревку найдем. Всегда рад помочь – отвечал тот, бросая многозначительные взгляды на пузатый кошель Эдипа. – А вот раба отпустить не смогу – это уж, простите, управляйтесь как-нибудь сами. У нас ведь как – только дай волю – один сбежит – все разбегутся. Ищи их потом.

– Жаль, вдвоем было бы сподручнее.

– Сказал – не могу, значит, не могу. Думаешь, они мои? Были бы мои, так и то подумал бы еще. – уперся подрядчик. И, взглянув на помрачневшее лицо собеседника, смягчил тон. – Они государственные, господин. Все как один принадлежат Коринфу. С меня семь шкур спустят, если дознаются…

– Так я ведь…

Эдип замолчал. Он сдержал первый естественный порыв назвать себя. Тогда бы этот наглый подрядчик вперед меня помчался к той расщелине с веревкой в руках. Нет, нельзя. Не хватало еще, чтобы узнали, где он. В городе должны думать, что Эдип сейчас на берегу моря в компании друзей, а не скачет по горам, пытаясь выручить из беды человека. Придется справляться одному. Молодому человеку, тайком ускользнувшему из дома, казалось, что весь мир ополчился на него и только и ждет случая выдать Эдипа. Будто каждый встречный, бросив свои дела, помчится в Коринф сообщать всем и каждому, где он.

Эдип предпочел не спорить: получив из холеных рук подрядчика веревку, он поспешил обратно. Царский служака довольно потирал руки, глядя вслед богатому господину, только что увеличившему его личный доход на целую драхму. Он думал, что умеет с выгодой использовать любой подвернувшийся случай. А на самом деле – только что упустил его. Но подрядчик ничего не знал об этом. Жаль, что люди не часто появляются здесь и еще реже норовят упасть с обрыва – а то бы он развернулся, оказывая помощь. Ничего, ничего – думал подрядчик – у меня еще будет шанс – не век же мне торчать здесь. Кто-нибудь обязательно заметит меня. Представится случай – переберусь из этих безлюдных мест поближе к Коринфу. С моей-то головой, да что бы меня не заметили – говорят, царь Полиб умеет разбираться в людях.

8. Это же Эдип Коринфский

Вечерний сумрак крался по ущелью, когда съежившегося Марсела что-то больно ударило по спине.

– Хватайся. Да держись крепче.

– Сейчас.

Марсел засуетился, приноравливаясь покрепче вцепиться в спасительную веревку. Затекшие руки совсем одеревенели и слушались плохо, пальцы съезжали вниз – пришлось обмотать веревку петлей вокруг рук – она больно врезалась в запястья.

– Тяни

Ноги тотчас повисли в воздухе, Марсел едва успел оттолкнуться – через несколько минут он уже лежал ничком на той самой тропинке, что устроила ему столь коварную западню. Эдип переводил дух – хорошо, старик попался щуплый, а то еще не известно, чем бы все закончилось.

– Ну, как ты? Живой?

– Живой… – прокряхтел старик и начал потихоньку подниматься.

Едва подняв голову, Марсел так и остался сидеть посреди тропинки. Глаза округлились, вылезая из орбит, рот сам собой открылся, демонстрируя стертые остатки желтых зубов.

– Не может быть. Вот так штука. Да ты же Эдип, сын коринфского царя. Как ты оказался здесь? – и, не дожидаясь ответа, Марсел быстро поднялся на дрожащие ноги и принялся обнимать своего спасителя, радостно причитая – Вот повезло – нечего сказать. Быть спасенным ни кем-нибудь, а будущим правителем Коринфа. Ради этого стоило свалиться в пропасть. Кому скажи – никто не поверит. Дорогой мой. Родной. Эдип.

– Хватит. Хватит уже. Перестань. – досада ясно читалась на лице Эдипа. Этот неугомонный старик разнесет на всю округу, что встретил меня здесь. Все узнают… Он уже почти пожалел, что выручил беднягу из беды. Потоки благодарности, между тем, не стихали. Марсел продолжал суетиться вокруг парня – он совершенно ошалел от неожиданного счастья, что послала ему судьба – а он-то призывал гнев богов на эту голову, ругался последними словами – вот тебе урок – нельзя терять веру в людей. И каких людей.

– Эдип Коринфский. Сам Эдип. Подумать только. Да тут и бродягу в нужный момент не сыщешь. Ну, зови, зови поскорее слуг – пусть несут вина и чего-нибудь поесть – нужно отметить это дело.