Фиванский цикл. Избранные главы

Виктория Горнина

Фиванский цикл. Избранные главы

1. Бродячий философ

Красное солнце томительно опускалось за горизонт, удлиняя вечерние тени, они мягко ложились на землю в предвкушении ночи – вечер все настойчивее заявлял о себе, заставлял стихнуть шум, отложить все заботы до завтра. Виноград почти полностью скрывал небольшую беседку в глубине сада одного из шикарных коринфских особняков – теперь, на закате дня, сладкий аромат растекался в воздухе, даря ощущение блаженства и неги. Веселая компания золотой молодежи расположилась внутри уютной беседки, и сейчас неспешно потягивала вино. Молодых людей было пятеро – отпрыски богатых коринфских семей, образованные, неплохо воспитанные юноши, будущие преемники дел своих отцов. Они не были чересчур изнежены – напротив, каждому из них с малолетства внушалась будущая ответственность за судьбы своей семьи и своего города. Им еще предстояло взвалить этот груз, переняв эстафету от старших, и те готовили своих детей со всей серьезностью, какую требует это дело. Молодые люди с оптимизмом смотрели в будущее и не страшились его. Они находились в самом начале жизненного пути, энергия и сила били через край, жизнь сулила им успех. Вечер означал для этой компании лишь преддверие нового дня – хорошо, когда все еще только впереди.

В самой глубине беседки расположился Эдип – смуглый, черноволосый юноша с большими черными глазами, наследник царя Полиба, рядом – насмешник и душа компании широколицый Диомед, и скромняга Антоний, красневший как маков цвет при любой шутке друга – оба сыновья самых зажиточных коринфских купцов, ближе к выходу уселись Фарик и Клиний, дети приближенных советников царя, серьезные, умные ребята. Их сдружил еще гимнасий в центре Коринфа – туда попадали лишь непростые дети. В 15 лет учеба осталась позади – их пути начали расходиться, но они часто собирались вместе после загруженного дня – отдохнуть, поделиться новостями, посоветоваться друг с другом. Дети невольно подражали отцам – их вечеринка была копией взрослых приемов – здесь подавалось вино и обсуждались важные для города темы. С недавних пор в Коринфе появилась новая мода приглашать в дом бродячих философов, витиевато рассуждавших о смысле жизни – кто-то первым показал пример – весть разнеслась в одночасье – прослышав об этом Коринф быстро наводнили охочие поживиться шарлатаны и пустомели. Молодые люди не остались в стороне – садовая беседка в доме Антония сегодня принимала еще одного гостя – бродячего философа, что недавно появился в Коринфе.

Он был худощав и бледен, как и подобает философу, к тому же изможден и слаб, стоптанные сандалии молча (зато красноречиво) свидетельствовали о бесчисленности пройденных дорог, потертые складки хламиды указывали на крайнюю бедность и небрежение к себе, а, между тем, этот человек отнюдь не был стар – спутанных русых волос не коснулась седина, на заросшем лице едва намечались морщины. Цепкий ясный взгляд говорил о живости ума, двигался он порывисто, угловато, а, увлекшись, принимался отчаянно жестикулировать обеими руками, тем самым пытаясь облегчить понимание своих туманных речей. История не сохранила его имени – известно лишь, что говорил он притчами, на ходу выдумывая их.

Вот и сейчас компания молодых людей с интересом выслушивала очередную фантазию этого бродяги. Он строил свою речь в форме диалога, чтобы увлечь слушателя, не дать тому заскучать – получалось увлекательно и живо – почему он оставался при этом нищим – было совершенно не понятно.

– Молодые люди, как вы считаете, что есть хорошо для вас, как граждан этого города?

Воспитанные в духе патриотизма, они, не задумываясь, отвечали:

– Что хорошо для Коринфа, то и для каждого из нас хорошо.

– А для афинянина? Или мегарца?

– Они, наверное, по-своему рассуждают, мы не знаем.

– Но, вы допускаете, что для них хорошим может быть то, что для вас окажется не приемлемым?

Молодежь переглянулась, неуверенно замешкалась с ответом.

– Да, наверное, но, если бы Афины жили так же, как Коринф, то мы скорее бы поняли друг друга.

– А почему не наоборот?

– Потому, что у нас лучше. – они твердо верили в это.

– Вот как? Думаю, афинянин вряд ли согласится с вами. Его в этом поддержит фиванец, и житель Мегары.

– Потому-то все то и дело воюют между собой. Жили бы все одинаково – тогда бы сразу поняли один другого.

Философ ждал такого ответа, лицо его преобразилось – он осторожно подвел их к тому, о чем хотел побеседовать, что ему самому не давало покоя – словом, это была любимая тема, с которой он странствовал из дома в дом, из города в город, зачастую не находя понимания и нередко оказываясь битым, или, в лучшем случае, выставленным за дверь без единой драхмы в кармане.

– Все не могут жить одинаково, по одним, установленным кем-то законам. Но все люди должны жить так, как они хотят, как велят им их понятия, их обычаи – никто не вправе, считая свои законы единственно правильными на земле, диктовать свою волю другим.

– Но ведь законы Коринфа справедливы и направлены на благо людей.

– А кто определяет, что есть благо для того или иного народа? Не лучше ли предоставить решать это ему самому? – притихшие слушатели изумленно смотрели на этого чудака, излагавшего странные вещи. – Вот что, молодые люди, я расскажу вам о двух неизвестных миру городах. – Философ расположился поудобнее, сделал небольшую паузу – Один из них, назовем его Аш, был очень богат и считал свой образ жизни самым совершенным, а свой народ – самым лучшим. Поэтому он высокомерно взирал на небольшой городок – назовем его Ра. Маленький городок абсолютно ничем не мешал Ашу, мало того, он находился далеко, почти на другом конце мира. Он жил своим укладом, молился своим богам, имел своего царя, и даже не спорил с могущественным Ашем. Однако Аш решил во что бы то ни стало изменить жизнь в городе Ра. Пусть они живут, как мы – по нашим законам – самым лучшим законам в мире.

– А почему он привязался именно к Ра? Что, других городов между ними не было?

– Хороший вопрос. Вы же понимаете, это все выдуманная история – чистая фантазия, только и всего. Были, конечно были другие города. И не только города – но и моря, и страны. Думаю, все дело в том, что в Ра нашли много золота.

– Значит, в Аше золота не было?

– Было, конечно было. Не забывайте – это очень богатый город. Там было золота больше, чем в маленьком Ра. Но Аш хотел еще больше золота. Но он не мог сказать прямо – отдай свои богатства мне. Хотя почему не мог? Мог конечно. Но тогда бы от Аша отвернулись другие города. И как знать, может быть, даже объединились бы против него. Аш был очень хитер и осторожен.

– И он напал на Ра?

– Вы чрезвычайно догадливы, молодые люди. Аш заявил, что не может без скорби взирать на мучения народа Ра. И взялся устанавливать в нем самый лучший порядок на земле. Маленькая армия Ра сопротивлялась недолго. Зато тот самый измученный народ, о котором так сокрушался Аш, и по сей день отстаивает свое право жить свободно – ибо никого нельзя осчастливить против воли.

– Они вправе защищать себя, эти жители Ра – пусть бы кто-нибудь напал на Коринф – мы будем сражаться и умрем, защищая родной город. – молодые люди были единодушны.

– При этом вы будете защищать не только стены, а и нечто большее, вы согласны?

– Да, конечно.

– Но это еще не конец истории. Пока Аш делал жителей Ра счастливыми, в самом Аше случился пожар. Много домов сгорело, много людей погибло и пропало в панике. И что вы думаете? Самые лучшие люди на земле вдруг стали вести себя как обычные дикари – одни принялись грабить уцелевшие дома и убивать своих же сограждан, другие превратились в слабых и беспомощных – совсем, как те, кого они еще так недавно презирали. Казалось бы – самые лучшие люди должны были бы проявить чудеса цивилизованности и недюжинную силу духа, ан нет – с ними произошло тоже самое, что обычно случается со всеми простыми людьми на свете. Ну, потом, конечно, порядок восстановили. Однако, вот вопрос – как вы думаете, имеют ли они право учить жить других после этого?

– А чем же кончилась эта история? Добрался Аш до золота Ра?

– Не знаю, но это и не важно. Важно то, чтобы вы поняли – нужно с уважением относится к другим людям, другим народам, пусть и очень непохожим на нас. Коринф – торговый город, и судя по всему, вас, молодые люди, ожидает большое будущее. Кто-то из вас будет много странствовать по свету, кто-то – решать судьбы родного города, а может, и не только его. Чем бы вы ни занимались в последствии, куда бы ни забросила вас судьба – помните, всегда помните – прежде чем бесцеремонно врываться в чужую жизнь, постарайтесь сначала разобраться, нужно ли делать это, а уж потом решайте, стоит ли, преследуя свои интересы, разрушать не вами созданное в угоду своему капризу.

2. Приемыш

Он давно откланялся и ушел, получив свою плату, а молодежь все еще сидела в беседке, задумчиво потягивая вино. Первым нарушил молчание Диомед:

– Что он тут наплел про наше будущее? Мы отлично знаем, что нас ждет. И никуда не собираемся из Коринфа. Взять хотя бы Эдипа – он станет править Коринфом, когда состарится Полиб, так ведь? Что молчишь?

Эдип кивнул в знак согласия.

– Вот и хорошо. Антоний унаследует дело отца – а это целая флотилия, не так ли? Я прикуплю еще земли – отцовскую работорговлю стану совмещать с виноделием, Фарик будет грозой должников – пусть какой-нибудь чужеземец только попробует забыть внести плату в городскую казну. Клиний будет правой рукой Эдипа – кому доверять, если не друзьям, что скажете? – он обвел собравшихся взглядом, ожидая поддержки – Некогда нам будет думать про какие-то небывалые города – своих дел полно. Зря ты ему столько дал за никчемные речи, Антоний.

– Больно жалкий у него был вид. – розовый от вина, Антоний покраснел еще больше.

– Ты вечно всех жалеешь. Добрая душа. Смотри, как бы этот бродяжка блох не напустил.

– Ладно тебе, успокойся. – до сих пор молчавший Клиний, поднялся, кликнул слугу – молодые люди запросто распоряжались в гостях с согласия хозяина:

– Принеси-ка нам еще вина.

Вечер сгущал краски, друзья то и дело осушали кубки – разговор лениво клеился из обрывков фраз и недосказанных мыслей.

– На той неделе надо бы съездить в порт – речь шла о гавани Саронийского залива, удаленной от города на 30 стадий. Туда вела удобная мощеная дорога – приказчик что-то мудрит. Отец велел…– помутневший взгляд Антония уперся в позолоченный кубок – язык поворачивался с большим трудом, его клонило в сон не то от усталости, не то от выпитого вина.

Диомед напротив, был оживлен, глаза блестели – он пытался расшевелить друзей, Эдип и Фарик принялись играть в кости, Клиний, на которого слова философа произвели впечатление, задумчиво ворошил свою шевелюру:

– Я с ним не согласен. Коринфу нужны рабы – а где мы их возьмем, если станем уважать все варварские народы? Кто тогда работать будет?

– Придется тебе самому впрягаться в повозку – Диомед подошел поближе, его фигура практически закрыла выход из беседки.

– Что ты смеешься? Возьми, к примеру, Афины – далеко ходить не будем – они повадились перехватывать наши торговые суда.

Это было новой проблемой для города. Афиняне в самом деле заворачивали корабли, идущие в Коринф из Эгейского моря, вынуждая их заходить в свой порт Пирей. Таким образом, Коринф терял клиентов одного за другим, а с ними и прибыль от несостоявшихся сделок. Понятно, что граждан Коринфа это обстоятельство сильно раздражало и служило темой для обсуждения буквально везде – в бедных и богатых домах, на улицах, в храмах – где угодно возмущенные люди готовы были бесконечно говорить об этом.

– Если верить этому философу, то нужно оставить все как есть. – выронив пустую чашу, продолжал совсем захмелевший Клиний. Сосуд брякнулся об пол, жалобно зазвенел и застыл возле его ног – Нельзя, видите ли, мешать благу афинян. А то, что они мешают нам – это неважно, это совсем другой вопрос. Выходит им можно, а нам остается только понять их и простить – разве это правильно?

– О чем ты говоришь – нет, конечно. – Диомед опрокинул очередной кубок, отщипнул виноград, поморщился – голова закружилась, лицо друга принялось раздваиваться прямо на глазах – он тяжело опустился на узкую скамью.

Из темноты сада неожиданно возникла чья-то физиономия. Диомед икнул с испугу (нельзя столько пить), медленно сообразил – это же слуга.

– За господином Эдипом прислали носилки.

– О, Эдип, ты слышал? Мамочка волнуется. Переживает. Где же это запропастился ее приемыш? Он придет сейчас, ступай, передай: придет, никуда не денется.

– Как ты сказал? – Эдип выронил кости из рук – Приемыш?

– Ну, приемыш, подкидыш – какая разница? Не обращай внимания. Мы все равно тебя любим. – рука потянулась к кубку, и, не добравшись до цели, повисла вдоль тела – Давай лучше выпьем.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Конечно. Ты не смотри, что я пьян. – Диомед сощурил глаза, пытаясь лучше рассмотреть лицо Эдипа – Ты это что, расстроился, что ли? Ну, что ты. Это же сущие пустяки. Да об этом знает весь Коринф – и ничего.

Он попытался обнять его, приподнявшись со скамьи, и тут же рухнул на место.

– Эдип. Эдип. Ты куда? Постой. Постой же.

Но Эдип уже шел, не оборачиваясь, по пустынной аллее.

3. … или подкидыш

Каково узнать в 16 лет, что ты – неродной сын? Как больно, как обидно вымолвить это: я – приемыш, я – подкидыш. Будто наотмашь ударили по лицу. Комок подступает к горлу, предательские слезы режут глаза. Нет. Это неправда. Этого не может быть. Но… чей же я тогда сын? Он все придумал, это лишь глупая шутка пьяного друга. Не стоит обращать внимания на дурацкие слова. Но отчего же сердце растерянно сжимается, внутренняя дрожь бьет ознобом – неужели от выпитого вина? Ничего себе пустяки. А, если это правда? Выходит, я один не знаю того, что известно каждому в Коринфе – так, кажется, он сказал? Приемыш… что-то жалкое есть в этом слове, жалостливое и одновременно презрительное – приемыш, значит чужой, взятый из милости, не по праву занявший чужое место.

Перед ним возникли лица родителей – любимые, родные лица. Нет. Что же это я? Как я могу сомневаться? Мои, мои мать и отец, единственные, горячо любимые, родные…

Эдип миновал арку, служившую выходом, и, совершенно забыв про ожидавших его слуг, быстро зашагал по темной улице в сторону дворца. Мысли молодого человека бежали по кругу, то и дело возвращаясь к обидному слову, невзначай слетевшему с чужого языка. Приемыш, подкидыш – какая разница? И правда – никакой. Так сразу и не разберешь – что обиднее, в самом деле. Выходит – моя мать мне не мать, отец – больше не отец. Разве это может быть? Все его существо восставало против такого чудовищного предположения.

Эдип свернул в переулок, чтобы срезать путь и теперь почти бежал по извилистой пустынной улочке между богатыми коринфскими особняками. Дворцовая площадь встретила его сонной тишиной. В темноте парадный вход выглядел угрюмо, приглушенный свет окон фасада терпел поражение перед могуществом ночи. Эдип застыл, вглядываясь в окна: в них угадывалось движение, слабые тени появлялись и исчезали – уставшие слуги спешили выполнить последние приказы неугомонной Перибеи перед тем, как отправиться спать. Ярче освещен второй этаж – родители еще не ложились – они ждут его, волнуются, не спят. Как же я мог хотя бы на миг допустить, что это правда? Какой же я болван, поверить пьяным бредням.

– Подайте на жизнь, господин…

Эдип от неожиданности вздрогнул. Сгорбленная нищая старуха робко дернула его за края одежды. Грязные лохмотья при каждом ее движении источали зловоние, подслеповатые глаза слезились, высохшие руки покрылись коростой, жалкие клочья волос давно не знали расчески, голос дребезжал тихо, но настойчиво:

– Подайте, господин…

Тонкий детский голосок вторил ей из темноты:

– Подайте…

Эдип едва различил худенького подростка, жавшегося к старой нищенке. Голодные глазенки уставились на него, испачканное личико шмыгнуло носом, утерлось тыльной стороной руки. Эдип машинально нащупал кошель в складках платья.

– Твой что ли мальчик? Мать-то где?

– Какая мать, господин… Найденыш он. Так и мучаемся вдвоем, еле живы…

Обычные слова обездоленных людей при других обстоятельствах, возможно, не произвели бы на Эдипа такого впечатления. Сколько раз он проходил мимо нищих попрошаек едва удостаивая их взглядом. Для молодого человека они были скорее неизбежным атрибутом храмов и рыночных площадей – досадные спутники богатого города, гонимые и презираемые успешными благополучными людьми. Такая декорация могла раздражать, к ней можно было относиться равнодушно, но никогда Эдипу и в голову не пришло принять эти существа за одушевленных, живых людей. Проще всего прогнать их с глаз долой – гораздо труднее вернуть к нормальной жизни. Теперь же он напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть болезненное личико подростка – ведь на его месте мог оказаться я. Эта невероятная мысль совсем ошеломила Эдипа. Он вдруг ясно представил себя в рваном рубище, едва прикрывающем тело, голодного, униженно просящего подаяние. Рука едва не выронила богато расшитый кошель. Он тоже найденыш, подкидыш. Какая жалкая, незавидная участь. Что ждет этого мальчика впереди? Чему может научить ребенка эта нищенка? Воровать? Просить милостыню? Старуха еще раз дернула застывшего Эдипа – чудной господин: достал деньги, так давай же, не томи.

– Вот возьми… Возьми еще, не бойся.

Перед изумленной старухой блеснули в темноте серебряные монеты – две, три, четыре… Она поспешно запрятала в грязные складки столь неожиданно щедрое подаяние и собиралась убраться восвояси, пока странный господин не передумал. Того и гляди, сейчас опомнится, но Эдип остановил ее:

– Скажи, а правду говорят, будто царский сын – подкидыш? – слова прозвучали глухо, мозг лихорадочно выдавал одну мысль за другой: если знает весь Коринф, то должна знать и она, эта нищенка. Вот кто скажет мне правду.

Старуха взглянула исподлобья – насторожилась: кто его знает, этого чудака?

– Всякое болтают – все разве упомнишь?

– А ты постарайся. Вот возьми еще… – Эдип высыпал содержимое кошеля в ее ладонь – забирай все. Только ответь: правда это? Может, врут все? Скажи, не бойся.

– Кто его знает, может и врут… Да только ты взгляни на него сам-то, сынок. – шамкала беззубым ртом ошалевшая от денег старуха – Царица-то словно лебедушка – я хоть и видела ее издали, а все же любому ясно: кожа белая, глаза – голубые, волосы точно солнце, да и царь тоже ей под стать. Откуда, спрашивается, у таких родителей смуглый сынок? Не иначе неродной.

Они давно растворились в темноте – нищая старуха и мальчик, а Эдип все не решался подняться по лестнице и только не отрываясь смотрел на окна родительской спальни. Он был сбит с толку, раздавлен, обескуражен свалившимся на него несчастьем.

4. Родители

Царица Перибея принадлежала к числу сумасшедших мамаш. Ей постоянно чудилось, что ребенок недостаточно тепло одет, беспокойно спал, плохо накормлен или остался без должного присмотра. В результате многочисленная армия нянек то и дело получала нагоняй, стоило Эдипу лишь чихнуть или невзначай заплакать. По началу это вполне оправдывало себя: мальчик был болезненным, капризным и нуждался в постоянной опеке. Виной тому в большей степени была поврежденная ножка – рана заживала крайне медленно, сильно гноилась, грозя серьезным воспалением, вызывая лихорадку и жар. Сердце Перибеи сжималось от беспокойства, она приглашала все новых лекарей, одновременно требуя от них помощи, моля о немедленном чуде и грозя в случае неудачи всеми карами, что только могли прийти ей на ум. Даже когда дело наконец-то пошло на лад, Перибея еще долго не могла унять душевную тревогу. И без того весьма требовательная, царица становилась придирчивей вдвойне когда дело касалось ребенка – далеко не все слуги были способны выдержать это. В результате мальчик не успевал привыкнуть к одним рукам, как уже попадал в другие. Только одни руки оставались неизменны – ласковые руки матери. Лишь на этих нежных руках Эдип прекращал капризничать и плакать – малыш счастливо засыпал под тихую мелодию колыбельной песни. Когда же все тревоги остались позади, и об ужасной ране напоминал лишь шрам, Перибея нашла новую причину для беспокойства. Теперь ее мучили страхи, как бы мальчик не стал хромать. А, поскольку в одиночку царица нервничать не могла, вся дворцовая челядь испытывала на себе крутой нрав Перибеи. Но все прошло благополучно – однажды утром малыш поднялся на нетвердые ножки, отчаянно вцепившись ручонками в нянин подол – вернувшаяся к вечеру царица не могла прийти в себя – Эдип делал несколько шагов навстречу маме, и падал в широко расставленные руки, ловко подхватывавшие его – ребенок заливался смехом, лицо матери искрилось от восторга. Заставший за этим занятием жену Полиб присоединился к ним – что еще можно сравнить со счастливой возможностью наблюдать, как растет твой ребенок, как радуется жена первым его шагам и самому испытывать то блаженное состояние счастья, что дарит окружающим его близким людям маленький человек, только вступающий в этот мир.

Эдип рос подвижным ребенком, и няням хватало хлопот. Едва научившись ходить он уже ставил в тупик опекавших его женщин – стоило им отвлечься, как ребенок только что мирно перебиравший игрушки, вдруг исчезал непонятно куда. В детской поднимался переполох – испуганные няньки переворачивали комнату в поисках дитяти. Все это время малыш прятался в портьерах или другом укромном местечке и оттуда с интересом наблюдал, как они разыскивают его. Почти всегда он опережал их – с восторженным криком Эдип выскакивал из своего убежища под невольные восклицания женщин, боявшихся гнева Перибеи, и оттого позволявших своему воспитаннику решительно все. Как-то расторопная нянька успела-таки снять его с низкого широкого подоконника, куда он почти забрался, используя табуретку и стул – достойная женщина побледнела как полотно – ребенок, не способный еще оценить опасности, недовольно расплакался, едва оказавшись у нее на руках. Ему так хотелось знать, что там? За пределами этой, такой знакомой уже комнаты. Но не все шалости Эдипа заканчивались так счастливо. Однажды ему все же удалось провести их – няни за разговором не заметили, как мальчик тихо выскользнул из комнаты в приоткрытую дверь. Столь увлекательная игра привела Эдипа прямиком к широкой мраморной лестнице. Обычно он совершал такое путешествие на чьих-то руках – на прогулку. Сейчас же Эдип нетвердым шагом подошел совершенно один к мраморному спуску на первый этаж дворца. Им двигало любопытство, жажда познания мира – мальчик стоял на самой верхней ступени, с интересом озираясь вокруг. Случайно вернувшаяся Перибея на миг застыла в немом испуге, затем бросилась вверх и поймала ребенка, когда тот, потянувшись к ней, уже собирался сделать шаг. Дрожащие руки судорожно схватили мальчика. Сердце бешено отбивало ритм. Перибея пошатнулась – перед глазами поплыли круги, голова кружилась – она опустилась прямо на мягкую дорожку, застилавшую середину лестницы. Подоспевшие слуги бережно перенесли царицу на удобное ложе, хотели взять ребенка – Перибея только сильнее прижала к себе сына. Сколь не был мал мальчик, а изменившееся лицо матери, ее такое необычное поведение сделали свое дело – Эдип понял, что сильно напугал свою мать. Пухлые ручки обхватили ее – он прижался к маме и зарыдал что есть мочи. Перибея тихонько перебирала нежный пушок волос – Эдип вскоре безмятежно заснул у нее на руках. Она еще долго плакала, глядя на спящего сына. Лишь далеко за полночь удалось успокоиться царице. Няни же в полном составе были отправлены на конюшню за щедрой порцией плетей.

Такие маленькие происшествия все больше сближали их – это случилось как-то само собой и пришло необычайно рано – Эдип стал понимать, что может своим поведением, пусть даже невольно, причинить боль любящим его людям. Вслед за этим появилось стремление заботиться о них, переживать вместе с ними, стараться не огорчать, не расстроить своих родителей. Подвижный ребенок скоро изучил все закоулки дворца; его голос раздавался в самых неожиданных местах, но всегда, стоило лишь Перибее позвать сына, как Эдип опрометью мчался к ней. Он обожал своих родителей – спокойная сдержанность отца и деятельная натура матери одинаково восхищали его. Мальчик заворожено вглядывался в щелочку дверей отцовского кабинета, где работал Полиб, затем тихонько пробирался ближе, стараясь остаться незамеченным, чтобы с нескрываемым восторгом забраться на отцовские колени. Тот не прогонял ребенка – чем бы ни был занят коринфский царь, а для Эдипа всегда находилась свободная минутка. Мальчик воспринимал дела отца как некую таинственную игру, премудрости которой постепенно открывал ему Полиб. Шести лет он уже отлично ориентировался в Коринфе – отец часто брал ребенка с собой «решать государственные дела», как, улыбаясь, сообщал Полиб Перибее. Та только поощряла их совместные выходы в город – наследнику никогда не рано знакомиться с будущим наследством. Возвращаясь, Эдип летел в припрыжку к матери с громкими криками «Мама», и счастливо затихал, уткнувшись в нее лицом, когда кольцо ласковых рук смыкалось, обняв его. Еще чаще Эдип оставался во дворце – вволю наигравшись, мальчик отбрасывал надоевшие игрушки и отправлялся разыскивать мать. Обнаружив Перибею где-нибудь в мастерских, на кухне или в саду, ребенок уже не отставал от нее ни на шаг. Решение отдать сына в гимнасий далось им нелегко – Перибея настаивала на домашнем образовании. Ее нежелание даже ненадолго отпустить сына от себя встретило разумное сопротивление со стороны Полиба: пусть ребенок общается в кругу таких же детей, именно так зачастую приобретаются хорошие друзья на всю последующую жизнь. Так в шесть лет Эдип попал в общество сверстников, легко освоившись на новом месте – веселый дружелюбный мальчик без особого труда нашел себе товарищей. Учеба давалась ему легко, покладистые преподаватели особенно не придирались к Эдипу, друзья обожали его, родители – боготворили. В 16 лет гимнасий остался позади, его будущее ни у кого не вызывало сомнений – еще бы. Единственный горячо любимый сын царя и царицы, будущий правитель славного города Коринфа – жизнь благосклонно улыбалась ему, и счастье, казалось, само спешило ему на встречу. Ничто не предвещало беды.