Собранье пёстрых глав

Вульф Слободкин

Собранье пёстрых глав

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Признаюсь: я пишу дано. Когда держу в руках сочинения настоящих, больших писателей, или поэтов, с огорчением вижу, что мои намного слабее. Да и тематика очень небогатая. Но писать тянет. Сочинив очередной пустяк, записываю в … собранием назвать – язык не поворачивается. Заношу в «чулан». Заходя в чулан, просматриваю накопившееся и – о стыд! – иногда что-то нравится. Сначала только рифмовал, позже стал записывать впечатления и воспоминания, но не автобиографию, а эпизоды. Будучи человеком очень обыкновенным, но при этом нескромным, стараясь выделиться необыкновенностью эпизодов и выдающимися качествами своих добрых друзей. Стал показывать записанное друзьям – чёрт возьми! – хвалят! Читаю прелестным ветреницам – улыбаются!

Был даже случай, написал я автореферат своей кандидатской, а мне сказали, что язык слишком цветаст и выдаёт нескромное самомнение автора. Сел выкорчёвывать «архитектурные излишества»! А душа болит. И стал зачем-то выкорчеванное рифмовать. И получился параллельный текст. И, вот, развозя экземпляры членам диссертационного совета, признался я одному из них, что у меня есть и другой («параллельный») автореферат, и, не разрешит ли он мне ему оставить вместе с настоящим, официальным. Он согласился и тут же при мне стишки мои прочёл и сказал: «Ну, что же! Что бы там на Совете ни произошло, но я буду голосовать за Вас.» (Яков Исаевич Хургин – профессор Кафедры прикладной математики МИНХиГП и «тренер» команды КВН этого же института, неоднократно выигрывавшей всесоюзные телевизионные соревнования.) Этот реферат размещён в конце этой замечательной книги в качестве приложения.

Были, конечно, и другие мнения и оценки. Некоторые Вас даже очень сильно огорчили бы. Но многие чуть ли не требовали публиковать. Я на это отвечал, что ещё ни одно издательство мне это не предложило. А они предлагали, что они «скинутся», а за деньги любое издательство что угодно напечатает. А я высокомерно отказывался. И постепенно друзья настаивать перестали, и тут обнаружилось, что я тщеславен, и опубликовать хочется. Но я же сказал, что я не груздь и в кузов не полезу. Сам своему тщеславию на горло наступил. Не отступать же!

И тут ЛитРес, оказывается, предлагает за свой счёт, подчёркиваю: за их ЛитРеса счёт выставить мои шедевры на полках своего магазина. (А дальше, уж как получится. С каждого проданного экземпляра мне какой-то процент. Это же … Это же компромисс!) Это же выход из положения! «И все, Все-все! Сюда пришли. Не просто! А на помощь к Нам! И вскоре выход мы нашли! Точнее, он нашёлся сам! Так славься! Славься в небеса, великий подвиг ЛитРесА!»

Милый Приобретатель КНИГИ, которую ты держишь в руках, расскажи, расскажи своим друзьям, где и как можно стать таким же счастливым, как и Ты

 Я – забияка! Я- атлет!

 В моих усах твои уста!!

 Мне снова только двадцать лет!!!

 Правда, на этот раз до ста

МОЙ ДВОР В МОЕЙ СТРАНЕ

(Байки с психологией)

Название немного странное, да? Я потом, может быть, название поменяю. Когда допишу. Но пока пусть так и висит, чтобы, рассказывая о необычной встрече маленького мальчика с взрослым дядей, я помнил, что намереваюсь отважиться на некоторые умозаключения о свойствах человеческой натуры вообще, и, исходя из этих догадок, основанных не более, чем на двух плохо запомненных эпизодах и одной старой сказке, вернуться опять всего к одной фигуре, чтобы …

Итак, на Леснорядской улице в девятой квартире дома номер семь жил был мальчик. К дому примыкал двор. В нём мальчик гулял и играл с другими мальчишками, большею частью жившими в этом же дворе. А девчонки? – спрашивает себя начинающий писатель семидесяти семи лет. Нет, что-то не помню. Была одна, но на три года младше. А три года, когда тебе восемь, большая разница. Брату её было ещё года на полтора меньше Юрка и Нинка Просины. У них ещё старший брат был. Толик. Но он был лет на пять меня старше, и с нами «не водился».

А писатель-то, пожалуй, совсем ничего не помнит. У него же у самого двоюродная сестра на год младше. Нас же бабушка вместе и кормила, и ругала – воспитывала. Но в играх мальчишеских я её не помню. В драках – да! Она, защищая старшего брата (меня), часто дралась с другими мальчишками, от которых мне часто доставалось. То-то, я смотрю, в одном предложении я себя назвал мальчиком, а соседских ребят – мальчишками. О чём-то это да говорит, да?

Что я о дворовой жизни помню? Ну, ребята целыми днями бегают и кричат. Ну, по выходным дням отец, поставив меня по другую сторону козел, доверял мне тянуть за ручку пилы, когда «мы» пилили дрова на неделю (колол только он). Зимой – каждое воскресенье. Печное отопление. Тогда был только один выходной в неделю. Но часто пилили и летом. Бабушка готовила не только на примусе, или на керосинке, но и на дровяной плите. (Электроплиток той поры почему-то не помню)

И ещё у нашего двора была особенность. – В нашем дворе жили две коровы и две лошади. И только в нашем дворе летом стояла телега, а зимой – сани. Когда хозяин – Игнат Просин – запрягал, мы, и часто мальчишки соседних дворов, стояли вокруг, и остро завидовали Юрке, которому отец то давал что-то подержать, то что-то отнести в сарай, то что-то «принесть» из сарая, и, когда он появлялся обратно, держа в руках кнут … Юр! – просил кто-нибудь, подержать дай!

Но большую часть времени бегали (носились) и каждый кричал (орал) что-то, имеющее смысл только для него самого, потому что после «давайте в войну!» беготня и шум начинались немедленно, не всегда даже пытались разделиться на «немцев» и «наших», а, если и пытались, то не помню, чтобы приходили к согласию. Среди самопровозглашённых командиров не было ни тактиков, ни завалящих стратегов. Каждый знал лучше всех не только свою боевую задачу, но и, что должны делать все остальные.

Общепризнанным авторитетом был всё же Вовка Пахомов. О том, как он посылал нас кричать на всю улицу о проснувшихся в нём чувствах, я расскажу как-нибудь потом.

Очень скоро кого-нибудь сбивали с ног, и, если это был кто-то из младших – слёзы. И, как только просыхали обиды, «Теперь в Красных и Белых!» и опять огонь в глазах и оглушительные ура! И утром. И вечером. Пока «домой не загонят».

Впрочем, вечерами иногда что-то менялось. Во двор к самодельному столу с двумя простыми скамейками выходили взрослые. Домино. Обычно шестеро. Бывало и больше. Но не меньше пяти, ибо при игре двое-на-двое, азарт возникает только, если играть «на высадку» так, чтобы в проигравшей команде у каждого было время высказать своё мнение об интеллектуальных особенностях партнёра. А мы «носимся» и «галдим».

Когда играли в «наших» и «немцев», в руках у нас были круглые палки, которые держались двумя руками у груди, и крик был: «та-та-та-та-та-та!». У некоторых были сучки, напоминавшие букву «г», а крик был короткий, отрывистый: «пах!», «пах!». Но, когда в «красных и белых», предпочитали мы плоские реечки, стёсанные с обоих боков, и заострённые на конце. Сами строгали. Сабельками размахивали. Не помню, что бы кто-нибудь кого-нибудь такой палочкой ударил, или сильно ткнул. Хотя теперь даже подумать страшно.

И, вот один из проигравших доминошников мне, пробегающему, и говорит: «А покажи-ка мне твою!» Такому вниманию взрослого противостоять невозможно. Моё оружие у него. Этот очкарик – а стёкла у него невиданной толщины – глаза за ними кажутся мне крохотными – каким-то не очень ловким движением, точно не залихватским, по моим понятиям, делает два или три рубящих воздух движения, а потом ещё и тычет кого-то воображаемого перед собой. «Ой, хороша!» восклицает он, и намного тише добавляет: «А мою, хочешь посмотреть?» – «Да» – тоже почему-то тихо отвечаю я. «Пойдём.»

Он жил на первом этаже в общей квартире. У него с женой одна комната. В квартире проживают ещё две семьи. В довольно большой комнате трое. Старушка мать и двое детей: сын и дочь уже взрослые. И ещё две комнаты – их занимает семья извозчика Просина Игната. Комната, в которую мы вошли очень маленькая и тесная. Диван, кровать, большой круглый стол и два, или три шкафа. Жены его – Екатерины Наумовны – женщины необъятных, даже чудовищных размеров, едва из-за этого передвигающейся, странным образом дома не было. Вот имени хозяина комнаты не помню. Буду звать «фехтовальщик». Войдя со мной, «фехтовальщик» дверь запер, сдвинул занавески на окне и, кряхтя, стал просовывать руку между стеной и спинкой дивана. Он достал что-то продолговатое, во что-то завёрнутое.

Это была шашка, но сначала я увидел белые (слоновая кость?) ножны, по поверхности которых были рассыпаны голубые, зелёные и розовые драгоценные камни, и натянутый на рукоять красный бархатный чехол. Когда лезвие было вытянуто из ножен, а бархатный чехол снят, я увидел, что по клинку от острия к рукояти тянется какой-то чёрный узор, а сама рукоять покрыта драгоценными самоцветами. Если по ножнам они были как бы рассыпаны, то рукоять была ими плотно усеяна.

– Хочешь подержать? – спросили меня.

Что-то сглотнув, я сжал вспотевшей ладонью рукоять, почувствовал вес шашки и каким-то образом остроту и звонкость её лезвия, и, не размахивая, как этот дядька моей щепкой, медленно и очень не на много поворачивал перед собой это чудо.

Сейчас у меня взрослого возникли бы подозрения, не из пластмассы ли ножны, не стекляшки ли украшают и их, и рукоятку. – У мальчика сомнений не было. И он был прав. – Приблизительно года через два на последней странице газеты Правда сообщалось: «Вчера к очереди, стоявшей у трапа в ожидании посадки на самолёт рейса на Москву в аэропорту Ташкента, подъехали две чёрных Волги, и вышедшие из них сотрудники предложили гражданину (фамилию не помню) открыть его чемодан. Когда чемодан открыли, очередь была поражена. Чемодан был плотно набит купюрами высшего достоинства. Гражданин такой-то арестован.» Это и был мой сосед с шашкой за диваном.

– Нравится? – Тихо спросил он.

– Да! – Прошептал я.

– Ну, давай. Хватит.

Шашка была завёрнута и опущена за диван.

– Смотри! Никому не говори! – сказал он, отпирая дверь.

Я молча утвердительно кивнул.

Мне теперь и самому непонятно, почему я не рассказал об этом маме и папе, не сообщил учительнице в школе, или председателю Совета отряда, Почему не написал «кому следует», да, мало ли!

Мне ещё менее понятно, почему я не проболтался во дворе мальчишкам, ну, хотя бы из хвастовства, или «просто так». Мне не было ещё и девяти. Я стал развлекать этой историей знакомых, когда шёл уже шестой десяток. (В скобках: я имени моего «фехтовальщика» не называю не из осторожности. Забыл я, как его звали. Жена – помню – Екатерина Наумовна. Наверно бабушка её имя часто при мне произносила. А его не помню. Еврейская фамилия.)

Но это – пустяки! Почему это сделал он?! Вот вопрос! Ведь не совсем же без головы! Вон, чемодан купюрами набил.

Я думаю, что догадываюсь. Я ещё и второй похожий случай знаю. Приблизительно из того же времени. Первые два-три года после войны. Праздновали день рождения. Застолье. Жена, взрослая дочь. Маленькая, но наибольшая из двух комнатёнка, в которых они и жили втроём, в большой коммунальной квартире на несколько семей. Гостей – человек двенадцать родственников, некоторые с детьми. Даже тесно. Когда дали чай, именинник, офицер орденоносец в отставке, потерявший на войне ногу, вдруг и говорит: «А вы обратили внимание на то, чем чай помешиваете?» Не знаю, как другие, но один из младших гостей очень даже обратил. Очень уж черпала сияли, а черенки посверкивали. (А Вы знали, что эти части так называются?) Вопросительные взгляды гостей, а именинник продолжает: «Это ложечки Екатерины Второй.»

Чем занимался и кем работал владелец ложечек, предания до меня не донесли, а фехтовальщик, прославленный на всю страну в центральной прессе, заведовал аптечным складом в одной из московских больниц. Заработок – раза в два с половиной меньше, чем у моего папы, да и мамы. (Инженеры).

Оба обладателя музейных редкостей жили в общих квартирах, жёны их готовили на общих кухнях. Имея богатства, позволявшие им купить себе по дворцу, («улучшить жилищные условия»), они и их жёны и дети, впрочем, у моего фехтовальщика детей не было, дожидались своей очереди в туалет. Говорили потом уже, что Екатерина Наумовна часто стряпала у себя в комнате на керосинке, Соседи догадывались, что там было что-то более вкусное и дорогое, чем у них, у соседей. Да и запахи. И посуду в комнате не помыть. Но считалось, что тёте Кате из-за комплекции стоять у плиты трудно.

Маскировались, конспирировались. А при детях пробалтывались. Очень опасно – но невозможно удержаться. Как же! У них нет, а у меня есть. Хмм, у меня есть, но никто не знает. Они не знают, так им и не нужно. Получается, что я старался, рисковал (очень серьёзно страшно рисковал), теперь у меня есть, а оказывается, то, что у меня есть, им не нужно. Никому не нужно! Раз никому не нужно, зачем это мне?!

Ну, хоть кто-нибудь должен хотеть! Но для этого этот кто-нибудь должен узнать. Вон, как у этого дурачка от сабли глаза разгорелись! Засопел! Дурачок!

Я же обещал, кроме двух эпизодов ещё и сказку. Был «там, у одного» секрет, важный секрет. Обладатель важного секрета – важный человек. Но секрет. Никто не знает, что он знает нечто очень важное. Невыносимо. Распирает. Идёт на берег реки и шепчет тростнику. Сказка. А, вот и история. Настоящая. Не моя. В печати было:

Зорге рассказывал. Ему нужны были секреты японского командования. Секреты можно выпытывать, подслушивать, воровать, покупать, но проще всего, чтобы тебе их рассказали просто так. Зорге познакомился с японским принцем и, усердно позанимавшись в библиотеках историей Японии, стал рассказывать принцу, как складывались отношения Японии и Германии в конце 19-го и начале 20-го веков. В чём были цели, причины. Глубокие познания собеседника области, которая очень интересовала принца. А принц не знал. Ему бы пойти в такую же библиотеку. У него же вагон референтов. Но в очередном разговоре принцу важно не это. Важнее всего для принца показать, что он – принц – знает значительно больше, чем этот немец! А что он знает такое, чего не знает этот умный Зорге, так понимающий то, что было вчера? А не знает он, что происходит сегодня. У принца это есть. Очень ценное есть. Только почти никто не догадывается, какой осведомлённый этот принц, и какова эта ценность! «Подумаешь! Красуются знаниями о вчерашнем. А, вот, я им расскажу!»

Ещё пример: Священник – сама скромность и честность – красуется перед телекамерой в дорогущих часах.

Или представьте, что я очень крупный чиновник, и у меня есть дворец. Дворец, правда, записан не на меня, а на какого-то там «некто». Все и думают, что это нектин дворец. Но дворец-то мой. Дворец один из лучших в мире! И мой! Но никто не знает. Только я и этот «некто». Невыносимо. Этот некто приглашает меня на новоселье. По сравнению со мной этот некто просто никто, не по чину ему такие гости. Это-то все знают, а про дворец никто! Вот я и еду, и фотографируюсь на балконе. Зачем?! Слухи! Скандал! Но никак не удержаться.

Вот, рассказал я вам о каких-то, может быть, не совсем обычных встречах, о каких-то не очень надёжных догадках. А для чего? Такого, что у меня есть, у Вас полно. Но, раз Вы это храните, раз Вы это не выбрасываете, то это для Вас какая-то ценность. Моё, значит, тоже ценность имеет. Не то, что у этих, которым надо было в ценности своих сокровищ себя же ещё и убеждать. Подтверждений от нас ждали. Чтобы завидовали.

Я иногда вдруг задумываюсь, а, что, если бы я, выйдя, от подпольного миллионера, рассказал бы мальчишкам о том, что я узнал, а они и не подозревали, как бы у них глаза разгорелись! Как бы они на меня глядели! Даже Вовка Пахомов! Вот я Вам рассказывал, и Вы уже пятую страницу подряд слушаете. Приятно!

Но, разве может это сравниться с тем, что было бы тогда, тогда – среди мальчишек во дворе?! Эх …

Из письма сестры:

Как ты прекрасно пишешь! Я помню толстую Екатерину Наумовну, хоть и не помню ее мужа… И Игната помню, и столик с лавками во дворе, где Игнат сидел залитый кровью, после того как подрался с сыном…

Про драку я только слыхал. Сестре было лет 5, или 6, (раз она сама во дворе гуляла). Значит, мне было 15, или 16, и мир уже вышел из дворовых границ

НЕСКОЛЬКО ЭПИГРАММ САМОМУ СЕБЕ

Ты только раздуваешь

 Ты только раздуваешь пламя,

 Когда сердито губы дуешь

 И смотришь хмурыми глазами

 На голову мою седую.

 Напрасны строгие слова

 И укоризны, и насмешка.

 Под пеплом здесь не голова,

 Но пышет жаром головешка.

Гуляка, фантазёр

 Гуляка, фантазёр, горлан – петух;

 Теперь огонь в его глазах потух,

 Хвост поредел, и набок гребешок;

 И, видишь, как невзрачен мой стишок.

 Певец теперь раздёрган и раздолбан,

 И глупостей огонь почти угас.

 Ещё бы раз! Ну, пусть, граблями по лбу!!

 А сам упрямо думает о Вас.

Увяла наша роза

 А, что увяла наша роза,

 Забудем с помощью склероза.

На липком блюдце

 На липком блюдце сладкого кокетства

 Жужжат и бьются волокитства мухи,

 Жужжаньем выражая обожанье.

 Твой колокольчик звонок, словно детство,

 А мы умеем только дребезжанье.

 И кажется – залипшие не в духе

 Их арии похожи на брюзжанье…

 Такие, уж, у мухи голос, ухи.

Усердием запасшись

 Усердием запасшись до бесстыдства,

 я важный труд составил о кокетстве,

 я написал о нём как важном средстве

 в сложнейшем механизме волокитства.

 Доклад не сложен – семь коротких строчек.

 Ни морщить лоб, ни в книжном хламе рыться.

 Нельзя об этом проще и короче.

 Но ты не проявляешь любопытства.

ЖЕСТОКОСТЬ КРАСОТЫ

С обеденного перерыва опаздывали все. Даже мужики, которые и не уходили никуда, а весь перерыв резались в домино, услышав звонок об окончании обеда, вспоминали, что уже 50 минут не курили. А. как же не покурить?! – В результате свои места за письменными столами все занимали минут через пять – семь.

Женщинам было труднее. Перерыв тратился на обход ближайших «продуктовых». Запыхавшиеся и усталые они опаздывали минут на десять пятнадцать. Последние из возвращавшихся всегда имели вид виноватый. Но на этот раз Тася Форпененко, придя «с обеда» позже всех, имела вид хоть и измученный, но торжествующий. В руках у неё был объёмистый, но нетяжёлый, судя по её осанке, свёрток в обёрточной бумаге. И вместо того, чтобы смущённо шмыгнуть на рабочее место, она остановилась в дверях, сияя. В ответ на удивлённые наши взгляды она выдохнула: «дублёнка»! Это было … ну, нет! Я не о проблемах развитого социализма рассказываю, а о чуткости и нежности женской души, и о жестокости женской же красоты. Услышав слово «ДУБЛЁНКА», некоторые мужчины даже привстали, а женщины – все, и молоденькие и постарше, повскакали со своих мест и мгновенно окружили вошедшую. Свёрток был развязан, Тасе помогли снять пальто, и Тася надела обновку.

– Как?! Где?!!

– Ну, за углом. Там оказывается закрытый распределитель, а эта кому-то не подошла и её принесли сдавать. И я случайно рядом стояла.

– … (гул одобрения)

Даже мужчины столпились – потрогать. И выделку кожи, и мех! Заставили снять, чтобы подержать в руках и оценить лёгкость. И все только вздыхали, или восклицали: «Вот это да! Вот это вещь!» И всем стало ясно, что Таське страшно повезло. И теперь ей будет и тепло, и легко. Не то, что … Что-то говорили о цене. Но я не об этом.

– Тась, а можно и мне примерить?

Некоторое замешательство. Дашь одной, потом каждой. Но – коллеги!

– Конечно.

Вот уже и третья померила, и каждая гляделась в зеркало и обсуждала, какого цвета она надела бы шарфик, и перчатки, и, снимая, грустнела, а Тасенька становилась всё счастливее. И тёплая, и лёгкая, и практичная, и не такая уж дорогая. В комиссионке такая втрое дороже. И всем видно, что дефицит!

– Надя! А ты, что?

– А можно?

– Да, чего уж? Всем, так всем!

И Надя Сойка надевает, глядясь в зеркало, и поворачивается к нам с весёлой и вопрошающей улыбкой. И ещё не перестали покачиваться разлетевшиеся от поворота полы шубки, как мы замолкаем. … Слов не находим. Это сейчас в каждом рекламном ролике такие красотки в шубках, что глаз не оторвать. А тогда … О чём это мы так горячо говорили только что? О качестве? О практичности? Об удобстве и цене?! О дефиците? Мы молчим в восхищении. Молчим. Немножко грустно молчим.

Надя снимает шубку и тихо произносит: «Спасибо». Таисья ничего не отвечает, а мы, ошеломлённые тем, что нам выпало мельком увидеть что-то из мира какой-то лёгкой , красивой, но нереальной жизни, поворачиваемся и молча расходимся к своим письменным столам. Когда мы снова поворачиваем головы к двери, нам видно только спину Таисьи Ферпоненко, уносящей возвращать в магазин своё счастье.

ВЕЛОСИПЕДНАЯ ПРОГУЛКА

 Werd ich zum Augenblicke sagen:

 Verweile doch! du bist so schön!

 Гётте.

 Купи на грошик вдохновенья.

 И, если времени не жаль,

 Попробуй удержать мгновенье…

 Или, хоть жалкую деталь.

 Слободкин

Едем по гребню дамбы. Гребень – асфальтированная велодорожка. Ширина – метра два. Травяные обочины с обеих сторон по полметра. Потом в обе стороны склоны. Высота склона справа – метров три-четыре. После чего – вода. Море. Вдоль кромки в воду уходят крупные булыжники, что подсказывает известное и без этой «подсказки»: Дамба – дело рук человеческих. Насыпана. Сам склон в траве. Спуск налево – две ступени. Первая часть склона к автомобильному шоссе. Шоссе с двусторонним движением. По полосе в обе стороны. Потом опять склон и там тоже . . . вода. Но не всё время – временами поле. Справа вода до горизонта. Слева, если вода, до горизонта не доходит, то переходит в поле, но без холмов, а поля уж до горизонта. Плоскость. Редко рощица, или сад. Сумма высот двух частей склона слева (от велодорожки до шоссе и от шоссе до поля, или воды) – метров четыре-шесть. Больше, чем справа. В этом и смысл дамбы. Море справа метра на два выше, чем поля слева. Вы это давно знаете с четвёртого класса, или ещё раньше. Я тоже. Но, вот, вижу это сам. С велосипеда. С гребня дамбы. Всё правда. Море выше суши. Море от меня справа, потому что я еду из Амстердама на Запад. Солнышко сначала в спину, а потом слева. Когда возвращаться, тоже будет в спину. Удачно, что не в глаза.

– Это ещё не море, Вульф Маркович. – говорит Лёвка.

– А, что же это?

– Это, видите ли, устье реки.

– Амстел?

– Вы совершенно правы – Пиво их так называется. Если решим окунуться, то увидите, что вода пресная.

Идея!

Место совершенно открытое и пустынное. По склону к морю, правда, на травке встречаются редкие парочки. Сверху – с гребня дамбы, по которому мы едем, они ничем не заслонены, а друг от друга только тем, что дамба не прямая. Извилистая. Из-за поворота парочки друг другу не видны, а, если на противоположных сторонах вклинивающегося залива, то уже вполне далеко друг от друга. – «Заливчики» не сильно вклиниваются. Радиус кривизны большой. Расстояния между ними достаточные. Впрочем, парочки эти не лежат, как (им) хотелось бы. Склон для этого слишком покат. Полулежат. Беседуют. Не очень удобно, но, если очень хочется? Кто в одежде, а кто в купальниках. У нас же с Лёвкой проблема – про плавки мы и не подумали. Окунуться очень хочется, но натягивать брюки на мокрое, и в этом мокром крутить педали не очень хочется.

Фантазия была такая. Лёва, – сказал я дня за два до этого, хотелось бы мне побывать в какой-нибудь голландской деревушке, которая не являлась бы достопримечательностью. Чтоб, не толкаться в толпе туристов с фотоаппаратами на шее. Чтоб тихо было. Тихо и естественно, как будто нас там нет. Ты поспрашивай у своих коллег на работе. У местных.

Совсем бы хорошо, чтоб от Амстердама близко, чтобы на велосипедах. (!) Сам думаю, а доеду? На велосипеде?

Свидание было назначено у пункта вело-проката на шесть утра неподалёку от моей гостиницы. Велосипед себе подбирал с робостью. Старался всё предвидеть. Главным образом, чтобы от долгого сидения радикулит не схватить. Это было бы лишним. И обошлось бы дорого. Ну, и, с ножным тормозом. С ручным, если неожиданно надо будет, не сразу отреагирую, а до выезда из города не меньше часа. Правда, Голландия. Везде специальные дрожки, и нам преимущества, а всё-таки. Руль поставил себе повыше. Седло приспустил. Чтоб сидеть, «как за самоваром». (От кого-то слышал.) Но всего не предусмотреть. Точнее – не предугадать. У них там переднее колесо чуть дальше вперёд вынесено. Я это понял, только ощутив. А ощутил я, что стоит мне руль чуть повернуть, как я, оказывается, виляю сильнее, чем привык. Боялся, что толкну кого, или кому-то дорогу перегорожу. Пока по городу ехали, удовольствия мало. Не до осмотра архитектуры было.