Хозяйка старой пасеки

Савелий скрипнул зубами, поняв, что ничего не добьется. Направился к дому, размахивая руками так, будто с каждым шагом разрубал воображаемого противника.

– Не стоит, Иван Михайлович, – улыбнулась я. – Вам еще этого потерпевшего лечить.

– Удивлен, что у вас наконец нашлась смелость постоять за себя.

– То есть вы все знали и не вмешивались? – возмутилась я.

– Глафира Андреевна, я не так давно практикую среди местных помещиков, а не в Больших Комарах. Мне известно, что после смерти вашей матушки с вами случилась нервная горячка… – Он хмыкнул чему-то своему. – И мой предшественник, объявив вас недееспособной, обратился к дворянскому собранию. Учитывая ваше несовершеннолетие и состояние здоровья, опекунство передали вашей двоюродной бабушке.

– И всем было…

– Глафира Андреевна. – В его голосе проскользнул холод. – Вы прекрасно понимаете, почему симпатии общества были не на вашей стороне.

– Нет. Не понимаю.

Доктор вздохнул, тон его изменился, словно он снова разговаривал с Варенькой.

– Глафира Андреевна, я сознаю, что вам тяжело вспоминать те события. Однако мне известно, что после вашего выздоровления князь Северский, председатель дворянского собрания, беседовал с вами. Вы сказали ему, что заслужили все, что с вами произошло, и пусть все остается как есть.

– Но ведь это было не вчера!

На самом деле я понятия не имела, что за «события» имеет в виду доктор и почему Глаша – прежняя Глаша – считала, будто заслужила подобное обращение. Но ведь она могла и передумать, в конце концов! Мало кто заслуживает, чтобы его будили пощечинами и обзывали как попало.

– Ваша двоюродная бабушка жила нелюдимо, не ездила с визитами и не отдавала их. Однако Марья Алексеевна…

«Не знаю я никакую Марью Алексеевну!» – едва не крикнула я, но чудом вовремя придержала язык.

– …несколько раз навещала вас, и вы каждый раз заверяли ее, что вы считаете ваше положение епитимьей. И что вы очень хотите уйти в монастырь, однако двоюродная бабушка не позволяет вам.

Ну еще бы она позволила, имущество-то… Стоп. Передало опеку. Я сегодня на удивление туго соображаю. Выходит, и доктор, и Стрельцов обращались со мной как с хозяйкой не потому, что я наследую старухе, а потому что я хозяйка и есть.

А значит…

А значит, кое-кто соображает еще хуже меня, откровенно нарываясь. Я не злопамятна, просто злая и с хорошей памятью, тем более что и времени забыть не было.

– И я рад, что вы переменили мнение, – закончил доктор.

Я покачала головой.

– Пружину нельзя закручивать бесконечно. Она или лопнет, или распрямится, и горе тому, кто не успел увернуться.

– Это признание? – подобрался доктор.

– Нет, это размышления.

– Тогда будем считать, что я их не слышал. Пес в самом деле слушается команд?

А ведь и правда. Откуда бы местной дворняжке знать, что такое «фас»? Совпало, не иначе: Полкан просто был благодарен мне за ласку и отплатил как мог.

– Что вы, откуда? Я познакомилась с ним сегодня. Видимо, ему тоже не понравилось, как со мной обращаются.

Я присела рядом с Полканом, потрепала его по голове.

– Спасибо.

Он завилял хвостом так старательно, будто собирался взлететь, и лизнул меня в лицо. Я рассмеялась, стараясь не морщиться от запаха псины.

– Да уж, некому было тебя выкупать как следует, – сказала я, выпрямляясь. – Ну ничего, мы это исправим. Чуть позже, если ты не возражаешь.

На улице слишком прохладно и промозгло для купания кого бы то ни было, а в доме я еще толком не разобралась, где и что. Единственным толком разведанным помещением была кухня, но туда, где готовят еду, беспризорного пса тащить не надо. Хорошо бы найти что-то вроде прачечной, где должна быть и печка, и горячая вода.

Полкан яростно зачесал ухо, как бы намекая, что надолго откладывать купание не стоит.

– Поняла, – рассмеялась я. – Обещаю, до вечера что-нибудь придумаю.

Я снова собрала дрова. Забрала на кухне огниво. До сих пор я видела такие штуки только в музеях, но руки действовали будто бы сами по себе. Слетевшие искры мигом запалили бересту, а там и дрова занялись. По крайней мере печи в этом доме были в порядке, хоть что-то.

Как раз когда я закончила с печкой, вернулся от «потерпевшего» Иван Михайлович.

– Раз уж вы здесь, ознакомьтесь, пожалуйста, с моим отчетом и подпишите своей рукой, что записано верно.

Я взяла листы. Интересно, отвратительный почерк – профессиональная особенность врачей во всех временах и мирах? Ни одной буквы невозможно разобрать, китайская грамота какая-то. Я внимательней вгляделась в написанное и едва не выронила бумаги. Возможно, почерк у доктора и был так себе, но закорючки и завитушки, что я видела сейчас, не имели никакого отношения к привычной мне кириллице. Впрочем, и к латинице тоже. Совершенно незнакомый алфавит и…

Внутри что-то противно сжалось.

– Я не могу это прочитать.

Голос сорвался, на глаза навернулись слезы. Стать неграмотной оказалось страшнее возможного обвинения в убийстве.

– Глафира Андреевна, не волнуйтесь так, – мягко сказал доктор. – Чистописание никогда не было моей сильной стороной. К тому же, хоть вы и отлично держитесь, заметно, что случившееся с вашей тетушкой очень на вас повлияло. Признаться, я бы больше встревожился, если бы вы вели себя как ни в чем не бывало. Сильное потрясение может проявиться и так.

Я кивнула. Как удачно, что доктор сам нашел объяснение.

– Я бы мог прочитать, но получится, что вам придется поверить мне на слово.

– Ничего.

Я вздохнула, загоняя поглубже злость на саму себя. Разнюнилась! Миллионы людей в мире прожили жизнь, так и не научившись ни читать, ни писать. В отличие от них, у меня такая возможность есть: если в доме не найдется никакого подобия азбуки или прописей, буду искать учителя.

Но это потом.

Я внимательно слушала, полузакрыв глаза, вспоминала труп и обстановку в комнате. Иван Михайлович оказался очень дотошен в описаниях. А вот его заключение о давности и причинах наступления смерти отец наверняка обозвал бы халтурой – доктор даже температуру трупа в разных частях не измерил. Хотя, может, тут и термометров нет – по крайней мере уличных я не видела ни одного. Еще и причину смерти назвать без вскрытия… Мало ли, может, бабка на самом деле умерла от инсульта, а топором ее рубанули, чтобы получить страховку на случай насильственной смерти, ведь страхование от сердечно-сосудистых заболеваний стоит намного дороже, чем от несчастного случая. Хотя вряд ли можно назвать несчастным случаем топор промеж глаз.

О чем я? Какое страхование? Если доктор уповает на «благословение» при вывихе – и никто из окружающих не крутит пальцем у виска, значит, с медициной тут полный швах. Судебной в том числе.

Судя по всему, доктор сделал все, что мог сделать в его положении.

– Все верно, – сказала я, дослушав.

– Тогда подпишите.

А вот это засада так засада. Я взяла протянутое перо бездумно – голова была занята поиском объяснения, почему я не знаю собственную подпись. Перо легло в пальцы неожиданно ловко, будто я всю жизнь только им и писала и знать не знала никаких шариковых ручек.

Или рискнуть? Я зажмурилась.

– Что с вами, Глафира Андреевна? – встревожился доктор. – Вам нехорошо?

Рука сама вывела несколько закорючек.

– Что-то дурно, да, – пролепетала я, по-прежнему опасаясь раскрыть глаза. Глупо.

Доктор подхватил меня под локоть, усадил в кресло.

– Сейчас я достану нюхательные соли.

Я закашлялась от вони нашатырки, отмахнулась, забыв, что до сих пор держу в руках лист.

– Мне уже лучше, спасибо.

А то ведь не отстанет со своими солями. А я веду себя как дура. В конце концов, доктор сам подсказал мне ответ. Потрясение. Не каждый день находишь родственника с топором во лбу. Можно и собственное имя забыть.

Я посмотрела на записи.

«Записано верно, в чем своей рукой удостоверяю и подтверждаю», – было начертано почерком доктора, а дальше – завитушка, накарябанная мной.

Я ойкнула, выронив лист. Он спланировал на пол, я наклонилась, вглядываясь в россыпь извивающихся гусениц. Ни слова не понятно.

Доктор снова сунул мне под нос вонючую гадость, именуемую нюхательными солями.

– Хватит, я пришла в себя. Почти. Оказывается, я не настолько хладнокровна, как хотелось бы.

– У вас удивительная выдержка.

Он поднял с пола бумаги. Я бросила на них прощальный взгляд: «Труп находится в кровати…»

Так. С этим непременно нужно разобраться. Но без свидетелей. Пока меня не упекли в местную дурку. Весьма негуманную, если верить всему, что я читала про медицину былых времен.

А потому сейчас необходимо чем-то заняться, чтобы отвлечься. Вот хотя бы…

С улицы донеслось грустное ржание. Точно!

– Вы не возражаете, если я распрягу и почищу ваших лошадей? – поинтересовалась я.

Лошадей я любила с детства. Сперва – платонически, если можно так выразиться, по книгам и фильмам. Потом все же упросила отдать меня в кружок при ипподроме и поняла, что любишь кататься – люби и саночки возить. То есть лошадь чистить и из стойла навоз выгребать.

– Не нужно, – улыбнулся Иван Михайлович. – До Ольховки не так далеко, думаю, как только Анастасия Павловна осмотрит пострадавшую, мы перестанем злоупотреблять вашим гостеприимством.

Гостеприимство! Я подлетела в кресле. Людей надо хоть чаем напоить. Да и запертую в комнате экономку – как бы она ни была мне неприятна – морить голодом все же не стоит. А еще сотский, который ее караулит. Бедняга торчит там уже невесть сколько, хоть стул ему принести, что ли.

– С вашего позволения, – пробормотала я, устремляясь к лестнице.

– Не беспокойтесь, мне есть о чем поразмыслить, – донеслось вслед.

Вот и отлично.

Первый этаж был выстроен не так, как второй, господский. Длинный коридор с деревянными стенами и рядом дверей. У последней переминался с ноги на ногу давешний мужик.

– Барыня, прощения просим, водички не найдется у вас?

– Кашу будете? – ответила я вопросом на вопрос.

– Грешно вам, барыня, над простым человеком ломаться, – обиделся он непонятно чему.

– Прошу прощения?

Он махнул рукой и уставился в стену. Да что опять не так?

Я метнулась на кухню, положила в миску гречки, поставила на табурет. Пристроила рядом кружку с водой, подхватила табурет будто поднос и вытащила в коридор. Поставила перед мужиком. Тот посмотрел на меня. На еду. В животе у него громко заурчало.

– Сядьте и поешьте.

Он снова посмурнел.

– За кушание – спасибо, да только издеваться не надо.

– Да чем я издеваюсь! – не выдержала я.

– Выкаете мне, будто барину, разве ж то не издевательство?

Я ошалело моргнула.

– Хорошо. Не буду «выкать». Садись, поешь и попей спокойно, пока исправник не вернулся. Посуду я у тебя потом заберу, а табуретку оставь, в ногах правды нет.

– Как скажете, барыня. Спасибо за доброту вашу.

Он устроился на табуретке, пристроив миску на колене. Я не стала стоять над душой – незачем, да и некогда – пошла на кухню, по пути мысленно перебирая припасы.

Бочонок с солониной – пахла она нормально, но быстро не приготовить: надо сперва вымочить, полсуток как минимум, а лучше сутки. Бочонок с солеными груздями и еще – с мочеными яблоками. Крынка засахаренного меда. Корзина яиц – большая, десятков на пять. Раз есть яйца, должны быть и куры, пойти поискать? Нет, не сейчас. Живая курица – не магазинная. Ощипать, опалить, выпотрошить – все это время. Да и куры здесь скорее всего натуральные, беговые, просто на сковородку не бросить, как бройлера. Что еще? Немного специй, довольно старых и выветренных. Масло сливочное и масло растительное. Но не подсолнечное и не льняное. И не оливковое: травянисто-зеленое и пахнет травяной же свежестью. И все же на вкус приятное. Кусок теста в квашне под полотенцем. Большой мешок с гречневой мукой, еще больше – со ржаной, и маленький – с пшеничной.

Что из этого можно сготовить быстрое и простое?

Блины. Точнее, блинчики, ведь дожидаться, пока в старом тесте оживут дрожжи, некогда. Гречневые с небольшой добавкой пшеничной муки, для клейкости. И лучше, если они будут не только с маслом. Наделать начинки. Грузди с обжаренным луком. Яйцо. Моченые яблоки, протертые с медом… нет, с гречневым тестом сочетание сомнительное. Хотя можно немного сделать и подать отдельно, кому надо, будет макать. Гречневая каша с луком и грибами – в былые времена ее и в пироги клали, значит, и в блины сойдет. Еще на улице я видела мокрицу и молодую сныть с ее характерными тройчатыми листьями. Молодую крапиву. Значит, в начинку можно положить не просто яйца, а яйца с зеленью – может, еще и в огороде что-то удастся найти. Если цветет черемуха, в огороде должен быть молодой укроп и перышки лука. Не высокая кухня, но на стол поставить не стыдно.

Глава 6

Не зная, сколько яйца пролежали на кухне, я решила их перебрать, по очереди опуская в воду. Как обычно и бывает, когда их приносят из курятника каждый день, складывая в одно место, все оказались разной свежести. Те, что утонули, я сложила в чугунок и поставила в печь запекаться – так не придется обнаружить тухлое уже во время чистки. Часть качалась у поверхности, выставив острый кончик, – эти я отложила, чтобы разбивать по одному в отдельную миску. А те, что легли на бок и всплыли целиком, сразу отправились в помойное ведро.

Соды в доме, чтобы добавить в тесто, не нашлось, но был винный камень, ее заменивший. Замесив тесто на воде, я оставила его немного выстояться и вышла во двор.

Полкан приветствовал меня так, будто не видел как минимум неделю, хвост крутился не хуже пропеллера. Отбежал в сторону, гавкнул, снова подбежал, когда я пошла по двору, исследуя его.

Где же тут огород?

Усадьба явно знавала лучшие времена. Двухэтажный дом с портиком в шесть колонн и треугольным фронтоном. Я могла представить, как он выглядел когда-то: белизна колонн контрастирует с песочного цвета стенами и зеленой крышей. Но сейчас сквозь облупившуюся краску крыши проступала ржавчина, колонны посерели, на бурых стенах из-под отвалившейся штукатурки проглядывали кирпичи. Хотя по крайней мере кирпичи еще держались. По обе стороны главного здания притулились флигели – судя по размерам, раньше там жили гости или слуги. Сейчас доски крест-накрест заколачивали окна и двери, а в щелях крыльца пробивалась крапива, пока нежная, молодая. Хозяйственные постройки прямоугольником обступали просторный двор. Конюшня. Каретный сарай, в просторной пустоте которого сиротливо жались друг к другу карета и открытая повозка. Почти пустой амбар. Как бы узнать, много ли у меня теперь земель и засеяны ли они или в таком же запустении, как и дом? Рядом с амбаром обнаружился барак с нарами внутри – должно быть, людская или помещения для работников. Дальше едва возвышался над землей холм погреба. И тот самый сарай-мастерская, где Герасим брал доски для будки.

Огород нашелся позади хозяйственных построек. Точнее, то, что от него осталось. Укроп-самосевка пробивался тут и там без всякого порядка, крепкие глянцевые листья хрена торчали где вздумается, тонкие перья лука и озимого чеснока выстроились неровными рядами. Пара грядок с молодым щавелем радовала глаз сочной зеленью. На нескольких свежевскопанных грядках уже появились всходы, но пока слишком тонкие, чтобы опознать растения. В дальнем углу кусты смородины и крыжовника сплелись в непролазные заросли. Да, не разбежаться.

Я набрала в корзину укропа и лука, прихватила мокрицы и крапивы. Лук порублю в яйца как есть, остальную зелень немного припущу и тоже смешаю с вареными яйцами, вот и начинка.

Оглядела лужок, разлегшийся сразу за грядками. Кое-где оставались пятна прошлогодней травы, и свежая была еще совсем невысока, но местами уже желтели головки редких пока одуванчиков. Похоже, луг тоже считался частью усадьбы, потому что в десятке метров от огорода обнаружилась баня, которой явно пользовались. Зато в кузницу, стоявшую поодаль, давно никто не заходил, но оценить, все ли на месте, я не могла, поскольку ничего не понимала в кузнечном деле.

Я хотела уже возвращаться, но Полкан гавкнул и понесся прямо через луг в сторону деревьев, отгораживающих его. Оглянулся на полпути, снова гавкнул, мол, чего стоишь, пойдем посмотрим. Идти было не так далеко, метров пятьдесят от силы, и я не удержалась от любопытства.

За первым рядом деревьев открылся старый парк. Когда-то, наверное, великолепный, с прудом и белоснежной беседкой-ротондой на островке, к которому вел подвесной мост. Но сейчас дорожки заросли, беседка потемнела и облупилась, а ступить на мост я бы поостереглась даже в нынешнем худосочном теле.

Как же богатое когда-то имение дошло до такого состояния? Конечно, поддерживать дом, и парк, и конюшню, наверняка стоило денег, и немалых. Или хозяева замахнулись на роскошь, которая на самом деле была им не по карману?

В пруду плеснула рыба, хотя время вечернего клева наступит еще не скоро. Из ветвей спикировал зимородок: трудно было не узнать его ярко-голубую спинку и оранжевую грудку. Зависнув на миг над водой, он взмыл, держа в клюве бьющуюся рыбешку, и опять исчез среди веток. Я проводила его взглядом. Встряхнулась.

– Спасибо за экскурсию, – сказала я Полкану.

Тот гавкнул и снова куда-то побежал.

– Не сегодня, мальчик. Надо поесть приготовить. И еще ступенька, будь она неладна.

Словно поняв мои слова, пес развернулся к дому. Я за ним.

Сковородок нашлось множество, даже было из чего выбрать. Я привыкла печь не меньше чем на трех, а лучше четыре: знай наливай да переворачивай. Но в печи получилось еще быстрее – блины пропекались сразу с двух сторон. Вскоре на столе стояла тарелка с ароматной золотисто-коричневой стопкой. Я завернула начинку в половину блинов и вернула на край печи, чтобы оставались теплыми, но не пересыхали.

Возясь с блинами, я думала о ступеньке. Дождаться возвращения Герасима и поручить ему или заняться самой? Вспомнила, как исправник, торопясь вниз, чуть не слетел с лестницы. Самой. Мало мне трупа и вывихнутой ноги гостьи, не хватало, чтобы себе сломали что-нибудь помощницы или, того хуже, местная святая, за которой поехал Стрельцов.

Наверняка в этом доме где-то были и складной метр, и сантиметровая лента – или то, что их заменяло в этом мире. Но перерывать весь дом не было времени, так что я решила обойтись пеньковой веревкой, моток которой попался мне на кухне. Подходящая доска нашлась в сарае-мастерской, так что мне оставалось только отпилить ее и, взгромоздив ее на плечо, занести в дом. Отодрав прогнившую доску, я вооружилась молотком и начала приколачивать свежую ступеньку на место. Но не успела забить и первый гвоздь, как за спиной раздалось изумленное:

– Глафира Андреевна, что вы делаете?

Я едва не проглотила гвозди. Кое-как удержала ругательство.

За спиной обнаружился Стрельцов, да не один, а с двумя дамами. Когда только подобрались так незаметно? Положим, копыт и шагов я не услышала за треском дерева и стуком молотка. Хорошо, Полкан не залаял, потому что он только сегодня стал моим и еще не научился отличать своих от чужих. Но все равно – под удивленным и насмешливым взглядом исправника я почувствовала себя девочкой, застуканной за рисованием на обоях маминой помадой.

Я тут же разозлилась на себя от этой мысли. В конце концов, чего неправильного в том, чтобы приводить в порядок собственный дом? Я всегда сама справлялась и с развешиванием полок, и со сбором мебели. Но Стрельцов смотрел на меня так, будто я уже пару раз уронила молоток на ногу или проткнула палец гвоздем.

– Дайте сюда, еще ушибетесь, – сказал он, вынимая у меня из руки молоток.

Я задохнулась от возмущения. А он, будто не замечая этого, продолжал:

– Для этого существуют работники.

– И где мне прикажете взять их? – Я наконец обрела дар речи. Поднялась; уперев руки в бока, шагнула к исправнику.

– У вас есть Герасим.

– Я послала его в деревню – найти женщин, которые подготовят тело. Прикажете ждать, пока он вернется, чтобы в его отсутствие еще кто-нибудь сломал ногу на этой дурацкой ступеньке, превратив дом в помесь склепа и больницы? Отдайте молоток, я прекрасно знаю, как с ним обращаться!

Или здесь сейчас появится еще один труп с дырой в черепушке.

Из-за спины исправника раздался смех. Стрельцов отступил, и я наконец смогла разглядеть тех, кто с ним приехал.

Красивая молодая женщина в накидке-пыльнике на первый взгляд казалась ровесницей нынешней Глаши. Но живые умные глаза могли бы накинуть ей еще лет десять, а улыбка, которую она, впрочем, старательно прятала, – скостить их обратно.

Хохотала же дама, пристроившаяся за ней.

Пожалуй, лучшее слово, подходившее этой даме, было «чрезмерно». Такое же устаревшее, как у меня, платье стягивало чрезмерно широкую талию. Чрезмерно пышный бюст выпирал вперед носом ледокола, грозя разорвать чрезмерно узкий лиф. И смех ее был, пожалуй, чрезмерно громким – но почему-то именно этот заливистый хохот пробудил во мне что-то вроде симпатии к этой чрезмерной даме.

Наверное, это и есть местная святая, от которой ждут рентгеновского зрения и исцеляющего благословения, а та, что помоложе, – ее компаньонка.

– А я говорила, что когда-нибудь Глаша опомнится и никому мало не покажется, – сказала чрезмерная дама, отсмеявшись.

– Боюсь, как бы вы не оказались правы, Мария Алексеевна, – сухо заметил исправник, и дама сразу посерьезнела, но говорить, что на убийство Глаша не способна, не стала.

– Прошу прощения, вы не знакомы, – продолжал Стрельцов. – Глафира Андреевна, позвольте представить вам Анастасию Павловну, княгиню Северскую.

Девушка в пыльнике присела в подобии реверанса.

– Рада знакомству, – выдавила я.

Что мне делать? Тоже изобразить реверанс? Поклониться?

Тело все сделало само, присев в полупоклоне, пока я пыталась справиться с удивлением.

Вот к этой девчонке, которая выглядит ненамного старше той, какой я сейчас стала, далеко не молодой Иван Михайлович обращается за советом и помощью?

– Взаимно, – улыбнулась Анастасия Павловна. – Проводите меня к пострадавшей.

– Конечно, – опомнилась я. – Пойдемте. И вы… Мария Алексеевна, – вспомнила я. – Тоже. Отдохните с дороги.

Из всей череды комнат, находившихся по эту сторону от спальни старухи, только в две можно было зайти без брезгливости: ту, где сейчас дремала Варенька, и следующую за ней – то ли малую гостиную, то ли комнату для рукоделия. Туда я и намеревалась провести гостей – кроме тех, кто займется пациенткой.

Дамы заторопились за мной. Не успели мы подняться на несколько ступенек, как за спиной раздался стук молотка. Я оглянулась: неужели проворонила возвращение Герасима?

Сиятельный граф Стрельцов, присев над ступенькой, орудовал молотком так ловко и уверенно, будто всегда этим и занимался. Будто почувствовав мой взгляд, исправник поднял голову. Похоже, вид у меня был ошалелый, потому что он улыбнулся и начал заколачивать следующий гвоздь.

Княгиня легонько тронула меня за руку. Смутившись непонятно чему, я вприпрыжку понеслась по лестнице. Анастасия Павловна поспевала за мной легко, словно плыла над ступеньками. Мария Алексеевна тяжело отдувалась, дерево скрипело под ее ногами, так что я даже начала побаиваться, как бы не оказаться пророчицей, если под ее весом решит проломиться еще одна ступенька. Но все обошлось.

Доктор поднялся нам навстречу, поклонился дамам. Шагнул к княгине.

– Позвольте, я приму ваш плащ.

Она распахнула было полы пыльника, но тут же снова поправила их, однако я успела заметить темные круги, расплывающиеся на груди.

Внутри противно заныло. Две внематочные беременности – и с мечтами о ребенке пришлось попрощаться. Конечно, был еще вариант ЭКО, но после второй операции муж демонстративно загулял, заявив, что ему нужен наследник. Я не стала выяснять, что именно он собирался оставить в наследство, не продавленный же диван с телевизором: мы даже жили в квартире, доставшейся мне после отца. Просто собрала его вещи и сменила замки, решив для себя: значит, не суждено. Потом родился племянник, и мне казалось, что я примирилась с неизбежным.

А вот поди ж ты – осознание, что эта совсем юная женщина кормит грудью, что ей доступно счастье, которое мне судьба не отмерила, резануло по живому.

– Не стоит, – вежливо улыбнулась я, помогая гостье скрыть неловкость. – Здесь все еще не протопилось и довольно прохладно.

Она благодарно кивнула. Я указала на дверь:

– Пойдемте, Мария Алексеевна, не будем мешать лечению.

Хотя на самом деле я умирала от любопытства. Только сейчас до меня по-настоящему дошло, что в этом мире есть магия, а значит, и лечение может быть волшебным!

Варенька, которая уже проснулась, воскликнула:

– Нет-нет, не оставляйте меня одну!

Она вцепилась в ручку дивана, пытаясь встать. Потянулась ко мне, схватила за рукав.