Хозяйка старой пасеки

В коридоре у кухни было чисто: похоже, сотский добросовестно выполнил приказ исправника и заставил-таки экономку прибраться. Хотя, по-хорошему, надо было управляющего заставить. Справлюсь ли я с ними двумя? Справлюсь, если что, Герасим поможет. Ему, похоже, тоже не слишком нравилась эта парочка. Я догадывалась, почему моя предшественница позволяла собой помыкать: наверняка ей просто некуда было деваться от родственницы, а та только рада была бесплатной рабочей силе. Но я – не она.

Я вернулась с водой, Иван Михайлович плеснул в серебряную ложечку какую-то темную жидкость с тяжелым восточным запахом, протянул Вареньке ложку – так поят детей микстурами.

– Что это? – спросила она, не торопясь открывать рот.

– Лауданум. Он немного уменьшит боль перед тем, как вправить вывих.

Я покопалась в памяти. Ничего себе обезболивающее для молодой девушки – спиртовый раствор опиума! Впрочем, вряд ли тут есть что-то попроще и поприличнее, так что я придержала при себе все, что могла бы сказать по этому поводу.

Однако Варенька снова решила показать характер.

– Женщина должна уметь переносить боль. Обойдусь.

– Кому должна! – рявкнула я, потеряв терпение. – Все, что ты должна, записано в налоговом кодексе, и вряд ли там есть указания на необходимость изображать из себя… – Я в последний момент осеклась, едва не ляпнув «партизана на допросе». – …великомученицу.

– Что такое налоговый кодекс?

Доктор, воспользовавшись моментом, впихнул ей в рот ложку с лекарством. Я скрыла улыбку: таким же жестом моя младшая сводная сестра поила сиропом от температуры племянника.

Варенька, машинально проглотив лекарство, скривилась, закашлялась. Я сунула ей в руки стакан с водой, надеясь, что принудительное лечение заставит ее забыть о налоговом кодексе.

– Пей. А будешь кочевряжиться, я тебе обеспечу анесте… обезболивание военно-полевым методом.

– Это как? – распахнула глаза графиня.

– Стакан спирта внутрь и дубинкой по голове, если не помогает.

– О!

Она захлопала ресницами. Доктор закашлялся в кулак.

– Кто следил за вашим чтением? – полюбопытствовал он.

Я снова пожала плечами. Едва ли в этом доме вообще было что читать – по крайней мере мне пока не попалось на глаза ни одного книжного шкафа.

Варенька, кривясь и морщась, вернула мне стакан.

– Подождем немного, – сказал Иван Михайлович. Повернулся ко мне.

– В доме есть еще кто-нибудь из слуг? Нужно послать за Анастасией Павловной.

Я чуть было не спросила, кто это, но вовремя опомнилась.

– Зачем?

– Я могу вправить вывих, но не убедиться, что целы связки и кости. Анастасия Павловна может. Ее магия позволяет заглядывать внутрь живого, не принося вреда.

Магия? Он меня не разыгрывает? Здесь есть магия?

Глава 4

Пока я хлопала глазами, пытаясь переварить эту новость и убедить себя, что почтенный доктор вряд ли склонен к идиотским розыгрышам, тот понял, что внятного ответа от меня не дождется. Выглянул за дверь.

– Кирилл Аркадьевич, не съездите ли вы к Северским? Телу наше внимание больше не потребуется, а я послежу, чтобы в доме никто ничего не трогал.

– Да, конечно.

Стрельцов помчался по лестнице. Чертыхнулся: похоже, и его подстерегла коварная ступенька.

Варенька вдруг всхлипнула, потом еще раз, а через миг разрыдалась в голос.

– Вот останусь хромая, и никто меня замуж не возьмет!

Я присела рядом с девушкой, обняв ее за плечи. Будь дело в нашем мире, я бы сказала, что волноваться не о чем. Однако, судя по лаудануму, медицина здесь так себе, и обещать, что все будет хорошо, пожалуй, опрометчиво.

– Когда это хромота мешала настоящей любви? Луиза де Лавальер хромала и была обезображена оспой, но король обожал ее.

– Король Лангедойля? – переспросила Варенька.

Я мысленно выругалась. С чего я взяла, что раз в этом мире говорят по-русски, то и история с географией те же?

– Именно. – Повторять название страны вслух я не решилась, боясь сломать язык с непривычки. – Правда, это было давно, и история с тех пор успела изрядно забыться.

А чем она закончилась, юным девушкам лучше и вовсе не рассказывать.

Доктор подошел ближе.

– Соглашусь с Глафирой Андреевной: истинная любовь смотрит в душу и не видит изъянов внешности. Поверьте, я за свою жизнь перевидал немало семейных пар.

Кажется, утешение не помогло. Варенька надула губки, собираясь опять разреветься, и доктор поспешно добавил:

– Но на вашем месте я бы не стал переживать. Сейчас я вправлю вывих, а потом Анастасия Павловна посмотрит на вашу ногу. Ее благословение творит настоящие чудеса.

Благословение? Это что за местная святая? Надеюсь, доктор полагается в лечении не только на лауданум и молитвы.

– Походите немного в лубках, ничего страшного, к бальному сезону снова будете танцевать, очаровывая всех, – закончил он.

– Я еще не выходила в свет, – шмыгнула носом девушка.

– Значит, станете самой блистательной дебютанткой столицы, – не сдавался доктор.

– Столицы, как же! – Она снова расплакалась. – Маменька в эту глушь сослала к кузену, а папенька сказал, что не видать мне столицы как минимум год, а то и дольше, если не образумлюсь. Этак и в старых девах останусь!

Я подавила улыбку: в пятнадцать-шестнадцать лет бояться остаться старой девой явно преждевременно. Молча притянула девушку к себе, давая прореветься вдоволь. Иван Михайлович склонился к моему уху.

– Пожалуй, вы, Глафира Андреевна, как никто сможете убедить Варвару Николаевну, что ее родители искренне желали ее уберечь, – прошептал он.

Судя по намеку – и гусару, которым меня пыталась попрекнуть Агафья, – Вареньку «сослали» в деревню подальше от неподходящего молодого человека. В самом деле неподходящего или только по мнению родителей – кто знает. Зато понятно, почему она так старательно изводит всех вокруг: не плохое воспитание, точнее, не одно оно тому причина.

Карма это, что ли, у меня такая – воспитывать чужих детей?

– А теперь потерпите, Варвара Николаевна, – сказал доктор уже громче. – Будет больно.

Он как-то повернул ее лодыжку, кость щелкнула, вставая на место. Варенька, только что рыдавшая от обиды на весь мир, стиснула зубы, застонав, но тут же через силу улыбнулась. Вытерла слезы рукавом.

– Вот так. Теперь я перебинтую вашу ногу, и отдохните до приезда Анастасии Павловны.

Девушка расслабилась, видимо, после вправления боль стала меньше. А может, обезболивающее, оно же успокоительное, подействовало, потому что Варенька зевнула:

– Я хочу домой.

– Отдохнешь и поедешь, – заверила я, подкладывая ей под голову думочку.

– А чего вы мне тыкаете? – сонно проговорила девушка.

Я мысленно хмыкнула. В самом деле, мне она казалась ребенком, но сейчас я и сама выгляжу как недавний ребенок. Не говорить же, что я в три раза старше нее? Да и не настолько старше, как показывает практика: сейчас у меня тоже самоконтроля не больше чем у подростка.

– Вот вы и почти пришли в себя, графиня, – улыбнулась я. – Отдохните.

Варенька свернулась калачиком на диване, зябко передернув плечами. В комнате действительно было прохладно: солнце, светившее все утро, ушло, за окном повисла тусклая сырость, тяжелые серые тучи затянули небо.

Я огляделась, но ничего похожего на одеяло или плед не нашла.

– Я видела плед в спальне тетушки, – тихо сказала я доктору. – Пойдемте вместе, чтобы вы убедились: я ничего не брала и не перекладывала.

Иван Михайлович улыбнулся.

– Вы вполне могли сделать что угодно утром, до приезда исправника, как и любой из остальных обитателей дома. Но я провожу вас: юной девушке наверняка неуютно находиться в одном помещении с покойницей, тем более…

Он не стал договаривать. А я не стала говорить ему, что не боюсь мертвых.

Дедушка умер, когда я гостила у него летом в деревне. Отец не смог вырваться с работы сразу: бывший тесть не считался близким родственником. И два дня я оставалась с телом одна в деревенском доме.

Никогда я не была особо набожной, но тогда достала дедов молитвослов и, когда не спала и не ела, читала все подобающие случаю слова. Если бога нет – они не повредили ни мне, ни деду. Если есть – возможно, помогли. Обрядить тело к похоронам помогли соседки, а гроб дед приготовил себе задолго до того, еще когда не стало бабушки.

Это напомнило мне еще кое о чем.

– Покойницу надо обмыть и обрядить, – произнесла я негромко, чтобы не слышала Варенька. – Или вы будете проводить вскрытие?

– Не буду: причина смерти очевидна.

Доктор сам взял из кресла плед, встряхнул его, прежде чем сложить. Была ли это попытка мне помочь – или проверка, что я не унесу вместе с пледом что-то, что могло бы изменить картину убийства?

– Укройте Варвару Николаевну. – Он протянул мне плед. – Я посижу с ней на всякий случай. Пока мы ждем возвращения Кирилла Аркадьевича, я опишу все, что увидел. Пожалуй, и положение вещей в комнате.

– Я не знаю, где у тетушки бумага и чернила, – призналась я. Все равно довольно быстро вылезет, что я не ориентируюсь в доме, так что и притворяться незачем.

– Не беспокойтесь, у меня есть свои.

Мы вместе вернулись к девушке, которая уже посапывала. Я накинула на нее плед, доктор устроился за столом, извлек из своего, кажется, бездонного сундучка письменные принадлежности и начал покрывать бумагу закорючками. Я заставила себя отвести взгляд от самого настоящего птичьего пера, служившего ему ручкой.

– Я растоплю печь, если вы не возражаете.

– Конечно, нет. – Он оторвался от письма. – И насчет покойницы… Пошлите Герасима в деревню, пусть позовет женщин. Они все сделают.

– Мне нечем с ними расплатиться. Возможно, у тетушки были деньги, но… – Я развела руками.

В «своей» каморке мне не попалось на глаза ни монетки. Может, конечно, они были слишком хорошо спрятаны, но больше походило на то что бедной Глаше действительно было некуда деться из этого дома.

Иван Михайлович кивнул.

– Понимаю. Вы можете расплатиться с деревенскими едой и какими-нибудь из вещей покойной, так принято у простого народа. Конечно, сначала придется поговорить с исправником, чтобы он разрешил отдать вещи из дома.

Я опустила глаза, подавляя раздражение из-за того, что приходится ждать одолжения незнакомого человека…

– Я не могу распоряжаться собственными…

Я осеклась, сообразив, что «собственного» у меня в этом доме только то, что на мне надето. А остальное – теткино, и кому оно перейдет, неизвестно. Как бы меня не выставили отсюда в чем есть.

– Глафира Андреевна, мы не были хорошо знакомы ранее, но сейчас вы кажетесь мне барышней умной, – мягко, так же подчеркнуто-мягко, как я разговаривала с Варенькой, начал доктор. – Потому вы, конечно, понимаете, что при закрытых окнах в комнате убийце пришлось преодолеть полдома, чтобы зарубить вашу тетушку. Вероятнее всего, убийца – кто-то из четверых, ночевавших в доме. И Кирилл Аркадьевич как человек честный не может игнорировать это, как не может и не думать о том, что под предлогом платы помощницам из дома могут исчезнуть вещи, способные навести на истинного виновника преступления.

– А учитывая то, как тетушка со мной обращалась, я – главная подозреваемая, – проговорила я. – Не просто так экономка орала: «Глашка барыню убила!»

А просто ли так в комнате было настолько душно, что у меня с самого утра зверски болела голова? Но ведь ничего не докажешь.

– Кирилл Аркадьевич – человек умный и справедливый, не зря дворянское собрание выбрало его исправником второй раз подряд, – сказал Иван Михайлович. – Он не будет хвататься за первого же подозреваемого, лишь бы только отчитаться в раскрытии преступления.

Я кивнула, не особо обнадеженная этим. Может, все-таки сжечь полотенце – и тюфяк заодно? Но кто знает, вдруг здесь уже научились находить микроскопические следы крови и в дереве? Только хуже сделаю.

Ладно. Когда не знаешь, что будет потом и куда подстелить соломки, остается только заботиться о насущном. И сейчас мне этих забот с лихвой хватит.

– Схожу за дровами, – сказала я.

– Вам помочь принести? – подхватился доктор.

– Что вы, я привычная.

В самом деле, Глаша – местная Глаша – была намного сильнее меня физически. Если бы я дома отдраила такую здоровенную кухню вместе со всей посудой, бегая туда-сюда из тепла в холод и перетаскав невесть сколько ведер воды, свалилась бы сперва с переутомлением, а потом с простудой. А я чувствовала себя вполне сносно. Может, конечно, потрясение взбодрило, а когда эмоции схлынут окончательно, я свалюсь, но пока сил хватало, и это меня радовало.

Во дворе Герасим сколачивал из досок будку. Пес сидел рядом, наблюдая за работой, будто инспектируя. Увидев меня, закрутил хвостом, ткнулся лбом мне в бедро, явно не решаясь поставить лапы на юбки. Я потрепала его по голове, по ушам.

– Смотрю, вы нашли общий язык.

Дворник широко улыбнулся мне, пес гавкнул.

– Вот и славно. Герасим, как закончишь, сходи в деревню, пожалуйста. Позови кого-нибудь, кто согласится барыню обмыть и подготовить.

Дворник кивнул. Я потерла лоб. Мысли скакали и путались: слишком много непривычных забот.

– Да, еще надо найти кого-то, кто бы гроб сделал.

Герасим помотал головой.

– Нет? – переспросила я.

Неужели я опять ошиблась и здесь не хоронят, а кремируют или еще как-то обходятся без гробов? На моей шее висела веревочка с медальоном в виде трех языков пламени. Я приняла это за какую-то памятную вещь, но что если это местный нательный крест? Тогда и…

Дворник не дал мне додумать эту мысль. С явным удовольствием забил последний гвоздь, поставил готовую будку, указал на нее псу.

– Принимай работу, – улыбнулась я. – И надо имя тебе придумать.

Пес сел, наклонив голову и внимательно на меня глядя.

– Полканом будешь?

Он довольно гавкнул, покрутился, виляя хвостом, заскочил в будку и выскочил обратно, снова повертелся, демонстрируя свою радость так явно, как умеют только собаки, и опять вернулся в будку. Один обустроен, уже хорошо.

Герасим осторожно тронул меня за локоть и указал на дом. Я пошла за ним. Он взял на кухне свечу, хотя было уже светло. У сломанной ступеньки дворник сокрушенно покачал головой, но пошел дальше. Мы поднялись на самый верх, где была моя каморка и еще одна лестница, над которой виднелся дощатый люк в потолке. Дворник поднялся туда и, свесившись сверху, поманил меня. Я взобралась следом и оторопело замерла.

К тому, что человек может готовиться к собственной смерти, запасаясь всем необходимым, я привыкла: так делали все в дедовой деревне. Так поступил и мой дед, храня и новую – «чтобы не стыдно было» – одежду, и гроб – «чтобы живым забот меньше было». Я знала, что многие старики отказывали себе во всем, только чтобы отложить на похороны, не обременяя расходами близких.

Но к увиденному я готова не была.

Края просторного чердака терялись во тьме, откуда кое-как проглядывали очертания сдвинутой к стенам мебели. В центре царствовал огромный саркофаг из красного дерева, лак и золоченые накладки отражали огонек свечи. Рядом стоял еще один – поскромнее, зато с окошком. Поверх него лежала длинная металлическая трубка, цепочка с рукояткой и медный колокольчик. Несколько секунд я мучительно соображала, зачем может понадобиться гроб с перископом. Наконец дошло: тетушка боялась оказаться похороненной заживо. Трубка должна была дать возможность дышать, а колокольчик – звонить, призывая на помощь.

Рядом скромно притулился третий гроб из простых полированных досок.

Похоже, вид у меня был очень ошалелый, потому что Герасим посмотрел на меня с сочувствием. Потом несколько раз энергично кивнул, улыбнулся, будто говоря: «Забыла? Неудивительно, учитывая все случившееся».

– Лучше б о душе подумала, старая карга, чем гробы коллекционировать, – буркнула я.

О покойниках или хорошо, или ничего, но отзываться хорошо о женщине, позволявшей прислуге так обходиться с бедной родственницей, у меня не получалось. Может, конечно, она считала, будто, держа девчонку в черном теле, оказывает той благодеяние, но верить в это было трудно.

Герасим демонстративно вздохнул, едва не затушив свечу. Был ли он со мной согласен или напоминал о приличиях? Я решила сменить тему.

– Спасибо, одной заботой меньше. Тогда еще, пожалуй, пару крепких мужиков позови, снять отсюда эту домовину.

Гроб с сигнализацией старухе явно не пригодится, так что пусть упокоится в саркофаге, мне не жалко. Заодно и место освободится.

Мы вернулись на улицу. Герасим несколько раз махнул рукой куда-то в сторону, вопросительно глядя на меня.

– Иди, – поняла я. – Много времени займет?

Дворник показал два пальца.

Два часа? Или здесь другие меры времени? Но расспрашивать об этом было нельзя, даже если бы Герасим смог ответить, поэтому я только попросила:

– Предупреди там, что сразу я смогу только накормить, а расплатиться только после того, как исправник… – Я опомнилась. – Извини. Как ты их предупредишь.

Герасим успокаивающе улыбнулся. Закивал.

– Сможешь предупредить?

Он снова несколько раз кивнул.

– Тогда иди.

Ветер взъерошил мне волосы. Тихонько заржала откуда-то лошадь, ей ответила другая – из длинной каменной пристройки к дому. Я прошла туда – остро пахнуло лошадьми. Конюшня. Просторная и большая когда-то, наверное, чистая и ухоженная, сейчас – с провалившейся крышей. Пустые стойла выглядели осиротевшими, только из самого дальнего грустно смотрела на меня понурая лошаденка.

С улицы снова донеслось ржание. Я обошла дом. С другой стороны обнаружилось парадное крыльцо с дугообразным пандусом-подъездом, чтобы гости могли выходить из экипажей сразу под крышу. Неподалеку стояла коновязь, где переминались с ноги на ногу две лошадки. Бабки их были покрыты грязью до самых колен.

Я вздохнула. Везет мне сегодня на беспризорных детей и животных. Что ж, будем разбираться с ними по очереди. Сперва тепло: промозглая сырость пробралась мне под шаль, заставив поежиться. Потом все остальное.

Я вернулась во двор, чтобы набрать дров. Но едва начала набирать их, как чья-то жесткая рука развернула меня, больно впечатывая лопатками в поленницу. Я выронила дрова, как назло, себе же на ноги, и мягкие тканевые ботиночки совершенно не защитили пальцы. Ругнулась сквозь зубы. Управляющий сильнее стиснул мое плечо – синяки останутся точно.

– Что-то много ты воли взяла, потаскуха, – прошипел он мне в ухо. – Думаешь, старуха померла, так на тебя управы больше не найдется?

Это было так нелепо и неуместно, что я даже не испугалась. Разозлилась только. Мало того, что от дела отвлекает, еще из-за него пальцы ушибла. Был бы управляющий комплекции Стрельцова, тогда, может, и стоило бы пугаться. Но этот, плюгавенький, угрозой не казался. Через его плечо я видела, как подобрался Полкан. Оскалил зубы, еще чуть-чуть – и бросится. Хоть бы немного повременил: надо же узнать, чего хочет от меня этот малахольный.

– Когда вернется исправник, будешь вести себя тише воды ниже травы. И только попробуй помешать мне его выпроводить!

Интересно… очень интересно. Я попыталась сосредоточиться на его словах, но что-то внутри уже закипало, поднималось мутной волной. Я попыталась совладать с эмоциями.

– Что, нервишки сдают, дяденька? – фыркнула я. – А не вы ли тетушку топором рубанули? Жалование зажилила?

Это был удар наугад, но, кажется, он попал в цель.

– Ах ты… – Он притиснул локтем мою шею.

Потемнело в глазах – но не оттого, что перестало хватать воздуха.

Дикая, необузданная, совершенно неприличная взрослому человеку ярость вспыхнула внутри огнем, обожгла тело. Мало вы, сволочи этакие, над девчонкой издевались, до сих пор успокоиться не можете? Я двинула управляющего коленом – не попала, тот успел отскочить. Выдохнула длинное и заковыристое ругательство, закончив его коротким «фас»!

Глава 5

Полкан в три прыжка оказался рядом, с размаху сиганул на спину управляющему, вцепился в загривок, словно здоровому медведю. Тот завопил, повалился на меня. Я со всей силы оттолкнула его, добавив еще пару ласковых. Подхватила полено, но оно не понадобилось. Савелий, забыв о собаке, верещал поросенком, хлопал себя по груди, чтобы погасить пламя.

Пламя?

Сюртук полыхал ровно там, где уперлись мои ладони, отпихивая мерзавца. Но как?

Долго удивляться мне не позволил Полкан: опрокинул управляющего на землю, вцепился в руку, которой тот закрывал шею. Я испугалась, что дело кончится трупом, а крайним сделают пса. Да и порасспросить этого типа было бы полезно.

– Полкан, к ноге! – крикнула я, совершенно забыв, что дворняге негде было пройти курс дрессуры.

Но тот мгновенно послушался, слез с управляющего, всем видом показывая разочарование. К ноге, правда, тоже торопиться не стал, навис над человеком, готовый снова вцепиться. Савелий сбил пламя, но встать не решился, отползал, с ужасом глядя то на собаку, то на меня.

Я перехватила полешко поудобнее, шагнула к управляющему.

– Ты кровавую тряпицу мне под тюфяк подложил?

Челюсть его затряслась, но вместо признания раздался отборный мат.

Полкан, угрожающе зарычав, качнулся к управляющему.

– Убери собаку! – взвизгнул тот.

Хорошо, попробуем зайти с другой стороны. Я демонстративно взвесила в руке полено.

– Чем тебе исправник помешал? Чего боишься?

– Глафира Андреевна, что вы делаете?

Я ругнулась: как невовремя! К нам, отдуваясь, бежал доктор. Видимо, Савелий орал достаточно громко, чтобы тот услышал и помчался спасать. Надо отдать должное приказчику – опомнился он быстро.

– Помогите! – завопил он во всю глотку. – Она бешеная!

Все же в возрасте Ивана Михайловича бегать надо или регулярно, или вообще не пытаться. Когда он остановился подле нас, я испугалась, что он свалится с сердечным приступом, а кто знает, есть ли в этом мире подходящие лекарства. Второго доктора-то под рукой точно нет!

– Глафира… Андреевна…

– Она натравила на меня собаку, а потом накинулась с магией. Вот! – Жестом матроса, рвущего на груди тельняшку, управляющий распахнул полы сюртука, показывая обгорелые прорехи на жилете и рубашке – вплоть до тела, где вздувались волдыри.

Меня передернуло.

Это в самом деле я сделала? Следы выглядели так, будто мои руки превратились в раскаленные утюги. Я уставилась на них. Руки как руки: широкие от работы ладони, мозоли, заживший порез у основания большого пальца. Снова посмотрела на обожженного приказчика. Замутило: все же живой человек, хоть и гаденыш.

– Я просто вышел во двор, а она…

Я обтерла разом вспотевшие ладони о юбку. Похоже, я сама себя закопала: если я способна, разозлившись, поджечь чужую одежду и обжечь до волдырей, то могла и тетку рубануть, тоже разозлившись. Почему, ну почему эта магия, будь она неладна, вылезла вот так?

Иван Михайлович помог управляющему подняться. Посмотрел на него. На меня.

– Ее надо запереть, а пса пристрелить, – не унимался Савелий.

Полкан зарычал.

– Тихо, мальчик. Тихо. Я тебя в обиду не дам.

– Глафира Андреевна? – Доктор порывисто шагнул ко мне. – Вы позволите?

Он приподнял мне подбородок, разглядывая шею.

– Повреждения не так серьезны, синяка, скорее всего, не останется. Но несомненны, – заключил он. – Похоже, ваша беседа с самого начала протекала не слишком мирно.

– Я защищался! – возмутился управляющий.

– Савелий Никитич. Настоятельно рекомендую вам исполнить просьбу, – это слово он выделил голосом, – исправника и, вернувшись в свою комнату, оставаться там столько, сколько понадобится.

– Это называется домашний арест, и я требую объяснений…

– Требуйте их у его сиятельства, – отрезал доктор. – Вернитесь в комнату, я приду обработать ваши ожоги.

– Вы не имеете права распоряжаться в чужом…

Иван Михайлович посмотрел на меня.

– Глафира Андреевна?

– Будь моя воля, я выставила бы этого человека из дома без расчета. Но не буду спорить с его сиятельством…

Управляющий не дал мне договорить.

– Почему этой девке разрешается ходить по всему дому и оскорблять людей?

– Потому что она хозяйка этого дома, если вы вдруг об этом забыли, – отрезал доктор.

– Она убийца!

– Это не доказано. Возвращайтесь в свои покои.

– Я с места не сдвинусь!

Иван Михайлович пожал плечами.

– Воля ваша, если вам не нужна моя помощь, не смею вмешиваться.

– Очень нужна, вы же сами видите, эта ненормальная…

– Не дала себя придушить, – негромко заметила я.

– Хватит! – Оказывается, добродушный доктор тоже умел командовать. – Савелий Никитич, вы ведете себя не как дворянин. Возьмите себя в руки.

– Сами-то давно ли дворянином стали? – огрызнулся управляющий.

Доктор обернулся ко мне, словно не услышав.

– Глафира Андреевна, простите за эту сцену. Давайте я помогу вам с дровами.