Гвардии майор

– А что вице-адмиралу оставалось, – откликнулся я на его слова, – против этих монстров они совершенно не годились.

Мы одновременно посмотрели на горизонт, где по-прежнему маячила вражеская эскадра.

– Так-то оно так. Да только корабль – он же как дите. А мы его на дно. Неправильно это.

– Ну, все-таки корабли не люди, – вздохнул я, – когда выбирать приходится между ними, выбор не в пользу корабля.

Кошка, неотрывно глядя на море, только кивнул. Я же помялся и спросил:

– Петр Маркович, а вам в голову не приходило кого-нибудь приобщить?

– Ишь, чего захотел, – Кошка посмотрел на меня совершенно круглыми глазами, – молодой ты еще, тезка. Да и я ненамного старше. Нам о сем еще думать не положено.

– Да ведь я только прикинул, – защищался я.

– Все равно рано! Хотя, конечно, хочется иной раз. Думаю, если бы нам волю дали, – он хлопнул меня по плечу, – мы бы таких дел натворили!

– Обидно, – вздохнул я, – ведь не дети уже…

– Это как сказать, по нашим меркам – младенцы. Ну сам посуди, нам еще столько узнать надо. Тебе, конечно, трудно. Как кутенка взяли и мордой в молоко ткнули. Твой-то сколько с тобой знаком был?

– Почти год.

– Значит, ничего тебе рассказать не успел. Только присматриваться кончил. Мой за мной наблюдал года два да еще пять лет меня готовил…

Я растерянно молчал. А Кошка продолжал:

– Ты, тезка, тогда на «барина» обиделся. А зря. Для меня всякий вольный человек барином был. Ты ведь не знаешь, каково это – заместо комнатной собачонки быть. Я себя человеком почувствовал, когда на «Силистрию» пришел. Вот так…

Он замолчал, видимо, досадуя на себя за несдержанность. Я тоже молчал – что здесь можно было сказать?

– Зато теперь ты свободен, – наконец выдавил я.

– Потому и согласился, – глухо отозвался Кошка, – а теперь, с тремя Георгиями, я по всем статьям вольный! Вот война кончится – домой съезжу, родных навещу. Да стерве этой, что меня служить забрила, пару ласковых скажу. А потом уж куда батька позовет. – Он встал, потянулся и предложил: – Пошли, рассвет уже, скоро лягушатники проснутся. Надо до подъема на месте быть.

Мы прихватили штуцеры и направились в свои части…

Глава 6

Война продолжалась. Все силы союзных войск по-прежнему были брошены против нас. Для остального мира войны просто не было. Я мрачно размышлял о том, что, видимо, государю Севастополь действительно не нужен. Не понимал я только одного: если это так несущественно, почему до сих пор нет приказа об отступлении? К чему такие немыслимые жертвы?

– Ежели таковой приказ будет, бунта не миновать, – заметил полковник на мои слова, – императору проще измотать армию и при этом с ее помощью уничтожить все старое вооружение. Это открывает свободный путь к новым поставкам.

Я задумался – в словах учителя был смысл. Никто не будет просто так перевооружаться, уж очень это дорого. К тому же произведенное однажды оружие должно быть использовано, иначе в нем нет прока. А со времен войны с Наполеоном Россия накопила огромное количество вооружения, которое к настоящему времени безнадежно устарело. С этой точки зрения сегодняшняя война приобретала новый, довольно логичный, но от этого не менее жестокий смысл.

– Если мы таким образом избавляемся от старого оружия, то наши противники учатся владеть новым, – сделал вывод я.

– Замечательно, Петя! Наконец-то вы начали думать. Кстати, здесь есть еще один нюанс – в следующей войне, когда наша армия полностью перевооружится, противник будет по-прежнему уверен, что мы воюем старым оружием.

– Что они, совсем идиоты? – усомнился я.

– Привычка, мой дорогой. Они знают, как медленно Россия воспринимает все новое, и не берут в расчет те изменения, которые происходят в нашем обществе.

– Но зачем нужны такие потери?!

– Когда на Руси берегли людей? – с горькой иронией поинтересовался полковник. – Это тоже традиция…

Около палатки послышались шаги, кто-то негромко кашлянул. Я не успел прощупать пришедших, как полковник предложил:

– Входите, господа.

Увидев капитана Федорова, Гольдбера и других господ офицеров, я попытался удалиться.

– Останьтесь, Петр Львович, – сказал учитель, – вам это тоже будет интересно.

Федоров тем временем раскатал на столе схему Альминского сражения. Я недоумевал, зачем рассматривать бездарно проигранный бой. На мою мысль капитан ответил практически сразу:

– Ну, как вам сказать, поручик. Во-первых, не проигранный…

– Раз не сумели остаться на позициях – значит, проигранный, – возразил я.

– Ну, ладно, ладно, с этим могу согласиться, – кивнул Федоров, – но тем не менее… Обратите внимание, что здесь наши войска применили очень интересное построение. Причем, кажется, осознанно, а не так, как американцы в войне с англичанами. Те просто разбежались по кустам и начали стрелять в плотно построенные шеренги из укрытия. А теперь посмотрите, что сделали у нас…

Все, кто был в палатке, склонились над схемой. В это время вбежал запыхавшийся Кошка. Свалив трофеи у стенки, он торопливо сказал:

– Звыняйтэ! Чуть не опоздал!

– Присоединяйтесь, Петр Маркович, – предложил полковник.

– Так вот, – продолжал Федоров, – в этом вот месте, – карандаш коротко чиркнул по схеме, – наши войска не могли использовать обычный строй. Из-за рельефа местности. Поэтому солдаты построились в шеренги с метровыми интервалами. И, я вам скажу, это оказалось весьма эффективно.

Вампиры недоверчиво посмотрели на Федорова. Прокофьев попросил:

– Иван Николаевич, пожалуйста, объясните подробней. В чем эффект?

– Объясняю. Свое нововведение в борьбе с англичанами американцы гордо назвали рассыпным строем. Хотя одно с другим как-то не вяжется. То, что сделали мы, более всего напоминает цепь. Думаю, название «пехотная цепь» здесь более уместно. Мне кажется, самым главным преимуществом в этом случае является то, что солдатам не надо держать ровную шеренгу: главное, не потерять из виду соседа справа и слева, не отставать и не вырываться сильно вперед. А в остальном он совершенно свободен. Солдат может стрелять, орудовать штыком, не опасаясь задеть своих. Более того, цепь, которая идет следом, прекрасно может стрелять в просветы первого ряда и добивать тех, кого пропустили впереди идущие. И еще. Совершенно не ограничена скорость перемещения солдат. Они могут бежать во весь дух, не думая о том, что сломают строй. А при появлении кавалерии ничто не мешает им сомкнуться плотными рядами.

Все задумчиво молчали.

– К тому же я готов добавить еще одно преимущество, – продолжал Федоров, – при артиллерийском обстреле гораздо меньше шансов, что одной бомбой убьет много человек. Потери в живой силе уменьшатся.

В палатке воцарилось молчание. Все обдумывали услышанное. Тишину разорвал голос Кошки:

– Еще бы ружьишко, которое выстрелов пять подряд делало бы, и цены такому строю нема.

Все только рассмеялись.

– Где ж такое ружьишко взять? По-моему, это практически невозможно! – сказал я. – Хотя, говорят, немцы придумали револьвер. Он около шести выстрелов подряд делает. Но это скорей игрушка. Тяжелый, как гиря. И стреляет буквально себе под ноги. – И я представил себе ружье с шестью стволами.

Услышав мои мысли, все опять рассмеялись, а Кошка расстроился.

– Хорошо, господа, повеселились и хватит. Давайте обсудим перспективы такой тактики. Адмирал Истомин ждет нашего доклада, – успокоил всех Прокофьев.

Идея была хороша. Чертовски хороша. И обладала целым рядом преимуществ, но как-то непривычно было осознавать, что в наступление может идти не хорошо сплоченный строй, а каждый солдат сам по себе. Ведь со времен античности строй оставался ведущей боевой единицей. Хотя нельзя не признать, что с появлением артиллерии колонны солдат стали весьма уязвимы.

– А это дело, – вздохнул Кошка, обдумав все как следует, – а то гонят, как стадо, на убой. Ведь каждый солдат может сам решать, что ему делать в бою. К тому же, если вы обратили внимание, нечто похожее здесь используется регулярно. Имею в виду – у настоящих офицеров. Здесь, по горкам, сильно в строю не походишь.

– А он прав, господа, – протянул Гольдбер, – мы-то видим бой с командного пункта, а Петр Маркович каждый день под пули ходит. Ну а как врач скажу: если это нововведение позволит сохранить хоть одну жизнь, то я – за. Это просто прекрасно.

Получивший поддержку Кошка раскраснелся от удовольствия и совсем размечтался:

– А еще бы пушку такую, на колесах, чтоб на ходу стрелять могла!

Фантазии Кошки были крайне забавны. Народ вокруг от души веселился.

– А чего вы! – не смутился Кошка, – А вдруг? Сами говорите, что только люди не придумают!

– Ну, если придумают, возьмем на вооружение, – отозвался Гольдбер, – это я вам как истинный инквизитор говорю.

Настроение было хорошее. Посмеиваясь над идеями Кошки, мы продолжили обсуждать детали. Но и так было ясно, что перед нами будущее и что некоторое время спустя так будут воевать во всем мире. Солдат впервые из пушечного мяса превращался в полноценную боевую единицу, обладающую собственной волей и инициативой.

Завершив обсуждение, полковник вместе с капитаном Федоровым отправились на доклад к Магистру, а от него к адмиралу Истомину…

Этот день начинался не лучше и не хуже остальных. Французы и англичане продолжали бомбардировку, в нескольких местах были отбиты атаки, в город прибыла почта. Причем кроме обычной почтовой кареты к центральному штабу на взмыленной лошади промчался фельдъегерь. Меня этот факт не очень заинтересовал, а полковник встревожился и торопливо направился за ним. Еще через какое-то время по городу и позициям замелькали посыльные, и под погребальный звон уцелевших колоколов армии объявили скорбную весть. Восемнадцатого февраля скончался государь Великия, Малыя и Белыя Руси и т. д. и т. п. – Николай I. Престол восприял его старший сын – Александр.

Надо сказать, мои верноподданнические чувства под влиянием полковника и остальных вампиров сильно пошатнулись. Но я прекрасно понимал, что смена руководства страны в разгар военной кампании только осложнит ситуацию.

В связи с осадным положением панихиды по покойному императору служили прямо на передовой. Время от времени службы прерывались атаками противника, и чтобы остановить их, иной раз и батюшки брались за ружья. После панихид был отслужен молебен за здравие и долголетие нового государя, и все смогли разойтись и отдохнуть…

Долго отдыхать нам не дали. Сообщение о смерти императора противник получил одновременно с нами. Это послужило поводом для ужесточения осады. Бомбардировки стали еще чаще и мощнее. Свист пуль сливался в сплошной вой.

– Никак к очередному штурму готовятся, – заметил в одну из встреч Кошка.

Я был полностью с ним согласен. Но до конца февраля, кроме усиления обстрелов, у нас было относительно тихо. А человек – такое странное существо, что привыкает ко всему. Вот так и севастопольцы привыкли к ежедневным взрывам и атакам. Они уже не обращали внимания на летящие ядра, философски воспринимая ежесекундную возможность умереть. Люди обходили воронки, держались подальше от полуразрушенных зданий, чтобы не завалило обломками, и продолжали жить без оглядки на прошлое и без ожидания будущего. Важнее всего было – сегодня. Каждый прожитый день становился чудом. Кусок хлеба и чашка воды – счастьем. Горячая каша и чай – верхом мечтаний.

Глядя с позиций на Севастополь, я чуть не плакал. Полгода ежедневных бомбардировок превратили его в руины. Казалось невозможным жить в таких условиях. Но люди не покидали своих полуразрушенных домов. Если же дом полностью разваливался, семьи перебирались в подвалы, предпочитая холод и сырость предательству своего города.

Благодаря местным жителям в армии каждый день был хлеб, вода, чистое белье, собранные на улицах и позициях ядра и пули. Кроме корпуса сестер милосердия, который организовали Пирогов с Дашей, из Петербурга прибыла госпожа Крестовоздвиженская, с которой приехали еще несколько десятков женщин, готовых ухаживать за ранеными.

Сама Даша по-прежнему являла собой пример мужества и бескорыстия. Казалось, эта высокая красивая девушка успевает везде. Ее видели и в гуще боя, где она бестрепетно перевязывала раненых. И с ведрами воды в окопах, чтобы усталые солдаты могли в перерывах между боями утолить жажду. И в госпитале у Пирогова, ассистирующей ему в сложнейших операциях.

Кстати, в отличие от нас, Даша совершенно не желала переезжать на позиции и упорно продолжала жить в своем маленьком домике на Корабельной стороне. Гольдбер частенько ворчал по этому поводу, но позволял ей эту небольшую вольность. Сам он, как и большинство офицеров, жил в блиндаже рядом с госпиталем. Мы с учителем тоже не были исключением, еще в самом начале осады переселившись на одну из батарей.

Я не склонен был осуждать Дашу за желание жить дома, но, поскольку бегать за ней чаще всего приходилось именно мне, несколько не одобрял ее решения. Все-таки Корабельная располагалась далековато от госпиталя. Однако возможность увидеться с ней наедине примиряла меня с расстоянием.

Вот и сегодня Иосиф Дитрихович заглянул в нашу палатку и довольно любезно попросил учителя отправить меня за Дашей. Полковник не возражал, но попросил подождать, пока мы не пообедаем, заодно пригласив его составить нам компанию.

– Не могу, господа, – Иосиф Дитрихович вздохнул, – у меня операция.

– Тогда Петр Львович сбегает за ней прямо сейчас, – пообещал учитель.

– Пускай молодой человек поест, – не согласился бывший инквизитор, – Даша нужна сегодня не мне, а Пирогову… Господин поручик, – добавил он, обращаясь ко мне, – скажете Дарье Лаврентьевне, чтобы она сразу отправлялась в Николаевскую батарею. Николай Иванович уже разместил там свой госпиталь. Честь имею.

С этими словами он ушел, а я настороженно посмотрел на полковника. Благожелательность Гольдбера вызывала у меня большее опасение, чем его ругань. Полковник только улыбнулся.

– А почему он с ней мысленно не свяжется? – спросил я.

– Во-первых, Даша, как и положено, еще практически не может пользоваться невербальной речью… Это мне повезло, – с гордостью заметил учитель, – а во-вторых, он не силен в мысленном общении. Во всяком случае, до Корабелки не дотянется.

От удивления я чуть не подавился. То, что бывший инквизитор может чего-то не уметь, совершенно не укладывалось в голове.

– Вы, Петя, ешьте, – с насмешливой вежливостью посоветовал учитель, – и поторопитесь. У нас сегодня передислокация.

Я кивнул и продолжил трапезу.

До Корабельной стороны я добирался верхом. Единственное, чего я слегка опасался, что мы можем разминуться, но проверить этого не мог. Мысленно на большие расстояния общаться я еще не умел, несмотря на все свои успехи, как и искать человека, не зная точного направления. Учитель упоминал, что это вполне возможно, но механизма сего действия мне не объяснил, потому как мой мозг пока не созрел для столь серьезной задачи. Но, как выяснилось, беспокоился я напрасно. Дашина повозка стояла во дворе. Здесь же бродила стреноженная лошадь. Я спешился и, привязав повод к дереву, для приличия постучал в дверь.

– Входите, Петр Львович.

Она была уже полностью готова к выходу и с увлечением читала какой-то журнал. Тяга людей простого сословия к знаниям всегда поражала меня. Что Кошка, что Даша тянулись ко всему новому с ненасытной жадностью. Можно было только восхищаться, с какой скоростью их мозг впитывал знания. Даша, еще полгода назад не знавшая грамоты, уже не только освоила письмо и чтение, но и весьма прилично изучила английский и немецкий. Объяснялось все очень просто – именно в этих странах печатались самые передовые статьи о медицине, и хотя читала она их, еще прибегая время от времени к помощи словаря, успехи ее меня потрясали.

– Вот выучусь как следует этим языкам – займусь латынью, – говаривала она.

Кошка не отставал от нее. Более того, благодаря тому, что вампиром он стал раньше нас, матрос и в учении заметно обошел Дашу.

– Зачем тебе эти языки? – спросил я его однажды. – Все равно поймешь любого.

Это действительно так и было. Не знаю что и как, но вампиры понимают любой язык, основы которого им хоть чуть-чуть известны. Но Кошка ответил мне почти как полковник:

– А поговорить? Толку мне от понимания, если ответить не могу. Людей-то гораздо больше, чем нас. Так что не хочу быть немым.

Я только покачал головой. Ни Дашу, ни Петра Марковича никто не принуждал к учебе, но они рвались к ней, как голодающий к хлебу. А мы, дворяне, не хотели ценить это благо. Невольно вспоминались стимулы, призванные поощрить нас к изучению наук: ремень, розги, лишение обеда, оставление в классе, позорная доска на спину, беседы с родителями… Да разве все упомнишь. Странно, что, пройдя сквозь этот арсенал принуждения, мы становились хоть сколь-нибудь образованными людьми.

– Даша, Иосиф Дитрихович просил передать, что Николай Иванович уже перенес госпиталь в Николаевскую батарею и ждет вас.

– Спасибо, Петя, – не отрываясь от статьи, отозвалась она и тут же смутилась. – Ой! Извините.

– Не волнуйтесь, Даша. Мне будет очень приятно, если вы так и будете обращаться ко мне.

Она ласково улыбнулась, отложила журнал, и мы вышли из домика. Я помог запрячь ее лошадь и осведомился:

– А о чем вы читали? Если не секрет.

– Никакого секрета, – ответила она, забираясь на ко́злы, – сейчас ученые во всем мире начали изучать кровь. Нам это очень важно. Мы тоже работаем в этой области, но у людей очень большие успехи. Кстати, я узнала, что переливания крови делали еще в пятнадцатом веке. Представляете? Только тогда ее пытались переливать у животных.

– А я думал, это наши врачи разработали.

– Что вы, – она мило улыбнулась, – вы же знаете, что только старые вампиры и их ученики всегда пользовались уцелевшими шприцами, а остальные кровь пили. До идеи переливания люди дошли совсем недавно – лет тридцать назад. Вы меня проводите?

Я на секунду замялся. Учитель просил поторопиться, но точного времени не называл, а верхом я обернусь быстро.

– С удовольствием, – согласился я, – но только до батареи, а то меня полковник со свету сживет…

* * *

– …Что-то я не понял, – я отложил рукопись и посмотрел на Катьку, – когда начали кровь переливать?

– Давно, – задумчиво отозвалась она. – Пошли ужин готовить. Там все и расскажу.

– Все не надо, – попросил я, – ты вкратце. А то уже ночь на дворе. Мы еще погулять хотели.

Сегодня мы готовили плов. Пока я разбирался с мясом, Катька ловко чистила лук и морковь, попутно просвещая меня:

– Если мне память не изменяет, первый документально зафиксированный случай переливания произошел в Англии, в семнадцатом веке. Провели опыт на животных. Тогда же, чуть позже, лет через тридцать, французы перелили человеку кровь ягненка.

– Ужас, – искренне сказал я.

– Конечно, – согласилась она, – самым интересным в этом было то, что человек выжил. Неудача подстерегла исследователей только на четвертом подопытном. В тысяча восемьсот девятнадцатом году еще один англичанин спас во время родов женщину, перелив ей кровь одного из своих пациентов. А через тринадцать лет его достижение повторил русский акушер. Дальше дело шло с переменным успехом. Пока в двадцатом веке не открыли группы крови и резус-фактор. Это все, если кратко. Более подробно прочтешь в энциклопедии.

– Нет уж, – торопливо отказался я. – Где лук?

– Держи. Кстати, Даша права: нормальные вампиры почти всегда пользовались переливанием.

– Но не все, – хмыкнул я, – нам в универе рассказывали, что Сирано потому и был дуэлянтом, чтобы с иглами не возиться.

– И чем все это закончилось? – Катька ухмыльнулась, шинкуя морковь. – До поры до времени ему это с рук сходило, пока не нарвался на очень большую банду. Его отходили так, что шевелиться не мог. Спасибо монахам, которые подобрали его и отнесли в свой монастырь.

– А он их потом всех сожрал, – сделал вывод я, – при таких-то повреждениях сдержаться невозможно.

– Представь себе, нет! Один из святых отцов оказался неплохим врачом. Он осмотрел пострадавшего и сделал правильный вывод – больному так плохо только потому, что в его жилах почти не осталось крови. И он рискнул сделать переливание. Недолго думая, он набожно перекрестился, взял несколько братьев, сделал надрезы в венах и через полые трубочки провел прямое переливание, истово молясь при этом. Результат не заставил себя долго ждать. Уже через три дня Сирано покинул гостеприимную обитель.

Я представил себе обалдевших монахов, на глазах которых раны безнадежного пациента затягиваются сами собой. А потом несостоявшийся труп встает, делает им ручкой и спокойно уходит. Думаю, в монастыре сразу прибавилось истинно верующих.

– Кстати, – добавила Катька, – Сирано, поразмыслив, решил отблагодарить своего спасителя.

– Неужто инициировал?

– Не успел. Монах не только отказался, но и кинулся на бывшего больного с крестом и святой водой наперевес. Дабы уничтожить демона, который обуял того. Короче, после этого случая Сирано перешел на нормальное переливание, а потом, все подготовив, тихо сошел со сцены.

– Вот в чем опасность публичной жизни, – я был в восторге от рассказа, – лучше, как мы – ни перед кем не светиться.

– Согласна! – Катька принюхалась и нетерпеливо пробормотала: – Пахнет обалденно. Долго еще?

– Минут пять – и можно раскладывать. Между прочим, куда гулять пойдем?

– К Вечному огню, – отозвалась она, – но сперва подскочим в центр. Я хочу заглянуть в лабораторию и взять результаты опыта.

– А я тогда зайду в Магистрат, там для меня должны инструкции прийти.

– Куда ты собрался? – насторожилась она.

– Никуда. Просто собираем керченских ребят, а то засиделись они – только стандартные тренировки. Скоро животы ниже колен отвиснут.

– М-да, прогулка какая-то рабочая выходит, – скривилась Катька.

– Сама виновата. Я в Магистрат только с утра собирался.

– Ну тогда и я на работу с утра зайду. Все равно Марго с Игорем обработку данных раньше трех не закончат.

Больше о делах мы не говорили. Нагулявшись до одури и посетив спортзал, мы заглянули на рабочие места и к полудню вернулись домой отдыхать и продолжать чтение…

* * *

Война каждый день продолжала собирать свою страшную дань, не разбирая чинов и званий. Седьмого марта Севастополь понес еще одну невосполнимую утрату. Погиб адмирал Истомин. Я не был при этом, но знал от очевидцев, что ядро попало адмиралу прямо в лицо. Никто ничего не успел не только предпринять, но и понять. Севастополь терял своих лучших защитников. Каждая смерть пробивала новую брешь в обороне города, и закрыть ее было некому. Потеря таких людей необратима, и все-таки город стоял и сражался. А во Владимирском соборе лег в землю второй адмирал.

– Двое за неполный год, – вздохнул полковник, – лучше бы туда с почестями Меншикова положили.

– Как же, положат, – возразил я, – этот господин себя любит. На позициях не показывается.

– Он еще сильно деньги любит. Интересно, сколько ему англичане заплатили за Альминское сражение.

– А почему только англичане? – удивился я.

– Потому что французы жмоты. Они лишней копейки не выложат. А у англичан покупка врага – излюбленный прием. Не думаю, что он взял с них мало.

– Судя по нашим потерям, Александр Никифорович, очень много. Подозреваю, они сильно в нем разочаровались, встретив такое сопротивление.

– Не волнуйтесь, Петя. Он себя полностью реабилитировал в их глазах, сдав без боя Мекензиевы горы. Если бы там по-прежнему стояли наши батареи, все было бы гораздо проще…

К концу марта стало окончательно ясно, что очередной штурм Севастополя захлебнулся. Появилась возможность немного отдохнуть.

– Я до сих пор не понимаю, почему нам еще не прислали подкрепления? – как-то спросил Кошка.

Мы сидели на Малаховом кургане, в полуразрушенном редуте и, наслаждаясь затишьем, с удовольствием кушали борщ с квашеной капустой и галушками. Это удивительное чудо соорудила и принесла нам Даша. Теперь она сидела рядом и с удовлетворением наблюдала за нашей трапезой.

– Посмотри на схему боевых действий и карту, – промычал я с полным ртом, – и мне кажется, что ничего больше говорить не надо.

– Да я как-то в картах не силен пока, – смутился Кошка, – мы все больше на местности.

– Прошу прощения, – я с раскаянием вспомнил, что Кошка не обучался военному делу, – так вот. К нам сюда, на эту сторону, есть единственный сухопутный проход – через Мекензиевы горы, которые противник бережет пуще собственного глаза. А во всех остальных местах ударить в тыл неприятелю можно, разве что спустившись с неба. А уж в Балаклаве его точно не достанешь. Там горный козел ногу сломит, не то что солдат. А вот если бы неприятель Северную сторону занял, вот тут-то его по всему фронту атаковать можно было бы. А мы бы еще из города поднажали. Так что не глуп наш враг, совсем не глуп. А чтоб государю, как положено, нанести удар – деньги нешуточные нужны. А их-то, похоже, как раз и нет. Ну и от старья в армии избавляться надо.