Полная версия
– Давно не открывал, батюшка, – соврал я.
Он ухмыльнулся, словно распознав ложь, и произнес:
– Отцом Михаилом меня звать. А тебя?
– Демьян.
– Демьян, а ты помнишь, после чего твои провалы в памяти начались?
Глаза отца Михаила сузились, он провел рукой по окладистой бороде.
Я напряг память. Помню, вышел на новое место работы, тогда и начал слышать мысли других. Провалы начались вскоре после этого.
– Может быть, ты какую-то вещь находил? – пытался помочь отец Михаил.
– Да нет, вроде, – поспешил я с ответом, а сам взялся вспоминать…
***
…Я всегда любил ездить в деревню. Мне нравилось работать на свежем воздухе и слушать пение птиц. Родная земля предков мне придавала сил, излечивала, наполняла душу спокойствием. Город душил меня своим бетоном и асфальтом, и только на природе я чувствовал себя по-настоящему человеком, частью этого мира.
В тот день я разбирал вещи во дворе, где раньше держали овец. Старый, давно почивший инструмент предстояло выкинуть, а годный – очистить от грязи. Барахла во дворе оказалось немерено. Все нужно было отсортировать и определить дальнейшую судьбу этих вещей. Вдруг на пороге показался сосед, дед Пантелей. Правый подол рубахи заправлен в вытянутые на коленях кальсоны, а из дырки в домашнем тапочке проглядывал серый носок:
– Привет, дорогой. Не подсобишь колодец почистить? А то совсем черт-те чем там зарос.
Я вытер руки о подол рубахи и пошел за ним.
На заднем дворе стоял старый колодец, срубленный из дерева. Сколько ему было лет – неизвестно. Я еще мальчишкой был, а он уже тогда старым считался.
– Я всю воду вычерпал, а залезть туда силов не хватат. Старость не в радость. Подсоби, – Пантелей подставил мне лестницу и приготовил ведро со скребком и тряпкой.
– А фонаря-то у тебя нет? Тут темно, не видно ни черта, – спускаясь вниз, спросил я соседа.
– Уже бегу, золотой мой! – подорвался Пантелей, обрадовавшись подмоге.
Через некоторое время он вернулся, держа в руках фонарик.
Я опустился на дно и принялся сгребать со стенок осклизлый жижеподобный налет.
– Поднимай! – крикнул я ему, отправляя очередное ведро с гущей наверх.
Пантелей начал крутить ручку колодца, и ведро, покачиваясь, поплыло вверх, навстречу свету. И тут я заметил, как что-то блеснуло у меня под ногами. Свет фонарика выхватил кусок какого-то узорчатого металла. Нагнувшись, я достал с илистого, уже начавшего медленно заполняться водой дна колодца небольшую резную монетку.
– Опускаю! – крикнул Пантелей, и ведро пошло вниз.
Я сунул монетку в карман, успев лишь пальцем снять с нее слой грязи.
***
– Ну не находил, значит, не находил, – отец Михаил ударил себя по бокам. – Был бы ты обычный человек, отправил бы тебя попоститься, молитвы почитать, причаститься. Но не буду я тебя томить, не успеешь ты все это сделать. Проторил бес дорогу в душу твою. Крестить тебя надо и как можно скорее. Идем.
Отец Михаил махнул мне рукой, зовя меня наверх, на второй этаж церквушки. Деревянные продавленные ступени скрипели под тяжестью моего веса. Узкие стены коридора начали давить на меня с обеих сторон, заставляя подумывать о бегстве. Я заволновался. Может, это я зря, и мне надо к психиатру?! Отец Михаил обернулся на меня, грозно подняв бровь, словно услышал мои трусливые мысли. А я вот его не слышал. С тех пор, как я начал проваливаться в темноту, все прежние спецэффекты кудо-то пропали. Я теперь не слышу чужие мысли, не предвижу события и больше не обладаю той сверхсилой…
***
Четырьмя годами ранее…
Было раннее зимнее утро обычного буднего дня. Мороз стоял вот уже неделю, а то и больше. Я пришел на остановку вместе с Верой, чтобы сесть на троллейбус, которой должен был отвезти меня на работу. Рядом топтался школьник лет двенадцати с огромным синим рюкзаком на спине, туго набитым учебниками. Он то и дело подходил к краю дороги и выглядывал, не едет ли троллейбус. Кто-то переминался с ноги на ногу, замерзая. Вера активно размахивала руками в бежевых шерстяных варежках, описывая, как на дне рождения ее начальника тот напился и начал вытворять разные непристойности со своей секретаршей. Из ее рта шел пар. Минус двадцать пять градусов румянили ее щеки. Я поднял глаза на заиндевевшие провода. Не колышутся. Значит, троллейбус не едет. Я стал рассматривать Верино лицо: какая же у меня красивая жена – первые морщины слегка тронули ее лоб и глаза, но они лишь еще больше придавали ей шарма. Прядь светлых волнистых волос выбилась из-под шапки.
Вдруг я услышал громкий звук удара и увидел, будто в замедленной съемке, как за спиной Веры «Буханка» переворачивается и летит в остановку. Я оттолкнул Веру, затем школьника, который стоял на поребрике. Когда я убедился, что мальчишка валяется в сугробе на безопасном расстоянии, я посмотрел на Веру. Она кричала, прижав ладони к лицу, на котором застыла гримаса ужаса. Я повернул голову в сторону дороги: «Буханка» летела колесами вперед, и до меня ей оставалось метра три. Я выставил обе руки вместо того, чтобы закрыться от удара. Затем я почувствовал, как мои руки коснулись холодной стали. Ударная волна передалась моим рукам, в которых она и завязла, точно муха в желе. На остановке воцарилась тишина. Машина замерла и лишь крутящиеся колеса разбивали всеобщее оцепенение.
Вера подбежала ко мне и прижалась, обнимая. Школьник так и сидел в сугробе, хлопая глазами. Остальные люди выдохнули разом. Какой-то парень подошел ко мне:
– Слышь, мужик! Я че-то так и не понял, что это было?!
– Да я т-тоже не понял, – смутился я.
К остановке подъехал троллейбус.
***
Небольшая уютная комната была наполнена светом лампад, создавая атмосферу благодати. Приятный запах ладана висел в комнате, слегка дурманя голову. Отец Михаил пригласил меня подойти к купели, стоящей в центре комнаты, и раздеться до трусов.
– А крестик-то! А крестик-то нужен! – засуетился батюшка, всплеснув руками. – Я сейчас, обожди тут.
Отец Михаил вперевалочку побежал вниз, а я остался стоять в одних трусах, рассматривая скромное убранство священной комнаты. Дева Мария и Иисус Христос снисходительно смотрели на меня с огромных икон, установленных почти под потолком. В их взгляде читалось человеколюбие и сострадание. Меня преисполняло спокойствие и миролюбие. Из окна открывался вид во двор, где женщина с монахами чистили дорожки от снега. Один из монахов разогнулся и глянул в мою сторону: его голубые глаза выглядели настолько чистыми, словно они принадлежали святому.
Прошло минут пятнадцать или двадцать, а отца Михаила все не было. Колючие мурашки забегали по моему телу. И вместе с холодом в меня начала проникать темнота. Следом за ней пришла и злость. С каждой секундой она все больше и больше заполняла меня, словно сосуд – змеиным ядом. Мне стало душно и тесно в этом убогом маленьком помещении на втором этаже церкви, я с трудом себя сдерживал, чтобы не сбежать. Меня начал бить озноб. Свет от лампад, ставший вдруг почему-то ярким, резал мне глаза, а запах ладана забивался в ноздри и вызывал раздражение. Глаза начали слезиться. Меня одолевало желание разнести здесь все. Я взглянул на иконы: лики Девы Марии и Иисуса Христа вдруг показались мне приторно-слащавыми, какими-то наигранными. Их взгляд стал высокомерным, а губы скривились в улыбке, скорее напоминающей оскал. И тут я уловил едва заметный запах сероводорода, который перебивал запах ладана.
На лестнице послышались шаги отца Михаила. Темнота, будто испугавшись его, отступила, спряталась в закоулки моей души.
– Батюшка, у вас канализация прохудилась…
Отец Михаил метнул на меня тревожный взгляд, ничего не ответил, взял Библию в руки и начал читать молитвы…
Когда я рассказал Вере, что крестился, она посмотрела на меня, как на безумца. Я показал ей простенький крестик на черном гайтане. Она улыбнулась и спросила:
– И кто же твой крестный?
Я растерялся. А ведь и правда, никто. А если из-за этого обряд не сработает? Мне стало страшно. И стыдно, что я не позвал ее на столь важное действо.
– Вера, почему у нас пахнет канализацией? – я решил сменить тему, учуяв запах сероводорода.
Она пожала плечами:
– У нас уже давно так пахнет.
Я открыл книжицу, которую мне дал батюшка Михаил по случаю крещения, и тут темнота снова накрыла меня. Но это уже было не так, как в прошлые разы. Мне показалось, что внутри меня разросся сжигающий мою плоть огонь.
***
Я очнулся в темноте, в нашей квартире. Рука сжимала рукоятку кухонного ножа, занесенного над Верой. Ужас костлявыми пальцами взъерошил мои волосы на голове. Жена спала, едва прикрывшись одеялом. Меня прошиб холодный пот. Я опустил нож. Он выпал из расслабившейся руки и с грохотом ударился об пол. Вера вздрогнула и открыла глаза.
– Что такое? – она смотрела на меня сонным взглядом.
Вера увидела нож, валяющийся на полу, и на ее лице проступила тревога, испещрив его морщинами. Она сжалась в комок, укутавшись в одеяло. Я уловил страх, исходящий от нее. Мне казалось, будто я могу потрогать эту серо-желтую субстанцию, разреженную в воздухе. Стоит мне открыть рот, и она вольется мне в горло, наполняя его кисловато-горьким привкусом.
Я поднял нож и молча побрел на кухню. Ну а что я мог сказать ей? Заварил себе чай и сел, тупо уставившись на коричнево-оранжевую горячую воду с плавающими чаинками на дне. Вера тенью скользнула в туалет.
Как я мог до такого дойти? Да что же такое со мной творится?! Стыд, страх, отвращение к самому себе и ужас от происходящего поглотили меня, закрутили в тошнотворно-сероводородном хороводе. Этот дурманящий мерзкий запах по-прежнему стоял в квартире. Надо попросить Веру вызвать коммунальщиков, пусть проверят канализацию.
Как же мне смотреть ей в глаза, если я не помню даже того, что делал вчера? Я потрогал крестик на шее: висит, ничего необычного. Кто-то из знакомых мне сказал, что сверхспособности могут открываться при поднятии кундалини, только вот, что от этого может вышибать память, никто не слышал. У Веры вроде бы был знакомый психиатр, может, стоит все же доехать до него… Хорошо, что Аришки нет, осталась у бабушки с дедушкой. Милая моя дочка, если бы она знала, как я скучаю по ней.
Вера промелькнула в коридоре. Я встал, пошел к плите и взял чайник, чтобы добавить горячей воды в чай. На полпути к столу я заметил, как за окном в темноте снуют какие-то крохотные огоньки. Я приблизился к стеклу, чтобы разглядеть их. Мне показалось, что они летают над лесом и словно играют в салочки. Я решил, что это светлячки, и перевел фокус на свое отражение в окне. Чайник с грохотом упал на ногу, ошпарив меня водой: со стекла на меня смотрело чужое лицо с колким взглядом и тонкими, изогнутыми в акульей улыбке губами.
– Господи, да мы будем сегодня спать или нет? – из комнаты раздался раздраженный голос Веры.
Дрожащими руками я поднял чайник и вернул его на плиту. Сердце билось о грудную клетку, словно зверь, угодивший в силки. Снова нехотя поднял глаза и посмотрел на свое отражение: нет, это я. Обычный я.
– Показалось, вот же! – произнес я вслух, ухмыляясь.
– Тебе не показалось! – вдруг услышал я мужской зычный голос.
Я резко выпрямился и огляделся по сторонам. Никого. Меня словно окунули в ванну со льдом. И вдруг я все понял. «Жучки»! В моей квартире стоят «жучки», и ребята с ментовки с прошлой работы наблюдают за мной и слушают! Оттуда, с того отдела, никто не уходит просто так, я помню, Степаныч рассказывал…
Где же они могут прятаться? Я обшарил окно и дверные проемы. Пусто. Ну ничего, вызов брошен, я найду их! Залез в шкаф и попытался пошарить там рукой, но тещин сервиз, подаренный нам на свадьбу, не пускал мою кисть. Я осторожно вытащил его, но одна из чашек отчаянно закачалась, забалансировала, точно неопытная балерина на одной ноге, и, ударившись об пол, вдребезги разлетелась. Я буквально ощутил, как Вера напряглась, преисполнившись раздражением, которое того и гляди могло прорваться, разрушив мощную плотину нечеловеческого терпения.
И тут я услышал мужской смех. Кто бы ни был его обладателем, он издевался надо мной. Я не выдержал и начал вытаскивать тарелки, чашки и прочую посуду одну за другой из всех шкафов. Смех усилился, достигнув апогея. Нарочито глумливый, он отражался эхом внутри моей черепной коробки. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Тарелки разлетались по полу кухни, разбиваясь и превращаясь в фарфоровую крошку. «Ибо прах ты и в прах возвратишься…» – услышал я снова тот же голос.
Я стоял перед пустыми шкафами с раззявленными дверками и не мог понять, где же могли прятаться эти чертовы «жучки».
Я провел рукой по шву, где стыкуются обои. Мой ноготь попал в шов и зашел неглубоко внутрь него. Я со всей силы рванул обои. Пусто. Кощунственный смех окружил меня со всех сторон. Я понял! Они поставили их по контуру всей кухни! Я начал срывать обои, одно полотно за другим, пока наша красивая светлая кухня не превратилась в униженную каморку. И только тут до меня наконец дошло, что они кроются за шкафами. Меня обуревало желание добраться хотя бы до одного из них, и я безжалостно начал скидывать шкаф за шкафом.
На кухню влетела Вера. Ее глаза вылезали из орбит, а рот она прикрыла рукой. Я огляделся: наверное, цунами после себя оставляет больше целых предметов.
– Что ты?.. Что?.. – она не могла выдавить из себя ни слова.
Я приставил указательный палец ко рту и произнес шепотом:
– Тсс! Здесь кругом «жучки». Нас подслушивают.
Она беззвучно всхлипнула:
– Демьян, пойдем спать. Я прошу тебя, – ее голос был тихим и спокойным.
Я видел, что она мне не верит. Сейчас или никогда! Я должен объяснить ей так, чтобы она поняла:
– Ты не понимаешь… На моей прошлой работе… Там был один такой момент, мы оказались буквально на грани. И…
Она натянула милое выражение лица и взяла меня под руку:
– Пойдем спать, пожалуйста, а завтра утром ты мне все расскажешь.
***
Она звала на помощь, а я навис над ней. Ветер трепал ее волосы, закрывая от меня ее наполненные ужасом глаза. Мои руки с побелевшими костяшками пальцев были сомкнуты на ее тонкой лебединой шее. Она цеплялась за оконный проем, чтобы не выпасть с тринадцатого этажа. Я пытался выбросить Веру из окна, остервенело ее душа. Удивительно, что никому до этого не было дела: ни идущим внизу пешеходам, бросавшим равнодушные взгляды наверх, ни едущим по своим делам автомобилистам.
Я резко разомкнул руки и отошел в сторону. Вера стремглав бросилась прочь от окна и спряталась где-то в коридоре. Я посмотрел на свои дрожащие руки: «Что же я делаю? Это же моя любимая женщина! Почему я ее уничтожаю?» Вера поспешно натягивала джинсы, запихивая в них рубашку.
– Вера, прости меня. Я не знаю…
Вера процедила сквозь зубы:
– Больной!
– Где Аришка? – я закрыл окно, с улицы веяло жарой.
– Она давно уже живет с бабушкой и дедушкой после всех твоих фокусов, которые ты тут выкидывал, – Вера схватила сумку, ключи и стала открывать дверь.
Жена метнула в меня полный отвращения взгляд, дернула дверную ручку и шагнула в коридор, хлопнув дверью.
Я сел на проеденный старостью диван и уставился в никуда. Я так и не купил новый, хотя обещал. И раковину тоже. И я снова не помнил, какой сейчас день, месяц и даже год. Кто-то уничтожает меня, глумливо надсмехаясь надо мной за моей спиной. Слабо посмотреть мне в глаза?!
– Ты разве их не видел? – услышал я снова тот же голос.
Меня будто ударило током. Я кинулся на кухню, ведь, кажется, еще вчера я устроил там настоящее ледовое побоище. Или это было не вчера?.. Я вошел на кухню. Белые оштукатуренные стены окружали меня со всех сторон. Ни стола, ни стула, ни моей любимой кружки. Где же ты, беленькая с красными цветочками и золотой каемкой?
Я уселся прямо на бетонный пол, скорчившись, как креветка. Я стиснул зубы, чтобы не дать волю слезам. Мужчины не имеют права на них. Нательный крестик покачивался на гайтане, словно маятник, туда-сюда.
– И ты мне не помог, – я сорвал его и бросил на пол.
Я сидел посреди белой кухни, а мои мысли сменяли одна другую, как автомобили на оживленном перекрестке. Я безмерно любил свою жену и дочь, но по какой-то совершенно невнятной причине доставлял им боль и страдания. Я не понимал, что со мной происходит, не мог понять, почему и что со мной будет дальше. Но одно я знал точно: больше так продолжаться не может. Я должен уйти, уехать от них как можно дальше, чтобы то, что сидит во мне и управляет мною, не смогло добраться до них и причинить еще большие страдания.
Я встал и начал собирать вещи. Мое сердце рвалось на части от понимания того, что, возможно, я их больше никогда не увижу. Не почувствую этот нежный запах магнолии, исходящий от Веры, ее нежных прикосновений и чарующей улыбки. Не увижу, как Аришка расцветает и становится девушкой, как она заканчивает школу и впервые влюбляется.
Внутри меня все опустилось. Этот невыносимый запах сероводорода стал еще сильнее, не давая дышать. Что-то жрало мои годы жизни, превращая ее в пыль. «Ибо прах ты и в прах возвратишься…»
Арина. 2012 год.
Ничем не примечательный, абсолютно безликий кабинет, по которому невозможно догадаться, человеку какого рода деятельности тот принадлежит. Он сидел напротив меня в добротном классическом костюме песочного цвета, который идеально гармонировал с цветом интерьера. Волосы, убранные строго на пробор, волосок к волоску, и чисто выбритое лицо выдавали в Константине Андреевиче педанта. Может быть, это и неплохо для человека его профессии. Интересно, он колет себе уколы красоты или сам по себе мало смеется по жизни? И, кстати, ему не хватает очков. Не то чтобы я намекаю, что он подслеповат, но они точно смотрелись бы стильно и как нельзя лучше дополняли бы его образ.
Массивный стол из цельной древесины не был завален бумагами. На нем вообще ничего не лежало. И смысл так тратиться? А вот открытому стеллажу с книгами до потолка отдельный поклон. Я тоже обожаю читать. Книги погружают в особый иллюзорный мир, из которого порой не хочется выныривать.
Из окон сквозь горизонтальные жалюзи едва сочился дневной свет. Моя мама тоже не любит яркого света. Интересно, это участь всех людей, страдающих перфекционизмом?!
Он сидел на стуле напротив меня и держал записную книжку с ручкой. Кажется, «Parker». Надо ему сказать, что этот бренд уже не в моде. Стивен Кинг, например, предпочитает «Waterman», и я его вкусу полностью доверяю.
Правый бок противно ныл, впрочем, так же, как и вчера. Я облокотилась на низкую спинку псевдокожаного дивана, наматывая на палец рыжий локон.
Константин Андреевич бросил на меня деланно-дружеский взгляд:
– Ну что, готовы? Начнем?
«Паркер» забегал по белым страницам, оставляя за собой синие петляющие тропинки из букв.
– Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с Борисом, – он кашлянул в кулак, – то есть… с Базелем… Кажется, такой у него псевдоним или как вы там это называете?
– Ник.
– Да, точно, ник.
О, я ждала этого вопроса! Женщины всегда любят рассказывать о своих любимых мужчинах, даже если они остались в прошлом.
– Это произошло года полтора назад. Я тогда только купила свою первую машину и не могла на нее надышаться. Это была полноприводная девятилетняя «Тойота РАВ 4» синего цвета. В тот вечер я приехала на встречу с подругой Лерой…
Ночной город остывал от зноя. Центр провинциального города кишел людьми, словно компостная куча червями. Огни фонарей, вывесок и рекламы сливались в разноцветный переливающийся калейдоскоп. Шум проезжающих мимо машин с орущей из них музыкой заглушал пьяный голос подруги, которую, с растекшейся по лицу тушью, раздирало дать мне непрошенные советы по поводу личной жизни.
– А этого Мишу тебе надо бросать, он никогда не разведется, ты зря теряешь время, – произнесла, подняв указательный палец вверх, тучная Лера.
Она икнула, и следом ее толстая потная нога подвернулась и выскочила из босоножки.
– Тем более, что он не может найти общий язык с твоим сыном. Егорка, кстати, у тебя обалденный мальчишечка, – добавила она.
Моего сына любили все мои подруги. У них еще не было детей, да и кто их заводит, как я, в шестнадцать лет, когда жизнь только начинается… С отцом Егорки мы перестали общаться почти сразу после того, как я узнала, что беременна, поэтому вот уже почти восемь лет я гордо ношу статус матери-одиночки, совмещая это с безуспешными попытками устроить личную жизнь. Хоть это и выглядит так, словно я меняю одного кретина на другого.
Мои отношения с сыном колебались по всей эмоциональной шкале, начиная от пылкой материнской любви до испепеляющего гнева за потерянные юношеские годы, которые я провела под ворохом пеленок. К счастью, в этом мире я была не одна, и столь тягостную ношу матери-одиночки помогала нести моя мама, стараясь брать почаще Егорку к себе, тем самым давая мне небольшую свободу, за что я была ей безмерно благодарна.
– Бросать? Чтобы я осталась одна? – встала я на защиту своих самых длительных отношений, которые продолжались почти целый год.
Одиночество для меня было самым страшным, что только могло приключиться.
– Да ты и так одна! Он только вечерами с тобой, а ночью – с женой! Он никогда не разведется. Ты напрасно тратишь свои прекрасные годы! – глаза почти перешедшей на крик Леры полыхнули праведным огнем.
Ревность иголкой уколола меня в самое сердце. Я всегда предпочитала сложных мужчин. В них обязательно должно было быть что-нибудь не так: немного не от мира сего, или на огромном расстоянии от меня, или, как в случае с Мишей, женат. Обычные хорошие парни казались мне пресными, как церковная просвира, и быстро надоедали. После первого же секса мне хотелось скрыться от них как можно скорее, что я и делала, закинув номер телефона в черный список. А вот такие сложные натуры, как Миша, давали мне возможность поковыряться в них, хлебнуть чашу-другую горестей, открывали обширный простор для самобичевания и безмерных страданий, без которых жизнь мне казалась скучной, напрасной тратой времени и бесполезным прозябанием.
– Да где же ты припарковала свою машину-то?! – негодовала Лера, которой хотелось уже скорее плюхнуться на сидение и поехать домой.
Мои ноги, скованные тугими босоножками на высоченных шпильках, начали гореть. Мне так хотелось их снять, но тогда я бы оказалось значительно ниже своей подруги: к чему лишнее напоминание, что и тут мне в жизни не повезло?
– Нам туда, – показала я рукой на неосвещенный переулок между домами.
Лера посмотрела на меня, состряпав комичную мину:
– Ты шутишь?! Про маньяков ничего не слышала?
– Ой, да ладно, какие маньяки в центре города? – отмахнулась я, словно от назойливого комара.
– Приближающийся конец света по календарю майя – не повод думать, что улицы городов стали вдруг безопасны.
Лера нырнула в темноту, опасливо озираясь вокруг, и я последовала за ней.
– Это не конец света, это просто конец календаря майя. А знаешь, что будет дальше? – я с сарказмом уставилась на Леру.
Та посмотрела на меня в ожидании комментариев.
– Начнется календарь ийуня! – рассмеялась я.
– Ой, да ну тебя, – настала ее очередь махать руками, – ты вообще ни во что не веришь. Как так можно жить вообще? Сходила бы к Марианне по поводу Миши, она классная, все очень хорошо видит на кофейной гуще и в своем обсидиановом зеркале.
Я сделала кислое лицо:
– Я тоже очень хорошо умею смотреть по кофейной гуще. Если я ее вижу, значит, кофе допит, и мне пора на работу.
Лера прыснула, оценив мой скептический юмор. Брелок с сигнализацией в моей руке неожиданно ожил, заморгав и запиликав на разные лады. Я ускорила шаг, ругая проклятущие, но такие до боли любимые каблуки, не дававшие мне двигаться быстрее, зато позволявшие мне не дышать Лере в пупок. Наконец облезлая кирпичная стена дома, сплошь изъеденная сотовой эрозией, делавшей ее похожей на вощину, закончилась, и моему взору предстала удручающая картина.
– Господи, да что ж это они творят-то? – запричитала Лера, выпучив глаза.
Трое здоровых парней месили друг друга кулаками прямо возле моей машины. Одного из них, высокого длинноволосого кудрявого брюнета, от удара в лицо откинуло на капот. «Тойота» заморгала аварийкой и издала жалобный писк. Все трое были одеты в косухи, черные джинсы с цепями и обуты в ботинки, похожие на ковбойские, будто они выкатились с какой-то разбитной рок-вечеринки или сатанинской мессы.
– Эй, вы чего тут устроили? Я сейчас позвоню в полицию, – все еще не очень трезвым голосом выкрикнула Лера.
Трое замерли, как суслики, оценивая ситуацию: бить или бежать. Из носа длинноволосого шла кровь, у другого оказалась разбита губа.
– Это моя машина, и я вызываю ГАИ, – телефон дрожал в моей руке, пока я пыталась набрать номер.
– Не надо, – произнес длинноволосый и запрокинул голову.
