Панорама

– Моя сестра обожала свой дом. Здесь чувствуешь себя защищенным от всего мира.

Ольга, увидев, что я роюсь в вещах ее младшей сестры, подошла ко мне. Я не смогла определить, сколько ей лет. Седеющие виски плохо сочетались с ее манерой держаться, озабоченным выражением лица и тонким голоском. Ольга жила в доме по соседству. Она заверила меня, что не в курсе того, что произошло:

– Я уснула примерно в четыре часа дня… Да, так и есть, в четыре. Я всегда сплю днем. Когда я проснулась, было примерно шесть часов, и они уже исчезли…

– Вы с сестрой были близки?

Она сняла указательным пальцем пылинку с листа монстеры.

– Да, она доверяла только мне. С другими говорила мало… но от меня ничего не скрывала.

Пока Нико, мой коллега и друг, осматривал комнаты, я опустилась на корточки перед живописными полотнами, сложенными кучей в гостиной. На всех была изображена одна и та же женщина в лесу. Выражение лица менялось от картины к картине, она была то испуганной, то грустной, нередко растерянной. На некоторых полотнах темноту пронизывал луч света, окружая ее лицо ореолом, как на иконах. На других мрак был таким густым, что ее черты были почти неразличимы. Ольга рассказала, что Роза постоянно рисовала себя, боясь, что забудет свое лицо. Она хотела удержать в памяти свой образ, чтобы не раствориться во взглядах других людей. Создать для себя непроницаемую капсулу в совершенно прозрачном мире. Это была почти непосильная задача. Она пыталась уловить суть своих эмоций. Иногда откладывала кисти и начинала торопливо рисовать пальцами, исправляла какую-нибудь деталь на незаконченном полотне, когда ей казалось, что результат не полностью соответствует ее ощущениям. У нее порой получалось найти решение – удачный жест, подходящий цвет, – но чаще всего она сердилась на себя за то, что у нее ничего не выходит, обхватывала голову руками, испачканными красками, и на ее желто-красно-зеленом лице отражалась болезненная требовательность к себе, которая заставляла ее начинать все снова и снова. Со временем Роза замкнулась в себе. Отныне она пыталась не просто добиться сходства, нет, теперь она хотела, чтобы ее картины были точными. Виртуозности она предпочитала чувство, правде – верность изображения, авторитетам – здравый смысл. Все, что выглядело слишком очевидным, казалось ей ложью.

– Еще в детстве, когда учителя просили нарисовать море и ее товарищи старательно изображали небесно-голубые волны под сияющим небом, в воображении Розы возникала морская пучина и черные бездны.

Ольга беспокоилась: ее младшая сестра ни за что не уехала бы, не предупредив ее, они так любили друг друга, что даже поселились рядом и созванивались каждый день. Судя по ее описанию, Роза была мягкой и чувствительной. А ее муж – совсем не таким. Она рассказала мне, что всегда недолюбливала “этого бездушного дикаря”.

– Мигель каждое воскресенье ходил на охоту, и притом что моя сестра обожала животных, ей приходилось смотреть на убитых уток, которых он приносил, иногда он разделывал кроликов, а когда мы упрекали его, спрашивал, не страдаем ли мы, год за годом покупая мясо в целлофане и даже не зная, как на самом деле выглядят животные, которых мы едим, не представляя себе, в каких жутких условиях их выращивают, как убивают и какого цвета у них кровь. Мигель был полной противоположностью Розы. Он был шумный, а она была тихой, он вел себя как мужлан, а она отличалась тонкостью и деликатностью. Даже внешне они друг другу совершенно не соответствовали. Роза отличалась редкой красотой. В лицее мальчики боялись к ней подойти, такой она казалась хрупкой.

Ольга показала мне в своем телефоне фото супружеской пары, сделанное прошлой зимой. Роза с ее светло-карими глазами, загнутыми ресницами, кожей, покрытой легким пушком, с золотисто-каштановыми волосами, длинными и непокорными как лианы, вызывала в воображении некий образ леса. Ее нос – изящная линия с удлиненным кончиком на гладкой поверхности лица – был словно вычерчен пером Namiki[4]. Родинка под правым глазом подчеркивала округлые скулы, порозовевшие от холода. А ее полная противоположность Мигель – гора мускулов, длинные волосы, густая бородка – напоминал ей “кабана”.

– Не злого, конечно, но необузданного. Из тех, кто легко выходит из себя, – заметила Ольга. – Вы нашли его ружье?

Я записала ее показания в мельчайших подробностях.

Если бы она сама не представилась, я бы никогда не подумала, что она сестра Розы. Ольга носила круглые очки с толстыми стеклами и постоянно одергивала слишком длинные рукава рубашки, как будто ей хотелось потянуться после каждой произнесенной фразы. Она переминалась с ноги на ногу, как неуклюжий подросток. У нее запотели очки, когда она заговорила о Мило: “У меня никогда не было детей. Я живу одна. Мило мне как сын”.

Наш разговор прервал Нико. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной с глазу на глаз. Прежде чем попрощаться, я задала Ольге последний вопрос: “Вы знаете кого-нибудь из ваших друзей или, может быть, соседей, у кого день рождения 17 ноября?”

Ольга не раздумывая ответила отрицательно. Сама не знаю почему, но эта уверенность вдруг показалась мне подозрительной. Она сказала “нет”, ни секунды не подумав, не дернув себя за рукав, не переступив с ноги на ногу. Я пожала ей руку, и она ушла, опустив голову, как школьница, которая могла бы сдать экзамен на “отлично”, если бы не опозорилась в самом конце.

Нико протянул мне белую коробку:

– Смотри, что я нашел в комнате Мило. Шнурки всех членов семьи. Они были вынуты из всей обуви. Я проверил в шкафу в прихожей: ни на одной паре нет шнурков. Кроме этой странной детали, ничего необычного ни у меня, ни у экспертов. Они все обработали реагентом Bluestar, но никаких других следов крови не обнаружили. Опрос свидетелей тоже ничего не дал.

VI

Пакстон

С тех пор как я стала стражем безопасности, Пакстон ни разу не попадал в мою зону наблюдения. Мой начальник Люк Буарон считал этот район самым надежным в городе: он никогда не посылал туда бригады, тем более что там имелась своя собственная служба охраны. Согласно экспертной оценке Тессы, два месяца встречавшейся с жившим в Пакстоне гитаристом, это район “богатых белых”. Узнав об исчезновении Руайе-Дюма, она мне сказала: “Это что-то вроде Беверли-Хиллз, сама увидишь. Продюсеры, архитекторы, артисты – культурная элита, типа того! Полно голубых. Есть и долбанутые семейки”.

Задним числом я осознала, что она описала все довольно точно.

Открытость точно так же изменила и другие города. Сетевые сообщества приняли реальные очертания. Наши виртуальные друзья, те, кто походил на нас и разделял наши взгляды, стали нашими соседями. Существование по принципу общежития сменилось существованием по принципу общежития для своих. Так, феминистки поселились в районах, куда мужчинам вход был воспрещен, в то время как другие активистки, менее радикальные, принимали их под свое знамя. Заповедники для консервативных семей располагались вдоль границ городов, религиозные люди обосновались в районах, прилегающих к храмам, церквям, синагогам, мечетям. Некоторые гомосексуалы тоже предпочли жить среди своих.

Иногда появлялись “перебежчики”: муж уходил от жены и переезжал в квартал геев, разведенная женщина перебиралась в район одиночек. С течением времени люди перемещались из одной зоны в другую. Те, кто не был уверен в своем выборе, селился на границе районов (например, Эвелин, одна из подружек Тессы, жила между черным районом и районом лесбиянок). Пожилые люди селились рядом из соображений удобства: поблизости имелись места для танцевальных вечеринок и работали многочисленные кабинеты врачей разных специальностей. И морг тоже был неподалеку – но об этом предпочитали не упоминать.

Единственное, что объединяло обитателей Пакстона, – это деньги. Новые, а не унаследованные. Деньги успешных людей, а не старые семейные капиталы. Деньги “полезные”, которые шли на производство фильмов, на помощь разным ассоциациям. Пакстон было принято называть “раем толерантности и дружелюбия”. Гетеросексуальные семьи жили по соседству с холостыми мужчинами, незамужними женщинами и с семьями, где родители были одного пола. Знаменитости чувствовали себя спокойно и не боялись, что к их окнам будут липнуть орды фанатов. В этом районе, населенном сорокалетними богачами, люди умели жить, все дети ходили в одни и те же школы, а родители делились друг с другом номерами телефонов нянь-иностранок и другой прислуги: “Просто сокровище, вот увидишь, она потрясающая”. Они им хорошо платили и предоставляли отпуск – пять недель в году. В Пакстоне предпочитали иметь хороший имидж. Впрочем, эта элита, проповедуя открытость для других, сама предпочитала жить в закрытом районе, чтобы не возбуждать нежелательную ревность и зависть. “Было бы неприлично дразнить тех, у кого другой уровень жизни”, – заявил мне однажды Ноэ, гитарист, бывший приятель моей дочери.

VII

Ночной Пакстон: взгляд снаружи

Я весь вечер ходила по району. Лучше всего было его исследовать с наступлением темноты. Мне казалось, будто я взглядом вскрываю замок, отворяю дверь и вхожу к людям в дом. Мне нравилось это ощущение. Мой взгляд пробегал по коридорам, вторгался в спальни, в ванные комнаты. Он вел себя нескромно, был назойлив. Я смотрела на незнакомцев. Я была всего лишь бесплотным духом, легким дыханием, частицей света. Я гладила кошку, наливала в бокал вино, рядом мужчина в футболке допивал свой, в открытую стеклянную дверь проникал аромат розмарина, пахло ореккьетте со сливками, и мне казалось, что я сама их пробую, он сбрызгивал их оливковым маслом, сверху натирал пармезан…

Кухонная столешница была мраморная. Мальчик в красной пижаме уже сидел за столом. Отец и сын жили вдвоем, от матери остались лишь изображения на черно-белых цифровых экранах в каждой комнате. В родительской спальне на кровати лежала только одна подушка. Я незаметно подошла поближе. На ночном столике около стеклянной стены стоял детский рисунок в рамке с подписью “Поль”: синее море, сияющее солнце – солнце улыбалось. Я вспомнила, что говорила Ольга, как она настойчиво намекала на то, что ее сестра – мученица, и намекала на первые признаки ее безумия.

Было уже девять часов вечера. Я перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось разузнать все о Пакстоне и его обитателях. Я с удовольствием изучила бы их под микроскопом, прежде чем встречаться с ними. С террасы дома Руайе-Дюма открывался панорамный вид. Я рассматривала лица тех, кого мне предстояло опрашивать, обитателей домов, откуда хорошо было видно жилище пропавшей семьи. Сегодня каждый знает своих соседей.

В квартале, где стоял дом Руайе-Дюма, было чисто. Кроме него там было еще четыре дома. Первый, справа, принадлежал Ольге. Она развалилась у телевизора. Дом напоминал теплицу из алюминия и закаленного стекла, установленную на низенькой каменной стенке. Я уже много лет не видела садовых гномов, у нее перед дверью стояли целых два. В гостиной на столе лежали салфеточки, стояла кружка в цветах британского флага, бронзовая статуя Свободы и фарфоровые безделушки, расписанные вручную. Все это напоминало витрину сувенирного магазина.

Дом напротив был менее пестрым. В этом прозрачном кубе жила семья без детей – Лу и Надир. Я подошла в тот момент, когда они занимались любовью. Для того чтобы сохранить хотя бы минимум интимности, некоторые семьи потратились на кровати-саркофаги. Принцип их устройства был прост: каждый нажимал на кнопку со своей стороны – так обеспечивалось обоюдное согласие, – и кровать закрывалась, как коробка. Если возникали проблемы, тревожная кнопка позволяла открыть ящик и вызвать охрану.

Спальня выходила на стеклянную стену жилища Поля и его отца, любителя готовить. В день исчезновения никого из них не было дома. Оставалось еще два строения, отделенных друг от друга детским парком. Дом архитектора Виктора Жуане, яростного борца за Открытость и постоянного члена соседского патруля. Я хорошо его помнила: в 2029 году вместе с миллионами французов я слушала его речь. Его двенадцатилетняя дочь Саломе сидела за компьютером, прилипнув к экрану

И наконец, дом семьи Карель, пакстонианцев до мозга костей. Филомена и Йохан жили в доме-шаре, у них было двое идеальных детей, девочка и мальчик: они готовились ко сну и делали дыхательные упражнения.

Йохан достал бинокль. Он наблюдал за мной.

VIII

Давид

Было поздно, но Давид еще не спал. Он ждал меня на диване, держа на коленях журнал. Снаружи мне показалось, что я смотрю на картину Хоппера “Комната в Нью-Йорке”: мужчина, сидя в кресле, читает газету. Его жена играет на пианино. Художник поместил в центр полотна дверь, и кажется, что она разделяет их. Комната освещена, атмосфера печальна.

Не успела я снять пальто, как Давид метнул в меня фразу словно нож:

– Я обманывал тебя годами, я даже не старался это скрывать, а ты даже ничего не сказала.

Он признался в измене таким тоном, словно упрекал в ней меня. Уже несколько дней я уделяла ему недостаточно внимания. Взбудораженная расследованием, я получила заряд адреналина, которого мне так не хватало. Исчезновение семьи Руайе-Дюма меня не обрадовало, но мне было приятно вернуться в годы моей молодости, когда каждое новое дело превращалось в приключение. Давид, казалось, решил отомстить за мое приподнятое настроение. Мимо нашего дома прошествовал соседский патруль. Я поприветствовала его, подняв большой палец. Давид подошел ко мне, обхватил ладонями мою голову, чуть заметно улыбнулся и скользнул губами по моей шее:

– Элен, я тебя больше не люблю.

Он с наслаждением проговорил это по слогам. Мне сдавило сердце, кровь толчками пульсировала в артериях, венах, руках до самых кончиков пальцев. Под действием этого электрического тока у меня сами собой сжались кулаки.

Я не смогла бы точно сказать, когда началась наша нелюбовь, но уверена, что жестокость прорвалась в тот ноябрьский вечер и с тех пор не утихала. Как мы до этого дошли? Давид, кажется, ждал какой-то реакции с моей стороны. А я просто погладила его по щеке и села за пианино. Он развернул журнал.

IX

19 ноября

На следующее утро я встретила Нико на скутере. На нем были темные очки. Ему казалось, что в них он смотрится классно, а на самом деле он скорее смахивал на слепого. Его стиль всегда шел вразрез с его намерениями. Когда он хотел выглядеть элегантно, то одевался как служащий похоронной конторы, когда хотел иметь спортивный вид, напяливал что-то такое, в чем стыдно из дому выйти, но хуже всего были те дни, когда он не хотел выглядеть никак. В такие дни он надевал вельветовую рубашку, а сверху джинсовую куртку, и тогда я жалела о тех временах, когда полицейские носили форму.

– Я видел вас с Давидом вчера вечером. Как же это красиво, такая нежность, после стольких лет…

– Да, нам повезло.

Он не уловил в моих словах ни малейшего сарказма, тем лучше, мне не хотелось изливать душу. Будучи моим коллегой и соседом из дома напротив, он и так знал достаточно. Нико протянул мне шлем: он решил, что нам нужно съездить в район под названием Сверчки.

Баннер на въезде сразу создавал нужный настрой. На нем были процитированы последние строки из басни XVIII века, в которой сверчок позавидовал красоте мотылька, а потом увидел, как того поймали:

А я завидовал, безумец, мотыльку!Знать, блеск и похвалы недаром нам даются.Кто хочет счастлив быть, скрывайся в уголку[5].

В Сверчках никто не стремился к “блеску и похвалам”. Люди здесь жили в длинных перенаселенных многоэтажных домах либо в коробках с бетонными стенами и перегородками. Они жили вне зоны Открытости, одни – из-за нехватки денег, другие – по собственному выбору, и они имели на это право. Впрочем, семей, сделавших такой выбор, становилось все меньше. Многие в конце концов одумались, столкнувшись с подозрениями сограждан: “Вам есть что скрывать?” – с упреками близких: “Подумайте о детях, об их безопасности!” – с обвинениями в эгоизме, сыпавшимися со всех сторон: “А если бы все вели себя как вы?”

К этому нужно добавить, что мы, стражи безопасности, отныне не имели права вмешиваться в дела района. В отличие от старой полиции, мы не были вооружены. Применение силы могло привести к злоупотреблениям, к несчастным случаям – ко всему тому, за что общество нас винило в прошлом.

В обмен на это жителям Сверчков пришлось подписать заявление, в котором они отказывались от защиты. “Ответственные граждане не обязаны оплачивать обеспечение безопасности тех, кто берет на себя неоправданный риск”. А поскольку жители Сверчков не признали Открытость, им пришлось смириться с тотальным видеонаблюдением. Это был один из немногих районов, где центральная администрация установила камеры: с учетом того, что в случае нападения или иного преступления ни один страж все равно сюда не сунется, следовало хотя бы обезопасить другие районы. Если насилие не выйдет за пределы Сверчков, ничего не произойдет. Но если хоть один из его жителей вторгнется куда-то еще, он будет знать, что ему грозит: общество обойдется с ним сурово. Жизнь в таком месте служила отягчающим обстоятельством, и приговор обычно выносили в течение суток без судебного разбирательства. Некоторые дела, по причине их сложности или тяжести содеянного, выносились на теледебаты. Журналисты излагали свою точку зрения в передаче “Презумпция виновности”. Граждане голосовали в конце, по телефону или интернету, и судебный исполнитель оглашал результаты в прямом эфире. Если он подтверждал виновность, приговоренного в тот же вечер увозили в тюрьму, где стены камер были заменены односторонними зеркалами без амальгамы. Узника мог видеть кто угодно и когда угодно, как того требовала Открытость, но сам он видел только свое отражение. В этих тюрьмах 98 % заключенных были выходцами из Сверчков. Многие из них получили пожизненные сроки.

Нико повез меня в Южные Сверчки.

Чтобы туда попасть, пришлось сначала проехать через все Северные Сверчки, расположенные за чертой города. Это было место, где люди сводили счеты, торговали запрещенными товарами, наркотиками, контрабандными сигаретами, гетто, куда перебрались потребители крэка, пригород, где поселились проститутки и нелегалы, все те, кого общество не желало больше видеть, оттого что они были слишком бедны или слишком больны.

В Южных Сверчках вокруг опустевших частных домов и пришедших в упадок ферм тянулись пустыри и луга с пожелтевшей травой. На улицах встречались бродячие собаки, тоже брошенные, как и все остальное здесь, слышался скрип качелей, попадались сдувшиеся детские бассейны и даже один огород, где росли помидоры; здесь поселились сквоттеры, и прямо на клумбах с кустами роз сушилось белье. Здесь теперь селились маргиналы, упрямцы, не готовые расстаться со своим грошовым жильем, просто люмпены – или, по мнению некоторых, бунтовщики, – во всяком случае, люди, убежденные, что отстаивают некую идею свободы.

Шел дождь. Скутер прибавил скорость.

Нико был уверен, что Руайе-Дюма, если они неведомо почему ушли из дома по собственной воле, должны прятаться именно здесь. Отец Мигеля жил в Сверчках, в доме на отшибе, который он ни за что не хотел покидать.

X

Пабло

– Только не говорите, что вы не полицейские, сейчас все полицейские. Что вы хотите узнать? Не укрываю ли я своих родных? Я вообще ничего не знаю. А теперь убирайтесь.

Пабло мозолистыми руками держал ружье “Шапюи” 20-го калибра, подставив открытый казенник под дождь. Ольга сказала про Мигеля, что он напоминает кабана, его отец был таким же – мощным и грубым, каким-то заскорузлым. Его потрескавшаяся кожа, казалось, никогда не знала воды, капли дождя весело поблескивали в глубоких морщинах. Он держался на приличном расстоянии от нас, спокойно, но настороже, готовый стрелять.

– Не хочу, чтобы вас видели возле моего дома. Людям здесь не нужны проблемы.

Нико тронул меня за руку, словно говоря: “Уходим”. Нико принадлежал к тому типу людей, которые, преисполнившись ощущения собственного героизма, втягивают вас в неприятности, а сами сдуваются при малейших затруднениях. Несмотря на дождь, он так и остался в темных очках. Я питала слабость к его нелепостям, смирилась с тем, что он тугодум и вообще звезд с неба не хватает, но на этот раз он вывел меня из себя.

Пабло не собирался приглашать нас в дом, я спросила, нельзя ли мне сходить в туалет, и пообещала, что мы сразу же уйдем. Он позволил.

– А ты, мокрец, снаружи постой.

Дом был обставлен по-спартански. Старый холодильник, ни журнального столика, ни стеклодисплея, ни телевизора, потертые, растрескавшиеся кожаные кресла и книжный шкаф, от которого я не могла оторвать взгляд. В городе они постепенно исчезли из интерьеров. Теперь люди охотнее пользовались легкими, удобными планшетами. Тем более что они позволяли прочесть самую последнюю, свежую версию произведения: с тех пор как авторы получили возможность править текст уже после публикации, книга перестала быть пыльным, застрявшим в прошлом предметом, она стала меняться, подстраиваться к эпохе. Издательства теперь нанимали профессиональных модераторов, которым вменялось в обязанность перерабатывать и вычищать некоторые пассажи вместо автора. Благодаря новейшим планшетам отныне были доступны три версии одного и того же произведения: необработанный вариант для университетских ученых, сокращенный – для нетерпеливых, и нормализованный – для самых чувствительных.

Я заметила, что одна книга в шкафу стоит корешком назад, обрезом вперед. Я достала ее. Это был сборник стихов “Ночь-бемоль”, написанный Мигелем Руайе-Дюма и опубликованный в 2025 году.

– Это библиотека моего сына. Он много читает.

Пабло взял у меня из рук книгу и, секунду на нее посмотрев, поставил на место. Его лицо уже не было таким напряженным.

– А еще он пишет. Мало кто об этом знает. Наверное, вам его описали как бездельника, живущего за счет жены, художницы из богатых кварталов, над которой он измывается. Но это она лишила его всего. Она высосала из него его суть. Он перестал писать, когда встретил ее. Она боялась всего. Он перестал пить спиртное, ведь алкоголь – это плохо. Его последней отдушиной была охота: его ружье здесь, вот, возьмите. Он не имеет права хранить его у себя, ведь оружие – это плохо. Обычно они с Мило приезжают по воскресеньям. Утром он охотится в соседнем лесу, а днем мы вместе ходим гулять. Мой внук обожает лесные прогулки. Он лазает по деревьям, собирает каштаны. Потом мы их жарим в камине. На его девятый день рождения – он будет через месяц – Мигель хотел подарить ему первое ружье. Внук о нем мечтал. Его мать всполошилась бы и стала ныть, значит, это был бы идеальный подарок. Городские этого не понимают. Сидят в своих стеклянных домах, как в теплицах, и не видят, что происходит в мире. Не понимают, что такое смерть, что она неизбежна. Они даже перестали понимать, что такое молитва. Они убили Бога и заняли его место. Для этого прилизанного мира мы просто дикари. Но хочу вам сказать: наша жестокость не идет ни в какое сравнение с их жестокостью.

Нико подошел ко мне. Он стал делать заметки, не прерывая Пабло, который тем временем налил нам подогретого растворимого кофе.

– Мигель приезжал ко мне каждое воскресенье, кроме последнего. Ни разу не пропускал. В Пакстоне моего сына недолюбливали. Вот увидите, скоро поползут слухи. Люди, они такие: у них на все есть свое мнение.

XI

Нико торопился: у него было назначено свидание с женщиной, с которой он познакомился в интернете. Он выбирал всегда одинаковых: плотных брюнеток небольшого роста. Нико не верил в любовь, его интересовал только секс.

Он спросил, какие у меня планы. Я ответила, что должна еще немного поработать. Что нужно еще кое с кем встретиться, чтобы закончить опрос соседей. Правда была в том, что мне больше хотелось поехать в Пакстон, чем возвращаться к себе в Бентам. Я знала, что вечером Давид будет дома и сделает вид, будто ничего не случилось. Знала и то, что сама поступлю точно так же. Я знала, что наша жизнь – сплошная ложь, картинка для посторонних, потому что быть несчастным значит перейти в низший разряд. Нико я ничего не скажу. Не скажу ему, что наш брак распался, а то, что он видит, всего лишь иллюзия. Я часто пыталась вспомнить, когда это возникло, какого числа, в какой день недели нам вдруг захотелось жить в кукольных домиках, оформленных в пастельных тонах. Даже в интимной обстановке мы словно на сцене, и началось это не вчера: открытость появилась еще до Открытости.

Я прекрасно помню, что еще в 2020-е годы появилась мода на бьюти-блогеров, девиц с радостными лицами, которым производители косметики платили за то, чтобы они заходились от восторга перед всем на свете. В отличие от моделей прошлого, они смешивали бизнес с частной жизнью, снимали ролики в туалете, в спальне. Ничто не должно было ускользнуть от объектива камеры, этого падкого до зрелищ павлиньего глаза. Завершив обзор самих себя, продав кремы и готовые замороженные блюда, сушилки для белья и фены для волос, продав свои семейные отношения и свадебные фотографии, они заводили детей, чтобы успешно конкурировать на новом рынке. Нужно было все обнажить, все выставить напоказ: от УЗИ плода до самих родов, от первых шагов сына до первого купания старшенькой. У этих детей никто не спрашивал разрешения, но согласие и не предполагалось, когда виртуальное сообщество становилось семьей, когда ты общался с незнакомыми людьми как с друзьями.