Странница. Преграда

Я вновь обрела дар речи, умение ею пользоваться и нашла те самые слова, которые подходили для этого случая. Саломон стал цвета своих волос, а именно кирпичного, даже его бегающие глазки налились кровью, но с его толстых губ сорвалась почти любовная мольба:

– Дорогая, золотце мое, только не говори глупостей… Месяц… Целый месяц я занимался твоим маршрутом! Спроси у Брага! Месяц я из кожи вон лезу, чтобы найти для тебя точки класса… самого высшего!.. И афиши как у… как у госпожи Отеро! Да, да!.. И ты так меня благодаришь? У тебя что, совсем нет сердца? Десять процентов! Да ты должна была бы дать мне двенадцать, слышишь?

– Слышу. Но я не желаю, чтобы ты отстегнул себе мои шестьсот франков. Ты их не стоишь.

Маленькие красные глазки Саломона становятся еще меньше. Его тяжелая рука на моем плече вроде бы ласкает меня, но хочет раздавить:

– О ядовитое семя! Погляди-ка на нее, Браг! И этому ребенку я сделал ее первый договор!

– Этот ребенок давно уже вырос, старина, и ему необходимо обновить свой гардероб. Мой костюм в пантомиме «Превосходство» уже никуда не годится. А за новый надо отдать не меньше тридцати золотых, и башмачки для танца сносились, и тюлевое покрывало, а еще все аксессуары! Ты даешь мне на них деньги, старый негодяй?

– Ты только погляди на нее, Браг! – повторяет Саломон. – Мне стыдно за нее перед тобой! Что ты о ней думаешь!

– Я думаю, – спокойно говорит Браг, – что она поступила бы правильно, согласившись на эти гастроли, но совершила бы ошибку, если бы дала тебе шестьсот франков.

– Хорошо. Верните мне контракт.

Тяжелая рука отпускает мое плечо. Саломон как-то разом сморщился, побледнел и сел за свой письменный стол в английском стиле, не удостаивая нас даже взглядом.

– Кончайте ломать комедию, Саломон! Когда я начинаю злиться, мне уже на все плевать, и если меня дурачат, то я не задумываясь откажусь от любого ангажемента.

– Мадам, – отвечает Саломон с достоинством, ледяным тоном, – вы говорили со мной как с человеком, которого вы презираете, и это ранило мое сердце!

– Слушай, ты… – вдруг вмешивается Браг, не повышая голоса, – кончай трепаться! Шестьсот франков с ее доли, четыреста пятьдесят с моей… Ты что, принимаешь нас за немецких акробатов? Дай-ка сюда эти листочки, сегодня мы подписывать не будем. Мне нужны сутки, чтобы посоветоваться со своей семьей.

– Тогда все погорело, – бросает Саломон скороговоркой, но как-то неуверенно. – Люди, которые подписали этот контракт, – директора шикарных заведений, они… не любят, когда их заставляют ждать, они…

– …сидят задницей в кипящем масле, знаю, – прерывает его мой товарищ. – Так вот, скажи им, что я зайду к тебе завтра… Пошли, Рене!.. А ты, Саломон, получишь с каждого из нас по семь с половиной процентов. Я считаю, что и это чересчур щедро.

Саломон вытирает платком сухие глаза и мокрый лоб:

– Да-да, вы оба хорошие свиньи!

– Но и про вас не скажешь, Саломон, что вы так хороши…

– Оставь его, Рене, ведь это золотой человек! Он сделает все, как мы хотим. А кроме того, он тебя любит, ведь так, Саломон?

Но Саломон дуется. Он отворачивается от нас, словно толстый ребенок, и говорит плачущим голосом:

– Нет. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Я переживаю настоящее горе. С тех пор как я занимаюсь контрактами, меня впервые так унизили! Уходите, мне необходимо побыть одному. Я не желаю вас больше видеть.

– Ладно. До завтра.

– Нет-нет! Между нами все кончено!

– Так, значит, в пять часов?

Саломон, не вставая из-за стола, поднимает к нам полные слез глаза:

– В пять? Я еще должен из-за вас отменить свидание в «Альгамбре»! Не раньше шести, слышите?

Обескураженная, я пожимаю его короткопалую лапу, и мы выходим.

Обилие прохожих и уличный шум делают разговор практически невозможным, и мы молчим. Я заранее боюсь малолюдья бульвара Мальзерб, где Браг наверняка начнет спорить со мной и меня уговаривать. А собственно, чего меня уговаривать, я и так готова уехать… Амон, конечно, будет недоволен. Марго скажет: «Ты, конечно, права, дочь моя», хотя и подумает обратное и даст мне прекрасные советы, а может быть, несколько упаковок патентованных пилюль от мигрени, запора и температуры.

А Дюферейн-Шотель, что он скажет? Представляю себе, какое у него будет лицо. Он утешится, ухаживая за Жаден… Уехать… Кстати, а когда?

– Какого числа мы уезжаем, Браг? Я не обратила на это внимания, читая контракт.

Браг пожимает плечами и останавливается рядом со мной в толпе прохожих, которые покорно ждут, когда наконец белый жезл ажана прорубит проход в потоке машин, чтобы мы могли перейти с тротуара бульвара Осман на площадь Сент-Огюстен.

– Только ты так ведешь себя, когда предлагают выгодную поездку, мой бедный друг! Мадам кричит, мадам прямо становится на уши, на одно мадам согласна, на другое – не согласна, а потом вдруг говорит: «Я даже не обратила внимания на дату!»

Я милостиво разрешаю ему насладиться своим превосходством. Обращаться со мной как с новичком, как с ученицей, которая только и делает, что совершает непоправимые ошибки, – одно из главных удовольствий Брага… Мы бежим, повинуясь указанию ажана, до бульвара Мальзерб…

– С пятого апреля по пятнадцатое мая, – продолжает Браг. – Ты не против, тебя здесь ничто не удерживает?

– Ничто…

Мы идем вверх по бульвару, тяжело дыша от тепловатой сырости, которая поднимается с мокрой мостовой. После короткого ливня все вдруг начало таять, темно-серый булыжник отражает, как в кривом зеркале, разноцветные огни. Продолжение бульвара теряется в густом мареве, рыжеватом от остатка сумеречного света… Я невольно оборачиваюсь, гляжу вокруг, ищу – что? Ничего. Нет, ничто меня здесь не удерживает, ни здесь, ни в другом любом месте на земле. Нет, не возникнет из тумана дорогое мне лицо, как возникает из темной воды белая лилия, мне некому крикнуть в порыве чувств: «Не уходи!»

Итак, я еще раз уеду. До пятого апреля еще далеко – сегодня пятнадцатое февраля, но я чувствую себя уже уехавшей. Браг называет города, гостиницы и цифры, цифры… Но я пропускаю все это мимо ушей.

– Ты меня хоть слушаешь?

– Да.

– Значит, до пятого апреля ты ничем не занята?

– Насколько я знаю, ничем.

– У тебя нет маленького скетча или комической сценки, годной для гостиных, чтобы тебе было чем заняться на это время?

– Да вроде нет.

– Если хочешь, я подыщу тебе что-нибудь, чтобы ты поработала недельку-другую.

Я расстаюсь со своим товарищем, поблагодарив его за внимание, я глубоко тронута тем, что он пытается занять меня в мое простойное время, зная, что ничто так не деморализует, не обедняет и не ввергает актеров в депрессию, как вынужденное безделье…

* * *

Три головы поворачиваются в мою сторону, когда я вхожу в свою маленькую гостиную: Амона, Фосетты и Дюферейн-Шотеля. Плотно придвинувшись к столику, освещенному лампой с розовым абажуром, они в ожидании меня играли в экарте. Фосетта умеет играть в карты на бульдожий манер: усевшись на стуле, она внимательно следит за движением рук партнеров, готовая схватить на лету отбрасываемую карту.

Амон воскликнул: «Наконец-то!» Фосетта тявкнула: «Гав!» А Дюферейн-Шотель ничего не сказал, но мне показалось, что он вот-вот залает…

Радостный прием, приглушенный свет отогрели меня после зябкого уличного тумана, и в порыве сердечной радости я воскликнула:

– Добрый вечер! Знаете, я уезжаю!

– Уезжаете? Как, когда?

Не обращая внимания на то, что в интонации моего поклонника, помимо его воли, появилось что-то приказное, инквизиторское, я снимаю перчатки и шляпу.

– Я расскажу вам все во время обеда. Прошу вас, останьтесь оба, ведь это уже почти прощальный обед. Доигрывайте ваш экарте, а я тем временем пошлю Бландину за котлетами и надену халат, я так устала!

* * *

Я возвращаюсь, утопая в складках кимоно из розовой фланели, и сразу же замечаю, что у обоих, и у Амона, и у Дюферейн-Шотеля, какой-то решительный, заговорщицкий вид. Ну и пусть, мне-то что до этого? Мое хорошее настроение, пожалуй, на руку моему поклоннику: я предлагаю ему обмыть предстоящую поездку и угостить нас «Сен-Марсо». Он бросается, даже не надев шляпы, в бакалейную лавочку по соседству и возвращается с двумя бутылками шампанского.

В каком-то лихорадочном оживлении, чуть-чуть навеселе, я гляжу на своего поклонника не колючим взглядом, как обычно, – такого взгляда он никогда еще не видел. Я громко смеюсь – такого смеха он тоже никогда не слышал. Я закидываю наверх широченный рукав своего кимоно, обнажая до плеча руку «цвета банана», как он говорит… Я веду себя предупредительно, мило, я почти готова подставить ему щечку для поцелуя: ну и что тут, в конце концов, особенного? Ведь я уезжаю! Больше я его не увижу! Сорок дней? Да за это время все мы можем умереть!

Бедный поклонник, как я все-таки плохо с ним обошлась!.. Я нахожу его приятным, тщательно одетым, хорошо причесанным… Так смотрят на того, кого больше не увидят! Ведь когда я вернусь, я его забуду, и он тоже меня забудет… с малюткой Жаден или с какой-нибудь другой… Но, скорее всего, все-таки с малюткой Жаден.

– Ма-лют-ка Жа-ден!

Я громко произнесла ее имя, и это показалось мне весьма остроумным.

Мой поклонник, который сегодня вечером почему-то смеется с трудом, смотрит на меня, насупив брови угольщика:

– Что «малютка Жаден»?

– Она вам здорово пришлась по вкусу в тот вечер в «Ампире-Клиши»?

Дюферейн-Шотель наклоняется вперед, явно заинтересованный. Его лицо выходит из зоны, затененной абажуром, и я теперь вижу оттенок его карих глаз и рыжину со светлыми искрами – такими иногда бывают некоторые агаты.

– Вы были в тот вечер в зале? Я вас не видел!

Перед тем как ответить, я допиваю шампанское и говорю с таинственным видом:

– Да-да, не угодно ли!..

– Смотрите-ка! Оказывается, вы были там!.. Да, она мила, эта малютка Жаден. Вы с ней знакомы? Я нахожу ее очень привлекательной.

– Привлекательнее меня?

Я заслужила, чтобы на эту необдуманную, дурацкую, недостойную меня фразу он ответил бы иначе, нежели просто удивленным молчанием. Я готова провалиться сквозь землю… Но какая разница? Ведь я уезжаю!.. Я начинаю говорить о своем маршруте… Объеду всю Францию, но выступления будут только в больших городах, и афиши, как у… как у госпожи Отеро! И какие прекрасные места мы будем проезжать, и на юге будет тепло и солнечно… И… И…