И за мной однажды придут

Дочь и аблакат жадно набрасываются на бумаги, фотографируют, изучают. Вся корреспонденция от некоего Гриши (Московский главпочтамт, до востребования) некой Диляре Марашке (г. Калиновск, ул. Смородинная, д. 1).

Дочь (победно): Пригласительные без мест! Любому зрителю могла достаться такая контрамарка. А фотка в каком-то парке, будто мимо пробегал. Ты на почтительном расстоянии от него. Лица расплывчатые. Это, может, и не ты вовсе. Фотомонтаж!

Третий акт

Ведущий проникновенным голосом зачитывает одно из писем, где некто Гриша обещает некоему Егору купить детский велосипед.

Зал умиляется, некоторые эксперты смахивают слезу.

Драматург (до этого молча и брезгливо взиравший на происходящее): Раздули историю, будто идет борьба Вселенских сил Зла и Добра, Бога и Дьявола, Света и Тьмы, Космоса и Хаоса, Времени и Вечности. Кому достанется Отец? Лиля, вы сейчас занимаетесь идеализацией, канонизацией, как угодно… Всем детям хочется думать, что они произошли в результате непорочного зачатия от ангелов и святых духов. Но у нас в сухом остатке обычная история: земная женщина родила от земного мужчины. Не от иконы. Не от идеала. Гриша имел право на некоторые человеческие слабости. Будучи мудрым, он выстроил две линии, которые никогда не пересекались при жизни.

Певец: Если в его жизни происходило то, о чем он не хотел говорить, значит, никто, кроме него, не имел права это обнародовать.

Драматург: Раз мужик подписал контракт на величие, значит, разделяет себя с миром. И нет конкретных женщин, нет конкретных семей.

Депутат: Нет уж, народный артист – это не индульгенция. Это образец для подражания. С него берут пример. Вести себя надо порядочно не только на экране и на сцене, но и в своей семье.

Блогер: При всем уважении к Григорию Санычу, надо было при жизни расставлять акценты, а не прятать голову в песок. И тогда у детей не было бы такой головной боли.

Актриса: А представьте, что Гриня признается в измене? Я думаю, разразилась бы атомная война, дочь спалила бы Вселенную! И хорошо, что открыто не гулял, а тихонько завел себе душевную подругу на стороне. Иначе какой пример для нашей молодежи?

Дочь: Почему вы так легко отказываетесь от моего папы и так просто соглашаетесь с этими сплетнями? Ведь дело даже не в том, что нам сложно в это поверить. А в том, что поверили все остальные, хотя это продолжает оставаться неправдой.

Драматург: Мы не отказываемся и не соглашаемся. Мы просто по-человечески понимаем вашего отца. Нормальный мужик оказался. Тоже мне невидаль – вторая семья. Ну что вы такого узнали? Вы как будто вчера родились, у половины (если не более) страны – внебрачные дети.

Певец: Правильно, но та половина страны (если не более), родившая от сантехника Васи, помалкивает в тряпочку и не трясет на телевидении грязным бельем.

Актриса: Это не грязное белье. Это божий промысел. И пусть та девушка поначалу повелась на взрослого знаменитого актера, но она за это заплатила и пронесла свой крест через всю жизнь. Тихо и скромно вырастила прекрасного сына, ни на что не претендуя.

Драматург: Зато Гриша воспитать дочку достойно не сумел. Сидит тут в истерике бьется, обзывается, топает ножками. Лиля, вы ведете себя слишком самонадеянно, по-хозяйски! Народную любовь надо еще заслужить, она по наследству не передается. Вам вообще ничего не передалось. Если уж сравнивать, то парень больше похож на Гришу.

Лиля (теряется лишь на секунду): Я пострадавшая сторона, и вы меня еще совестите!

Батюшка: Вам надо понять, что отец любил не только вас. Эгоисты не бывают счастливыми. Простите отца, примите брата в семью!

Аплодисменты в зале.

Дочь (разражается обличительной речью): До чего у вас все просто! Просто изменили, просто родили, просто извинились, просто признали… Вам всем на пальцах приходится объяснять обыкновенные вещи, что неприлично спать с чужими мужьями, неприлично говорить о своих абортах (если это не исповедь), неприлично распускать сплетни, неприлично сниматься голыми… Налетели стервятники, выползли гады из всех щелей, завсегдатаи ток-шоу, бывшие завистники и подхалимы, поглумиться над Глыбой, хайпануть на чужой трагедии. Потирают ручонки, подленько хихикают… А что такого? Все гуляют, и этот гулял! Как вам всем хочется опустить моего папу до своего уровня. Чтобы он оказался таким же низким и подлым! Как вам хочется сделать его гадким! Но только он вам не ровня. Не бывает среди актеров святых, вы говорите? А вот бывает! Мой папа был святым! Вы можете не верить, смеяться надо мной, называть наивной и избалованной. Он был порядочным!

Драматург (подавляя зевоту): Да, порядочным ходоком, только скрытным. Все порядком утомились вашим шекспировским монологом, полным театрального трагизма.

Ведущий: Наличие сына не ставит под сомнение заслуги и положительные качества Григория Саныча.

Актриса: Ну посмотрите, какой Гриня был породистый зверюга! Зона поражения Гришиного обаяния была впечатляющей. Честно сказать, он по женской части сильно свирепствовал. Без похождений просто чах на глазах. Ему даже не женщины, а впечатления от них были нужны. Разве можно за это осуждать? И раз уж у нас зашел такой разговор, то у меня тоже произошел с ним краткосрочный роман на съемках в Риге.

Ведущий (загораются глаза): Мы готовы сделать под вас выпуск. Дети были?

Актриса (с хохотком): Мне тогда было не до детей. У меня случился… выкидыш. Я много снималась. Режиссеры в очередь выстраивались. Мужчины толпами ходили…

Продюсер: Все о себе да о себе! Это программа не о вас, уважаемая! На каждом углу рассказываете о своих несуществующих романах. Мы уже устали читать про ваши многочисленные аборты, глядеть на вашу неудачную пластическую операцию. Все никак не переживете благополучно свой климакс.

Зал гудит. Актриса скулит. Выясняется, что драматург – бывший муж актрисы.

Драматург (кричит продюсеру): Тебе пора е(пи-и-ип)о начистить!

Ведущий: Так, давайте сейчас все успокоимся…

Продюсер: Рискни, падла! Всю жизнь напрашивался Грише в друзья. Мечтал, чтоб он твои бездарные пьесы на Трехгорке ставил. Ты ему завидовал! Он умер, и теперь появилась возможность отомстить, втоптать его в грязь, сравнять с собой.

Драматург срывается с места и пробует втащить продюсеру. Тот обороняется и прячется за диван. Их пытаются разнять.

Депутат: Да угомонитесь уже, деятели искусств!

Ведущий просит скрипача сыграть что-нибудь под финал. Роялем в кустах оказывается скрипка. Инструмент надрывается, рвет душу.

Ведущий (под звуки Равеля, на фоне безобразной потасовки): Наше эфирное время подходит к концу. Как жаль, что зачастую родные и близкие не могут понять, что они родные и близкие. Мы будем следить за этой историей. Берегите себя и своих близких.

Отъезд камеры. Внизу экрана бегут титры.

4

Я бы не вспомнил об этой истории. Но побочный эффект узнавания нового (или хорошо забытого старого) не дал забыть о ней. Отовсюду, почти из каждого утюга хлынуло потоком имя Кармашика. И дочка его не сразу стаяла в памяти. Заглядывал к ней в соцсеть. Все как положено для профиля одинокой ляльки: красивые платья, светские мероприятия, умные цитатки. И ни одной фотки в купальнике с заморского отдыха.

Прокыш наказал малость попасти этого скрипача. Ничего особенного: чем занимается, куда ездит, с кем общается… Значит, там наверху держат руку на пульсе.

Бог знает, сколько времени я потратил бы на это, если бы не инфа от соседей: скрипач сразу после эфира технично свалил со съемной фатеры. Приехала за ним какая-то баба на черном джипе (номера не засветила) и увезла со всеми пожитками в неизвестном направлении. Видимо, навстречу новой прекрасной жизни.

– И как его теперь выцепить? Нигде не прописан: ни в Москве, ни у себя. Симка левая. Телефон левый. Камеры ничего не дали.

Прокыш, сплетя пальцы на затылке и растопырив локти, крутился в кресле:

– И база ЗИЦ ничего не дала. Странное дело, если не сказать больше. Ну ладно, уже есть за что сцапать – человек без регистрации дышит. Хоть поквартирный обход научился делать. Ни одна камера не даст того, что дают разговоры с жителями. Это называется «владеть достоверной оперативной информацией на территории обслуживания» – важничал Прокыш в своем излюбленном покровительственном образе, придавая словам житейскую мудрость, значительность.

– Может, его через редакцию выцепить? С ними-то он связь поддерживает.

– Без заявы да с голыми руками в редакцию особо не сунешься. Пошлют куда подальше и правильно сделают. До суда придется ждать. А после заседания «выставить ноги». Но тоже палевно, будет херова куча журналюг. Самый бесполезный и поганый народ. Вот кому спозаранку и до поздней ночи разгружать вагоны с углем. И так до посинения, пока не передóхнут, чтоб от безделья не маялись и не мешали работать.

Прокыш с недавнего времени недолюбливал журналистов – его новое «увлечение».

– Не факт, что явится, – предположил я, – тупо зассал. Или ему теперь некогда – отправится на новоявленные скрипичные гастроли.

– Опасные гастроли… Кстати, насчет гастролей! Гошан, ты как самый культур-мультурный из нас сгоняй-ка на Трехгорку. Надо сопоставить даты гастролей с датами тех писем и телеграмм, которые скрипач предъявил. Не бог весть что, но уже кое-что. Надо же и нам имитировать бурную деятельность, шевелить ложноножками.

Мне не очень пришлась по душе перспектива угрохать на это сомнительное мероприятие свой единственный отсыпной.

– А вдруг не Гришин почерк? Чего заранее гоношиться?

– Суд может и не назначить почерковедческую экспертизу. Здесь бабка надвое сказала. Работаем на опережение. Аблакат будет стряпать внесудебную.

– А чего Кармашики сами туда не поедут?

– Руководство театра с ними в контрах. Дочка и там успела посраться. Видите ли, на передачу не явились. Сам же знаешь, Гришины бабы не в адеквате, планку им сорвало.

– Это вообще-то аблакатские обязанности.

– Аблакат нынче едет в Калиновск разнюхивать про эту скрипично-швейную семейку. Иначе Гришина саранча выест его без гандона. Ему проще, он хотя бы через адвокатский запрос может действовать.

Пришлось делать вид, что проникся важностью, брать под козырек и ехать в центр.

Сам театр располагался недалеко от Трехгорной мануфактуры. Сориентировался. Да и трудно не заметить здание в монументальном стиле сталинского ампира с портиком. Давно не был в театре. Точнее, ни разу, если не считать школьных лет. Но не зря Прокыш считает меня самым «культур-мультурным». Отовсюду знаю понемногу: в каком городе похоронена Цветаева, в каком году произошло Цусимское сражение, кто на Чемпионате Европы 1960 года забил победный мяч…

Взявшись за резную ручку, с усилием оттянул на себя дубовые двустворчатые двери, предвкушая встречу не иначе как с самим Гришей. Но ожидание и реальность – две вещи несовместимые. Внутри долго мурыжили:

– …а что вы хотите, – разводила руками администраторша, постоянно с кем-то созваниваясь, – театр еще на гастролях.

Я ни на чем не настаивал, ничего не объяснял, никуда не торопился. Просто ждал. Самый действенный способ добиться чего-то – продавить нужную тему. У Прокыша научился. Прислонившись к мраморной колонне и откинув голову, любовался балюстрадой парадной лестницы, по которой когда-то взбирался Гриша.

Помню, на днях с Чебоком пришли к одному злодею. Он из норы своей которую неделю носа не высовывал, а Прокышу позарез нужен был. Я тупо выкрутил дверной глазок (сам удивился) и в отверстие ему:

– Дима, выходи гулять!

А он засел там и стаканами гремит:

– Гошан, сука-блядь, будь человеком, дай надышаться напоследок.

– Ну дыши, – и баллончиком ему в это же отверстие…

Вот бы на Гришу через такой же глазок, как в кинообъектив, поглядеть и вызволить оттуда. Но его больше нет, сам растворился, как дым.

Их нервы не выдержали первыми. Оказывается, худрук вернулся раньше труппы. Никто ко мне, конечно, не спустился. Зато объяснили, куда идти.

Я все же заплутал, пропустив дверь за бархатной портьерой, ведущую в закрытую административную часть. По наитию сразу устремился в зрительный зал. Шаги приятно утопали в ковровой дорожке, прижатой к ступеням блестящими металлическими прутьями. На стенах проплывали большие фотографии актеров, художников, режиссеров… и Гриши! В пустом зрительном зале будто провалился в другую реальность. Засосали плафонные росписи, многорожковая люстра, богатая лепнина балюстрады балкона, над сценой советский герб… Всегда подозревал, что в настоящих театрах пахнет чем-то особенным. И чем дальше к сцене, тем запах отчетливее и сильнее. Это запах горячей пыли, пудры, лака, клея, старых досок и разогретого от софитов пластика. Это воздух, которым дышал Гриша. И сам он до сих пор слышался в этом воздухе.

На сцене работали монтировщики. Думал, выгонят из зала, но они не актеры, они увереннее и проще, спокойно разрешили через сцену напрямую выйти к кабинету худрука, совсем близкому к зрительской части. Я оказался в темном, заставленном реквизитом коридоре. Какое-то время копошился, пятился, больно натыкался на углы объемных предметов. Пожарной инспекции на этих лицедеев нет! Уже собирался посветить себе телефонным фонариком, но справа под дверью увидел полоску света. Пошел на него. Оказалась грим-уборная. Осмотрелся – никого. Собрался уходить, но в трельяже одного из гримерных столов увидел старуху с косой. Отпрянул в испуге, снова обо что-то саданулся, кажется о деревянный подлокотник старого дивана.

– Молодой человек, вы не меня ищете? – выйдя из-за ширмы, за которой переодевались, игриво обратились ко мне с сигаретой в зубах, явно довольные произведенным впечатлением. Голос манерный, астматический, как у Дорониной. Коса тонкой рыжей змеей мирно лежала на груди. Косу венчал красный бантик, в тон маникюру. Платье в пол. Спина ровная, будто палку проглотила. Глаза густо накрашены. Челюсть взглядом выбивает. На гримерном столе стакан с бутылкой коньяка, в пепельнице гора окурков. Не мхатовская, но старуха!

– А не подскажете, как найти кабинет вашего художественного руководителя?

– Значит, опять из газеты, – потеряла ко мне интерес и, перекинув косу за спину, уселась в свое кресло, – много вас тут топает.

Я показал удостоверение.

– А-а, так вы а-ля Гоша Ловчев! – снова засияла. – Не зря сослепу померещилось, что Гришкин призрак бродит по театру. Вот кому на телике светиться, клянчить наследство, а то подобрали непохожего. Тот скрипач даже на его ношеные тапки не тянет.

Представилась Ритой Подволодской. Ни о чем не говорило. В кино вроде не мелькала, хотя тут же добавила, что много снималась, особенно у Рязанова.

Предложила второй стакан и выдвинула стул рядом с собой. Пришлось отказать (на работе) и обойтись диваном у выхода. От этой гранд-дамы лучше держаться на безопасном расстоянии, и с него против воли любоваться породистым злом (иногда Прокышем так любуюсь, тот еще лукавый бес). Я вообще симпатизирую бывшим хулиганкам. С них песок сыплется при каждом кашле, а эти гусарихи продолжают для тонуса накручивать бигуди, выкуривать по пачке в день, в одиночку глушить коньяк, безвредно заигрывать с юношами, не выпадая из вечной игры между полами. Им до сих пор важно, как они выглядят и что о них думают. Из «большого спорта» только вперед ногами. Все элегантные бабушки были когда-то модными дамочками, а до этого – нарядными девочками. Мастерство не пропьешь. Такие артачатся с пеленок и до самого конца, переживают всех мужей, детей и даже внуков, снова выходят замуж, и в гроб их приходится загонять палками. Им некогда сидеть в поликлиниках с потухшими глазами, сдавать анализы, ругаться с врачами и думать о болезнях. А если в результате травмы или пережитого инсульта теряют возможность двигаться, то быстро угасают. Не умеют быть потерпевшими и жить по инерции, как растение. Страстно всем интересуются. Без наводящих вопросов сами все выложат.

– А вы тоже не верите, что он сын? – чиркнув зажигалкой, предупредительно поднес к ее губам пламя, когда та привычным движением потянулась к своей пачке. Оценила мою галантность – одарила чарующей игривой улыбкой. Зубы целые и белые.

– Сын не сын, а в жизни каждого мужика была такая, с которой все было, – с сигаретой, зажатой меж дрожащих пальцев, принялась наносить себе грим, следя за мной через зеркало. – Вот у тебя, Егорушка, была такая? Значит, будет, – уверенно пообещала и придирчиво оглядела свое отражение: смоляные брови криво взлетели вверх. Довольная увиденным, в качестве поощрения добавила себе коньячку, – и у Гришки была. Это уж потом он нашел себе подходящую. Приперся в Москву с голой жопой и тощей душонкой. Растиньяк в драных галошах. Вместо совести пустой желудок. Лидка поначалу вписалась в его систему ожиданий, какой должна быть московская невеста. Но он ошибся. Лидка, еврейская дочка, держала этого хитрого татарина на коротком поводке и в черном теле. Она же истеричка. И Лилька такая же припадочная. Неудивительно, в такой-то нездоровой гнетущей обстановке, где постоянные склоки и подозрения. А мужику после спектакля и на гастролях одного требуется – тепла и покоя. Вот Гришка от своей еврейки и погуливал втихаря. Сбегал из дома по любому удобному случаю. Ты думаешь, та Скрипочка единственная? Гришка умудрялся крутить и со своим вторым режиссером, а эта режиссерша – та еще лиса, умудрилась сдружиться с Лидкой. Жена до сих пор не чухнулась про рога-то свои, считает любовницу мужа лучшей подругой. Вот представь степень Гришкиного цинизма, когда он этой любовнице, второму режиссеру, выбил квартиру в том же доме, где сам проживал! В театре знали, что у Гришки байстрюк развивается. Достаточно расспросить не тех, кто по старой памяти дружит с Лидкой, а незаинтересованных, – и стала загибать костлявые пальцы в массивных кольцах, – костюмеров, контролеров, администраторов, монтировщиков сцены… Меня тоже могли позвать, я ведь у Рязанова снималась. Даже эту абортницу потасканную позвали… Еще раз повторюсь, все всё знали. Никто не видел, но все знали. И все молчали.

– А вы сами видели?

– В восьмидесятых, примерно раз в полгода, караулила его одна верной псинкой у служебного входа. У ее кутенка, то есть у мальчонки, в ручонках скрипчонка… Гришке звонили с проходной. Он тут же спускался, воровато оглядывался, сажал их в машину и уезжал в неизвестном направлении. Уж не знаю, где их прятал. У него тогда много квартир было, когда я, коренная москвичка, у Рязанова играла, много лет ютилась с семьей в коммуналке… Потом оправдывался, дескать, это двоюродная сестра с племянником из родного Калиновска. Хорошо, хоть не из Глуповска. И без того жизнь прожил, будто в пьесе чужой сыграл.

– А как выглядела та женщина?

Подволодская в задумчивости выпятила нижнюю губу, крутя стакан вокруг его оси, как бы припоминая или на ходу выдумывая:

– Баба как баба. Ничего особенного. Чего мне ее разглядывать? Не она первая и не она последняя. Когда мужик едет за успехом, хочет покорить мир, всегда где-то остается женщина с разбитой судьбой. Правда, у нее шубка была интересная. Свакара, африканский каракуль. Я потому и запомнила, что сама себе такую безуспешно искала. Я ж сама по себе, птица вольная, без «папиков». На меня не сыпались материальные блага. – И, разглаживая складки на платье, с полным удовлетворением понесла дальше. – Все же удивительно, как иногда поворачивается жизнь, расставляет по своим местам! Гришка по жизни был очень подлым человеком. И весьма посредственным актером. Весьма переоцененным. Просто попал в струю. Везде ужом пролезал. Вам же, приезжим, больше всех надо! Рветесь в дамки, а за душой ни грамма, ни нитки! Зато самомнения не занимать. Непомерная, раздутая гордыня, неуемная мечтательность о себе. Это мы, москвичи, никуда не торопимся, знаем свое место и сохраняем достоинство. А где Гришкино обаяние не помогало, кулаками выбивал блага. Якобы каждую копеечку в театр. Везде, где бюджетные деньги, найдется ворюга. В театре – тем более. Гришка с директором, тем еще пройдохой (тоже еврей, Гришка любил с такими дела делать), всю жизнь обкрадывали актеров. Недоплачивали, отщипывали с каждой зарплаты. У нас на носу премьера, а костюмы с прошлых спектаклей. Декорации через левых подрядчиков, вот они и сыпались на втором спектакле. А по бумагам все закуплено в лучшем виде. А как на ремонте со сметами мухлевали! Директора потом, правда, посадили. Воровали вместе, а «уехал» один… Гришку еле отмазали. Со всеми министрами – лучшие друзья. Дескать, подставили, Гришка пригрел змею! А рыба с головы гниет…

После скандала сам стал и директором, и худруком, и главрежем. К концу жизни настолько обнаглел, что перед Новым годом заплатил мне всего четыре тысячи рублей. Я тогда отпахала всю праздничную кампанию, а это три-четыре спектакля в день. Отказалась от всех подработок на стороне (меня даже Снегурочкой еще звали) – и тридцать первого декабря я получаю четыре поганые бумажки, представляешь? – в обличительном запале забывала о тлеющей сигарете, затем спохватывалась, снова прикуривала и снова отвлекалась, распалялась. – Зато Лидка его всю жизнь форсила в норковой шубке. Даже в дефицитные времена вся от Кардена и Зайцева. Это она Гришку развратила, хотя он и сам был не промах. Ты бывал у них дома? Мне рассказывали про ее семейный антиквариат. Лидкин еврейский дед в годы войны был директором ленинградской продуктовой базы. Сечешь, Егорушка? Кто-то выживал в блокадном Ленинграде, а кто-то выменивал за еду бесценные сокровища. И папаша у Лидки был зубопротезник. Такие во все времена хорошо живут. Теперь пришлось класть зубы на полку, – и улыбнулась своему каламбуру, посчитав его вполне удачным, – в девяностые, когда все рухнуло и спектакли шли при пустых залах, Гришка сдавал подвал вьетнамцам. Они там и жили, и срали, и селедку с одуванчиками жарили… Весь театр ими пропах. Гришка зарплату нам выдавал их гомеопатией. Это такие пакетики, типа чайных, только больше, и ни слова на русском. А у меня на нервной почве очередная дрянь на коже вскочила, я все перепробовала! Перекрестившись, обмазалась их бодягой. А вдруг порошок из толченых тараканов! Как ни странно, помогло. Но потом азиатов вычистили быстро. Наехали братки, не смогли договориться. Изгнание торгующих из храма! Такое время было: утром открываешь свое дело, а вечером скрываешься от братков. Гришка еще должен остался, даром что сам напялил малиновый пиджак. Квартирой на Кирова откупался. И куда-то подевались ментовские друзья? А они тоже бесплатно не помогают, как выяснилось. За красивые Гришины глаза впрягаться? За его роли, которые никому не нужны, потому что той страны уже нет? Это ж не Высоцкий, которому Гришка, к слову, всю жизнь завидовал. Сначала ему самому, потом его посмертной славе… Высоцкого любили простые люди, а этот всю жизнь чинам прислуживал. Я сама не слышала, но мне рассказывали, какую лицемерную речь Гришка состряпал на его гражданской панихиде… Когда напивался, то орал благим матом: «Чем я хуже Володьки? Тоже пишу! Тоже пою!» Ага, в бане все поют. И на заборе тоже пишут. А сам набивался в друзья, мечтал попасть в его компанию. Его не принимали, там свой круг… Лидка, медичка, таскала Гришке препараты. А родная гэбня прикрывала. Ну как же! Он же у нас Зорге! Да в каком месте? Ни рылом, ни ухом, ни сном, ни духом. С татарской хитрой мордой да в калашный ряд. Гришка Отрепьев. Он же со своим почетным значком чекиста стучал безбожно на своих же товарищей, аж стены театра сотрясались! Если бы не амбиции, то, глядишь, и сохранился бы человеком. И с той портнихой, с которой познакомился в очереди за квашеной капустой, спокойно доживал бы свой век в вытянутых трикошках. В местном Доме культуры читал бы в косоворотке Есенина, чтобы утолить надуманную тягу к сценическим видам искусства. Была бы немудрящая, но своя честная жизнь вместо вечной погони за чужим успехом… Хотя горбатого могила исправит. Если человек и меняется в течение жизни, кается, производит переоценку, то происходит это по причине возрастных изменений, угасания мозговых клеток…

Но брошенная женщина все равно утащит за собой в могилу. Якобы Гришка помер от почечной недостаточности… У него же печень пропитая донельзя. Он в Соловьевке на Шаболовке почти прописался. По полгода не вылезал из-под физрастворов с глюкозой. Знаешь эту психушку для блатных? Клиника неврозов называется. Туда актеров пачками свозили. А чего удивляться, все актеры пьют. А когда им не дают ролей, уходят в запой. Запомни, Егорушка, все сплетни об актерах – правда. Все актеры – глупы, лживы и тщеславны. И Гришка тому подтверждение. У нас театральная байка ходит, дескать, когда Гришка ночью издох, на следующий день во время репетиции над сценой пролетел белый голубь. Якобы душа его прощалась с подмостками. Вранье! То ворона была! Такая же черная, жирная, наглая, как его душа…