Синий Бык, Красный Дракон

Наталья Шестакова

Синий Бык, Красный Дракон

СИНИЙ БЫК, КРАСНЫЙ ДРАКОН

Синий Бык и Красный Дракон медленно брели по Саду Зверей.

– Нам просто необходимо серьёзно поговорить, – увещевал быка дракон. – Накопилось слишком много проблем, требующих безотлагательного решения. Все они подлежат доскональному первоначальному обсуждению. Но нужно, чтобы при этом нам никто не мешал. Придётся преодолеть небольшой путь до вон той рощи. Не будем торопиться, у меня не хватает правой задней ноги, так что я слегка прихрамываю.

Бык молчал. Он медленно перебирал ногами, опустив голову, то ли глубоко задумавшись, то ли наоборот, не думая ни о чём. Дракон, подскакивая на одной задней лапе, продолжал:

– Пока ещё можно отыскать уголок сада, пригодный для спокойной беседы, хотя сад и заселяется с бешеной скоростью. Кроме того, стали появляться уроды. Так, недавно у моих лап шмыгнула в кусты тысяченогая мышь. Хотя, возможно, как раз мне не стоит заострять на этом внимание…

Бык шёл, не поднимая головы. Половина его синей морды скрывалась в шелестящих сизоватых травах. Изредка он щипал понравившийся стебелёк и медленно жевал его.

Наконец они добрались до рощи, уже освещаемой тёплым закатом. Красный дракон взлетел на кипарис и повис, вцепившись лапами в ствол. В закатных лучах чешуя его горела огнём. Бык стоял в траве поодаль.

– Дело-то безотлагательное, – начал дракон, – ведь мы все неправильно живём! Причём как начали с самого начала, так и тянется вся эта канитель…

Бык в задумчивости скреб землю копытом. Дракон продолжал:

– Началось с Аристотеля. Конечно, и до него были сократовские логические принципы и платоновское деление понятий, но аристотелевское учение о научном доказательстве – вот что испортило всем нам жизнь! Все научные положения выводятся в виде цепочки последовательных умозаключений, и сама цепочка при этом считается доказательством! Таким образом, порок, закравшийся изначально, уже никуда не денется! А само зерно порока кроется в том, что, предположив «А», мы противопоставили ему «не-А», как ложное, и более мы не в состоянии измыслить ничего. Быть или не быть, черное или белое… Мы сами ограничили своё познание Вселенной одной плоскостью. Даже обозначив Божество Альфой, мы подыскали ему антагониста. Мы и себя самих отгородили от так называемого «внешнего мира», вычленив своё сознание из «А». «Я» и «внешний мир». Что может быть глупее. «Я познаю внешний мир». Никогда не познать его подобным образом! Необходимо мыслить треугольником. Сейчас поясню. Положение «А» уже предполагает существование «не-А», заключённое в самом же «А», что составляет нижнюю сторону треугольника, направленного противоположной вершиной вверх. – Дракон поёрзал и занял новое удобное положение в ветвях. – Почему же вверх, спросишь ты меня? А потому, что это есть символическое выражение общего объединяющего начала так называемых «противоположностей». Вспомним «Дао»… Одно манифестирует само себя из великого ничто, и одно создаёт два. Два создаёт три, три создаёт все вещи. Заметь, друг мой! Два не ограничилось самим собой, а создало три, ибо так и должно быть. Но два ещё не способно к творчеству, а только три! Три уже знает два, как «А» и «не-А» в их единстве, но также и саму суть их единства. Поэтому три является началом творения.

Дракон снова зашевелился в ветвях, он отсидел заднюю ногу. Обломки кипарисовых веточек посыпались на землю. Бык размахивал хвостом, ему досаждали мухи.

– Стоит обратить внимание и на Каббалу, – продолжил он. – Три верхние сефиры Древа Сефирот, находящиеся за пределами феноменального мира, являются причиной творения, сам же процесс творения показан в нижних ярусах системы. Каждый треугольник содержит в себе основание противоположных начал и противолежащую вершину, как содержащую их истину. Думаю, начальную точку рассуждений я описал достаточно… – Дракон закатил глаза. – Конечно, позже выдвигались предположения о несовершенстве упомянутого мной ранее типа рассуждений. Иные пытались заглянуть за край воображаемого, как реального… например, Кант в своей «Критике чистого разума». Но никто из прославленных философов так и не изгнал червя логических доказательных рассуждений. Представь себе, на них базируется вся так называемая наука! Но если бы мы отказались от системы «А и не-А», наука была бы совершенно иной! Только представь, как бы воспарили мы к невообразимым в нашем нынешнем состоянии уровням познания! Кто-то пытался доработать старую систему, так сказать, приделать пятую ножку к стулу. Но если современная эпистемология базируется на старой логике… Так мы далеко не уедем. Создавались теории – а что, если мы попадём в мир неизмеримо малых или больших величин, а что, если мы окажемся в мире, где законы земной физики не действуют… Верх наивности. Треугольник и только треугольник! – Дракон сделал паузу в своих рассуждениях, отвлекшись на размышления о трудноизъяснимых материях. Ему всё сложнее становилось облечь свою мысль в простые слова. – Но это не плоский треугольник, прошу заметить. Это треугольник объёмный. – Дракон выпучил глаза со всей выразительностью, на какую только был способен. В этот жест он вложил всю важность сведений, кроющихся за словом «объёмный». – И как только треугольник становится объёмным… Его центральная пронизывающая ось проходит через любой уровень сознания, и создаются предпосылки для возникновения зародыша познания, которое является восхождением, но это лишь метафора, ибо восхождение суть и погружение, и распространение вширь, уже заключающее в себе сжатие; и все эти «движения» суть не движения вовсе, а лишь наши представления о них…

Бык полуприкрыл глаза и шумно вздохнул.

Помолчали. Дракон замер, задумавшись и закатив глаза. Бык медленно жевал траву.       Тут на спину ему села маленькая юркая жёлтая птичка и стала пытаться выдернуть шерстинку из бычьего хребта для обустройства своего гнёздышка. Бык не утерпел и нервно задёргал шкурой. Дракон очнулся от размышлений.

– Ну что ж, я рад, что мы поняли друг друга. На этом первоначальное обсуждение вопроса полагаю завершённым. К дальнейшему этапу необходимо приступить как можно скорее. Мы находимся в цивилизационном тупике, и сама собой эта ситуация не разрешится. Мы просто обязаны приложить к её разрешению все возможные усилия.

Дракон слетел с дерева, обломав еще несколько веточек, бык несколько раз нервно махнул хвостом, и они медленно побрели обратно, пребывая в глубокой задумчивости.

ПРО ГЕОРГА

Март

Георг разговаривал с Мартом. Для этого он шёл на поляну, или под куст, или просто подальше от дома. Жил он на самой окраине города, в самом последнем доме, а дальше был прозрачный лесок с большими проплешинами, овражками, пригорками.

– Покажись, – звал Георг.

– Вот мой глаз, – отвечал, бывало, Март, и показывал Георгу ясный, небесной синевы глаз.

Иногда он заставлял Георга порыться в сугробе под кустом или разбить каблуком тоненький ледок, покрывающий еще слабый ручей. Март говорил с Георгом о том, что будет, и как всё устроено. Показывал диковинные картины – то белая лошадь из тумана выглянет, фыркая, то заяц проскачет, оставляя клочья линялой шерсти.

– Чего тебе? – спрашивал у Георга Март.

– Неможется…

– Успокойся, – ласково отвечал Март.

Георг и Лето

Вот и пришло оно, долгожданное… И вроде бы радостно – вот оно, встречай. Но тревожный комок сжимается в солнечном сплетении – как бы не упустить… Пройдёт ведь… А лето ещё не успело начаться.

Георг решил удлинить лето. Для этого он уже двадцать седьмого мая начал думать, что оно настало. Но тут хлестнули холодные дожди по окнам. Георг заметался, открывал окно и дышал, дышал. Потом жара. Пока то да сё, уже середина июня.

– Как поймать тебя, зелёное?

А Лето кружит вокруг, и то жарко становится, то холодно. И беспокойно очень. Устал Георг от этих перемен, а ещё больше от самого себя устал. Махнул рукой и снял с рамы градусник. Тут же подхватило его Лето, увлекло в небо на зелёном шлейфе, и вдруг захотелось смеяться без причины, и просто было радостно, что всё вот так. Летали в воздухе пушинки, наполненные солнцем, и на земле и в небе раздавалось пение и стрёкот множества существ. Всё было напоено жизнью. И полился с неба золотой дождь, и всё засверкало.

– Что это? Где я? – изумился Георг.

– Это свадьба Неба и Земли, – отвечает Лето. – Сегодня самый длинный день в году, у природы праздник. А жизнь продолжится и всё повторится через год.

Георг ликовал так, что было трудно дышать. Вот бы остаться здесь…

И вдруг оказался он в траве.

– Ведь рано ещё ему уходить… Но неужели всё? Вот, вот, уже холодает… – А Лето обходит вокруг, обматывая Георга своим зелёным хвостом и как пыхнет жаром с другой стороны. И слабость такая приятная наступает.

– Посажу ёлочку вечнозелёную, буду весь год на неё смотреть, лето вспоминать, – решил Георг. – В постоянстве моё счастье…

Пришла Осень

Ещё в августе предательски подкрался ночной холод. Побурела, запылилась зелень, доцветали особенные августовские цветы. А однажды кончилось это всё, и заморосил мелкий дождь. Наступила тягостная пора ожидания. А ожидания чего? Георг знал, что будет ещё тёплая золотая неделя перед тем, как всё померкнет. И вот пришла она, обсыпала землю шелестящим золотом, берёзки залепетали, а небо стало глубокое-глубокое и многозначительное. Георг вышел из дома, дошёл до леска, бросился навзничь и зарылся лицом в прогретую сухую листву, чтобы выпить последнее солнце. Но на лицо заполз паук.

– Ах ты, дурак, – проворчал паук. – Всему своё время. Плети свою паутину, а как сплетёшь, так и поймёшь, для чего плёл.

Георгу стало стыдно и тяжело на душе. Как долго еще ждать… А чего ждать? Он поднялся, вытер лицо ладонью, стряхнул с себя листву и медленно побрёл домой.

– Так и жизнь упустишь, – скрипел тихонько под листвой паук.

Зима

Зима наступила, как всегда, внезапно и в полном блеске. Георг просто вышел из дома однажды утром, а там – ослепительный покров и сияющий морозным солнцем воздух. От мороза разгорячилась кровь, и Георг вдруг почувствовал себя лучше. И зачем боялся он зимы? Чувствуя резвость в ногах, он побежал по снегу, а потом и руки раскинул. Даже рот открыл. Мелкий снежок плавно летел навстречу.

Довольный и мокрый вернулся он домой. Снял шапку, замёрзшими пальцами размотал шарф. Засунул сапоги в батарею. Поставил чайник. И вдруг почувствовал одиночество.

– Ну вот, теперь весну буду ждать, – вздохнул Георг.

ГЕОРГ И ПТИЦА

Выпал наконец снег. Тишина стояла такая, что в ушах звенело, и лишь изредка слышался далёкий лай собаки. А снег всё сыпал и сыпал, медленно, мягко и беззвучно. Небо было не отличить от земли, всё превратилось в сплошной белый глухой кокон. Над горой через белёсую густоту тускло проглядывало светило.

Георг шёл по снежной дороге к своему дому. Домой особенно не хотелось, лучше было подольше послушать тишину. Чтобы не скрипело под ногами, Георг шёл скользящими шагами, взрыхляя свежий снег, так что ноги были внутри пушистых сугробов. Георг подумал, что так ходят под снегом мыши.

У дома он остановился, чтобы ещё раз всё вот это… Запрокинул голову, и снежинки стали мягко касаться лица. Захотелось съесть хотя бы несколько, и Георг высунул язык. Он видел только побелевшее небо, и больше ничего. Небо охватило его со всех сторон и потянуло к себе. Георг вдруг почувствовал собственную тяжесть. Даже руки не мог достать из карманов. А глубоко в белёсом куполе на ним резким росчерком перерезала пустоту большая птица. В какой-то момент Георг заметил, что птица на самом деле стоит на месте, а земля движется под ней. «Вот бы тоже так… Над всем… А не получается», – подумал Георг. И продолжал ловить ртом снег. Тут от смотрения вверх у него закружилась голова, он качнулся, и как был, с высунутым языком, прислонился к забору. Так застал его сосед.

– Ты чего? Тебе плохо, что-ль? – сосед обеспокоенно заглядывал в лицо Георга.

– Да нет… Снег ем… – смущённо объяснил Георг.

Сосед снова принял свой обычный бесшабашный вид. Борода его была заплетена в косичку. Он недавно вернулся из леса, где мог пропадать неделями в любое время года.

– А я вот умею летать! – вдруг сказал он.

– Как? Как умеешь? – Георг заволновался.

– Да, умею. Но только вниз и недолго, – уточнил через плечо уже удаляющийся сосед.

Георг разочарованно улыбнулся и стал стряхивать снег с ботинок. Тут сосед обернулся.

– Заходи вечером, сообразим чего-нибудь, на гитаре поиграем.

– Хорошо… А разве ты на гитаре играешь?

– Я? Я очень хорошо играю на гитаре. Только не все могут слушать мою игру. – И он деловито зашагал к своему дому.

Вечером в свете фонарей дорога приобрела лунный цвет. По этой лунной дороге с длинными синими тенями дошёл Георг до соседского дома.

Сосед сидел по-турецки на полу у голландской печи и, терзая гитару, голосил:

– В деревне той Ясной поляне

Теперь никого, ничего.

Подайте ж, подайте, славяне,

Я сын незаконный его…

«Хороший он человек», – думал Георг.

Огромная птица широко кружила по небу, расправив крылья, и всё сыпала и сыпала снегом. Вот она сделала неслышный взмах и тихо спустилась на крышу. Мороз крепчал. Уснувшие ветви обрастали снежной бахромой, на ветвях темнели красные ягоды, похожие на капли медвежьей крови. Их накрыли снежные шапки. В сердце птицы грелся зародыш будущей весны. Всё было спокойно.

ОДИН ДЕНЬ ЮЛИАНА ПАВЛОВИЧА

Юлиан Павлович Бернц сидел на кровати у себя дома. он был в трико. В комнате было темно, и дырки на коленях светились. Он пытался вспомнить, что было вчера. Пустой шифоньер с распахнутыми дверцами напоминал о том, что вчера ушла жена. Изнутри сосала какая-то зыбкая неуверенность – что делать дальше. «Я свободен!» – попытался радоваться Бернц. Но обычный уклад жизни был нарушен, на кухне не шкварчало, и это порождало дискомфорт. Юлиан Павлович включил радио. «… Сообщает, что на ближайшие дни объявлена полярная ночь, окончание которой прогнозировать пока не представляется возможным. Ожидаются также обильные снегопады и… – послышалось что-то похожее на «очаговый педикулёз». – Во избежание занесения снегом просим всех оставаться дома». Бернц выслушал сообщение с совершенным равнодушием. Посмотреть по телевизору футбол не удалось, в связи с обильными снегопадами трансляция телепередач была временно прекращена. Тогда Юлиан Павлович решил поесть. Повздыхав о холостяцкой доле, он наконец изжарил себе яичницу, и затем, поев, лёг на кровать. Стало немного повеселее. Пролежав часов пять, Бернц снова почувствовал голод и изжарил себе ещё одну яичницу. Тут ему стало тошно.

Несмотря на сообщения метеорологов, он решил выйти на улицу и пойти навстречу приключениям. Бернц нахлобучил шапку и пальто и спустился по лестнице. Дверь открылась с большим трудом, дом был окружён высокими сугробами. Проваливаясь в снег выше колен, Юлиан Павлович упрямо пошёл прочь от дома. Идти было трудно, но он боролся с усталостью и шёл. Городок нельзя было узнать. Теперь он представлял собой сплошную снежную равнину, на которой лишь кое-где торчали верхние этажи домов. Наконец Юлиан Павлович решил оглянуться, чтобы посмотреть, далеко ли он ушёл от дома, но не увидел ничего позади себя, кроме пустого снежного горизонта. Испугавшись, он повернул в обратную сторону и снова пошёл. Шёл он довольно долго, но город не показывался. «Я заблудился», – в отчаянии подумал Бернц. Следы уже были заметены свежим снегом. Мороз крепчал, руки и ноги Бернца стало покалывать. Усилился и ветер. Идти уже не было сил. Тогда Бернц решил соорудить себе убежище из снега и отдохнуть там, а при случае подать о себе сигнал. Он принялся за работу и забыл об усталости. Работая руками и ногами, он одновременно рыл вглубь и возводил стены. Сколько прошло часов, неизвестно, и Бернц был в полном изнеможении, но снежный дом был готов. Чтобы не чувствовать себя заключённым в четырёх стенах, Бернц сделал даже две комнаты и решил сидеть то в одной, то в другой. В кармане пальто у него была свечка и коробок спичек, с которыми он обычно по поручению жены ходил в подвал за картошкой. Юлиан Павлович зажёг свечу, воткнул её в снег и сел рядом. Комната стала приятно светлой, и никуда переходить уже не хотелось. Бернц вздремнул немного. Проснувшись, он решил выйти из снежного дома и посмотреть, что делается снаружи. Но тут он обнаружил, что в доме нет двери и выйти наружу никак не представляется возможным. Бернца охватило острое чувство одиночества и какая-то дикая жуть. Он решил еще посидеть, успокоиться и подумать, как быть дальше. Руки и ноги его отогрелись, и он почувствовал себя хорошо. Снаружи не доносилось ни звука, и тишина была такая, что в ушах звенело. Бернц изо всех сил напрягал слух, чтобы услышать хотя бы, как завывает ветер, но казалось, будто он находится внутри огромного ватного кома. Тогда Бернц стал думать. Всякие мыли посещали его. Сначала обида всплыла, потом – желание как-то отличиться, чтобы заметили и пожалели, что не оценили. После – горькое осознание своей никчёмности и лени боролось с фантасмагорическими планами пути к славе. Посещали его и мысли о смысле жизни. Наконец Бернц утомился думать. Это занятие было непривычно для него. Он стал просто сидеть и смотреть в пространство впереди себя. Так сидел он довольно долго. Вдруг послышались шаги. В соседней комнате кто-то был. Бернц сначала испугался, но потом обрадовался: «Это спасатели!» Тут из-за угла выглянул человек, весь белый. Он был сделан из снега. Бернц оторопел. Человек скрылся.

– Эй, подожди, ты ещё придёшь?

Наступила тишина. Бернц не помнил, сколько он ещё просидел, не помнил, спал или нет.

Во второй раз белый человек появился в той комнате, где сидел Бернц. Он вышел из одной стены, прошёл мимо Юлиана Павловича и ушёл в противоположную стену.

«…В снежных заносах обнаружен уснувший мужчина средних лет с признаками частичного обморожения. Одет: трико синее, майка розовая, пальто серое драповое, сапоги чёрные, шапка енотовая коричневая. Находится в сознании. Просим родственников откликнуться и забрать домой, так как в больнице и без того мест мало».

В третий раз человек появился из стены только наполовину. Было слышно, как он с кем-то разговаривает. Отвечал женский голос. Затем он обратился к Юлиану Павловичу:

– Ты не сиди здесь. Можешь попасть под подозрение.

– Но я не могу отсюда выйти…

– А ты и не выходи. Делай что-нибудь.

– А что делать?

– Служи Снежному Владыке.

– А вы все ему служите?

– Не служить нельзя.

– Почему?

– Потому что он Снежный Владыка.

– А вы кто?

– Мы Снежные Чучела.

– А я человек, – в Бернце вдруг заговорила гордость.

Снежное Чучело рассердился, затопал ногами, метнул в Бернца снегом и исчез.

Теперь Снежные чучела стали толпой ходить через снежный дом Бернца. Они что-то бубнили гулкими голосами и были очень заняты своими делами. Одно маленькое чучелко подошло к Бернцу, ткнуло пальцем в стену и сказало:

– Рой в этом направлении.

И Бернц стал рыть. Получился уже очень длинный коридор в снегу, домик был далеко, а он всё рыл. И надеялся, что попадёт назад, к людям. Через коридор время от времени проходили Снежные Чучела. Коридор становился всё темнее и темнее, и Бернцу уже казалось, что он начинает задыхаться.

Внезапно снег обвалился, и открылась огромная снежная площадь, а посередине стояла великанская мохнатая ёлка, вся в огнях. Кругом сновали Снежные Чучела. Очевидно, они готовились к какому-то торжеству. На другом краю площади горели тысячи огоньков. Бернц подумал: «Может быть, там город?» Но идти туда было очень далеко. Бернц решил сначала добраться до подножия огромной ели. И направился прямо к ней. А праздничная процессия уже тронулась. Чучела шли с факелами в руках вокруг дерева, а на небе огненными буквами горело: «МИЛЛЕНИУМ».

– Смотрите, здесь человек! – раздался злобный крик. Бернца схватили огромные снежные лапы и повесили на ель. Дерево уже подожгли, что было частью ритуала, и огонь поднимался всё выше, Бернца жгло со всех сторон. Он потерял сознание.

Очнулся он дома, на своей кровати. На кухне шкварчало, оттуда тянуло подгоревшими оладьями. «Жена вернулась», – понял Бернц и очень обрадовался.

Позже он навестил свою любовницу и узнал, что та тоже приходила забрать его из больницы, но его не отдали, так как у неё не было документов. Через неделю полярная ночь прошла, снег стал таять и было наводнение. Но об этом повествует другая история.

ОТВЕРГНУТАЯ ВЛЮБЛЁННАЯ

Дождь лил всю зиму, с небольшими перерывами, иногда переходя в колючий снег, который сразу таял. Наступило унылое время – сначала длинные, тёмные вечера ожидания Рождества, когда самозабвенная суета ещё не началась, и эманации одиночества витали над городом, проступая меж холодных стен. Затем в один момент, как по сговору, горожане толпами ринулись скупать горы ненужных вещей, чтобы, будучи любезными, или же по обязанности, преподнести их кому-то; дамы роились в отделах модной одежды и выбирали, распыляя, удушливый парфюм. В дни Рождества на улицах не было ни души, каждый пытался где-то притулиться, лишь бы не сидеть дома одному, задыхаясь от тоски.

Но и после Рождества было не лучше. Каменный город как будто вымер, только по мосту сквозь дождь пролетали автомобили с наглухо задраенными окнами.

Сырость, поднимающаяся от озера, просачивалась сквозь оконные щели и сами стены, густо облепленные неожиданно беспечными пушистыми островками ярко-изумрудного мха. Такой погоде был рад ещё и вездесущий жёсткий холодный плющ, своими крепкими плетьми намертво вцепляющийся в любую стену.

В свете оранжевых фонарей блестела мокрая плитка, обманчиво манили светящиеся витрины, в которых застыли в безжизненных жеманных позах манекены, облачённые в марочные одеяния.

В одной из витрин Исабель увидела своё отражение. На неё исподлобья тусклыми глазами смотрела весьма элегантная и в высшей степени образованная и приятная дама с безукоризненным вкусом и манерами, о возрасте которой говорить не принято. Сморщенные впалые щёки, вздыбленные завивкой волосы, уже утратившие густоту и блеск, тонкие губы со складками в уголках, покрытые жирным слоем ярко-красной помады.

В такую погоду не погуляешь, в кафе пойти не с кем, но не сидеть же дома. Исабель прохаживалась в крытом пассаже, делая вид, что интересуется витринами. Хотя иной раз и в самом деле можно было кое-что присмотреть, но нужно хорошенько прикинуть, в чём она будет выглядеть лучше. Исабель могла себя побаловать. Она получала очень приличную пенсию умершего мужа, и даже могла бы не работать, но нужно же видеть людей, вот и взяла несколько часов в неделю в Институте разработки и внедрения социальных программ для стран Африки. Хотя Африка её интересовала мало; с тупым удивлением, приподняв выщипанные брови, она наблюдала, как её коллеги восхищаются очередным привезённым предметом – деревянной статуэткой или керамическим горшком. На неё не производили никакого впечатления сделанные ими фотографии африканских побережий с чувственными закатами или радостно смеющихся беззубых детей.

Детей Исабель не выносила. Когда слышались звуки детского плача или смеха, или приближались оживлённо разговаривающие школьники, её лицо начинало подергиваться в нескольких местах сразу.

В один из дождливых дней соседские дети вздумали играть в мяч прямо в холле.

– Видимо, офис миграции пора закрывать, они напрасно потратили усилия, время и деньги налогоплательщиков, распространяя среди эмигрантов брошюры о правилах общежития, – высказалась Исабель, влетев в подъезд.

– Мадам, это же дети, – радостно откликнулась соседка – пожилая итальянка, единственная болельщица за обе команды, хохотавшая громче игравших детей.

– Дети могли бы быть воспитаны, – заметила Исабель, порывисто рассекая группу играющих.

Придя домой, Исабель первым делом принюхалась. Сосед за стеной прикормил бродячую кошку, которая наносила ему визиты, проходя по карнизу под окнами. Вслед за кошкой приходили несколько видных кошачьих женихов, метившие всё вокруг. Часто Исабель казалось, что в квартире доносится едкий кошачий запах. Конфликтовать по этому поводу с соседом Исабель не хотелось; он был ей симпатичен и представлял определённый интерес.