Тени невидимого

Мария Пчелина

Тени невидимого

Воронья тень

Вечерний туман стелился по улочкам уездного городка, цепляясь за облупленные стены деревянных домов. Фонари, тускло мерцавшие вдоль мощёной дороги, едва разгоняли мглу. Где-то вдали скрипели колёса телеги, а в переулке лаяла собака, но вскоре всё стихло, уступив место тяжёлой тишине. Лишь изредка её нарушал хриплый каркающий крик, раздававшийся с голых ветвей старого вяза на окраине.

Мария Петровна, молодая вдова, кутаясь в шерстяной платок, спешила домой. Её шаги гулко отдавались на булыжниках. Она не любила эти поздние прогулки, но долг перед больной соседкой заставлял её выходить даже в такую погоду. Сегодня, однако, что-то было не так. Воздух казался гуще, а тени – живыми. Она ускорила шаг, стараясь не смотреть на вяз, где, как ей показалось, мелькнула чёрная птица.

Ворона. Та самая, о которой шептались в городке. Говорили, она появилась месяц назад, после того как пропал сын купца Власова. Мальчишка, лет двенадцати, ушёл на реку и не вернулся. Нашли только его шапку, зацепившуюся за корягу у берега. С тех пор ворону видели повсюду: то на крыше церкви, то у старого кладбища, то у дома, где потом кто-нибудь умирал. Старухи крестились, называя её вестником беды. Мужики посмеивались, но в их глазах читался страх.

Мария Петровна не верила сплетням. Суеверия, говорила она себе, для неграмотных. Но сейчас, шагая по пустой улице, она чувствовала, как холод пробирается под кожу. Карканье раздалось снова – ближе, резче. Она остановилась, оглядываясь. Никого. Только тени и туман. Но там, на краю переулка, на покосившемся заборе, сидела она. Ворона. Её глаза, блестящие, как осколки стекла, смотрели прямо на Марию.

– Прочь! – крикнула женщина, махнув рукой. Птица не шелохнулась, лишь наклонила голову, будто разглядывая её. Сердце Марии заколотилось. Она повернулась и почти побежала к своему дому, не оглядываясь. Ключ дрожал в её руках, пока она отпирала дверь. Запершись, она прижалась спиной к стене, пытаясь отдышаться. Тишина. Ни карканья, ни шороха. Может, показалось?

Но ночью сон не шёл. За окном завывал ветер, а в его вое Марии чудились отголоски того же хриплого крика. Она зажгла лампу, но свет только усиливал тени, плясавшие по стенам. Вдруг стекло в окне задрожало – кто-то постучал. Один раз, другой. Медленно, словно дразня. Мария замерла, сжимая одеяло. Стук повторился, теперь громче. Она заставила себя встать и подойти к окну. За стеклом – пустота. Только чёрная тень мелькнула внизу, у крыльца.

Наутро городок гудел. Пропал ещё один. Старик Егор, что жил у околицы, не вышел к колодцу, как обычно. Соседи нашли его в постели, с открытыми глазами, будто он умер от ужаса. На подоконнике его дома обнаружили перо – чёрное, блестящее. Ворона, шептались люди. Мария молчала, но её руки дрожали, когда она заваривала чай.

Дни шли, а страх рос. Городок словно попал в ловушку. Люди избегали выходить после заката, запирали ставни, но ворона находила их. Её видели то тут, то там, и каждый раз за этим следовала беда. Урядник, здоровый мужик с густыми усами, пытался её подстрелить, но ружьё дало осечку, а птица, каркнув, улетела. На следующий день урядника нашли в лесу с перерезанным горлом. Нож лежал рядом, но никто не верил, что он сам это сделал.

Мария больше не выходила из дома. Её мучили кошмары: чёрные крылья, блестящие глаза, голос, шепчущий её имя. Она перестала зажигать лампу, боясь, что свет привлечёт птицу. Но ворона всё равно пришла. В одну из ночей Мария проснулась от звука, похожего на скрежет когтей по дереву. Она лежала, боясь пошевелиться, пока не услышала шорох у двери. Кто-то – или что-то – скреблось, пытаясь войти.

Она не помнила, как схватила икону со стены, как начала шептать молитвы. Скрежет прекратился, но карканье раздалось прямо над крышей. Утром она нашла на крыльце следы – маленькие, когтистые, будто от лап птицы, но слишком большие для вороны. Рядом лежало ещё одно перо.

Мария решилась. Она не могла больше жить в страхе. Вечером, закутавшись в платок, она пошла к старой мельнице на краю города. Говорили, что ворона часто кружит там. Ветер хлестал в лицо, а в небе собирались тучи. У мельницы было тихо, только скрипели лопасти, качаемые ветром. И тогда она увидела её. Ворона сидела на крыше, глядя вниз. Но теперь Мария заметила кое-что ещё – тень за птицей, человеческую, но искажённую, словно сломанную.

– Кто ты? – крикнула Мария, сжимая в руке крестик. Ворона каркнула, и тень шевельнулась. Она росла, вытягивалась, пока не стала выше мельницы. Голос, низкий и хриплый, зазвучал в голове Марии: «Ты следующая».

Мария закричала, бросилась бежать, но ноги подкосились. Она упала, чувствуя, как холодная тень накрывает её. Последнее, что она увидела, – блестящие глаза вороны, парящей над ней.

Наутро городок проснулся в тишине. Марию нашли у мельницы, с застывшим лицом, словно она умерла от ужаса. На её груди лежало чёрное перо. Ворона исчезла, но никто не верил, что она ушла навсегда. Где-то в тумане, за старым вязом, всё ещё слышалось её карканье.

Тень над Тверским трактом

Зима 1807 года выдалась в Тверской губернии особенно суровой. Снег валил так, что даже старожилы, привыкшие к русским морозам, качали головами и шептались о дурных знамениях. Тверской тракт, что соединял Москву с Петербургом, утопал в сугробах, и путники, рискнувшие отправиться в дорогу, нередко пропадали без следа. Говорили, что в лесах завелся зверь – не то волк, не то что похуже. Но те, кто возвращался, рассказывали не о клыках и когтях, а о тени, мелькающей среди деревьев, и о леденящем душу шепоте, что доносился из темноты.

Поручик Иван Сергеевич Волков, молодой офицер лейб-гвардии, ехал по этому тракту в ту роковую ночь. Его карета, запряженная четверкой лошадей, скрипела и покачивалась на ухабах, а кучер, старик Фома, то и дело крестился, бормоча молитвы. Иван, закутанный в шинель, смотрел в темное окно, где мелькали заснеженные ели. Его вызвали в Петербург по срочному делу, но подробности приказа были скупы: «Явиться незамедлительно. Секретно». В кармане шинели лежало запечатанное письмо, которое он должен был передать лично в руки генералу Шувалову.

– Фома, долго еще до станции? – спросил Волков, отгоняя тревожные мысли.

– Часа два, барин, ежели пурга не усилится, – отозвался кучер. – Да только неспокойно мне. Лошади-то чуют что-то.

Иван нахмурился. Он не был суеверен, но рассказы о пропавших путниках и странных тенях невольно будили беспокойство. Он поправил саблю на поясе и проверил пистолеты – два заряженных кремневых пистолета лежали в кобуре, готовые к бою.

Внезапно лошади заржали, карета дернулась и остановилась. Фома выругался, натягивая вожжи.

– Что там? – резко спросил Волков, хватаясь за рукоять сабли.

– Поваленное дерево, барин! Прямо поперек тракта! – Кучер спрыгнул с козел и исчез в снежной мгле.

Иван открыл дверцу кареты, холодный ветер ударил в лицо. Он шагнул на дорогу, щурясь от снега. Впереди, в свете фонаря, виднелось массивное бревно, перегородившее путь. Фома стоял рядом, озираясь.

– Не само оно упало, – пробормотал он. – Срез чистый, как топором рубили.

Волков почувствовал, как по спине пробежал холод. Он вытащил пистолет и огляделся. Лес вокруг был тих, но тишина эта казалась зловещей, словно кто-то затаился, наблюдая.

– Фома, назад в карету. Объедем через обочину, – приказал он.

Но не успел кучер ответить, как из темноты донесся звук – низкий, протяжный вой, больше похожий на человеческий стон, чем на звериный рык. Лошади забились в упряжи, а Иван поднял пистолет, вглядываясь в лес. Там, среди деревьев, мелькнула тень – высокая, сутулая, не похожая ни на человека, ни на зверя.

– Кто там?! – крикнул Волков, но голос его потонул в вое ветра.

Ответа не последовало. Только шепот, едва различимый, но пробирающий до костей: «Иван…»

Кое-как обогнув бревно, карета двинулась дальше, но лошади шли неохотно, а Фома не переставал креститься. Иван молчал, сжимая пистолет. Шепот, назвавший его по имени, не выходил из головы. Он пытался убедить себя, что это ветер или усталость сыграли с ним шутку, но сердце билось чаще обычного.

Через час пурга усилилась, и Фома объявил, что до станции им не добраться – лошади выбились из сил. К счастью, неподалеку виднелся огонек – заброшенная усадьба, о которой ходили дурные слухи. Говорили, что ее хозяин, граф Долгорукий, исчез при странных обстоятельствах лет десять назад, а слуги покинули дом, утверждая, что в нем поселилась нечисть.

– Барин, не к добру туда идти, – пробормотал Фома, но Волков отмахнулся.

– Лучше крыша над головой, чем замерзнуть в лесу. Вперед.

Усадьба встретила их мрачной тишиной. Окна были заколочены, но дверь оказалась приоткрытой, словно кто-то ждал гостей. Иван вошел первым, держа фонарь в одной руке и пистолет в другой. Внутри пахло сыростью и плесенью. Мебель, покрытая пылью, стояла нетронутой, а на стенах висели портреты – строгие лица вельмож смотрели на незваных гостей.

– Разведи огонь, Фома, – приказал Волков. – А я осмотрю дом.

Он прошел по коридору, проверяя комнаты. Везде царил запустение, но в одной из спален он заметил странность: на столе лежала свежая свеча, еще не зажженная, а рядом – лист бумаги с единственным словом, написанным кроваво-красными чернилами: «Иван».

Волков замер. Это уже не могло быть совпадением. Он развернулся, готовый к бою, но коридор был пуст. Только где-то наверху скрипнула половица.

– Кто здесь?! – крикнул он, поднимая пистолет.

В ответ – тишина. Но затем, словно издалека, донесся тот же шепот: «Иван… найди меня…»

Волков вернулся в гостиную, где Фома разжег камин. Старик выглядел напуганным, но молчал, лишь изредка бросая взгляды на темные углы.

– Фома, что ты знаешь об этой усадьбе? – спросил Иван, стараясь говорить спокойно.

Кучер вздохнул и поведал историю, которую слышал от местных. Граф Долгорукий, человек угрюмый и нелюдимый, увлекался оккультизмом. Он собирал старинные книги и проводил в усадьбе странные ритуалы. Однажды зимней ночью он исчез, а вместе с ним – его единственная дочь, юная Анна. С тех пор усадьбу обходили стороной, а те, кто осмеливался войти, либо не возвращались, либо сходили с ума, бормоча о тени, что ходит по дому.

– Говорят, граф вызвал что-то… не от мира сего, – закончил Фома, понизив голос. – И оно до сих пор здесь.

Иван слушал, но его мысли были заняты письмом в кармане. Он достал его и сломал печать. Внутри был приказ: найти и уничтожить некий артефакт, спрятанный в усадьбе Долгорукого. Подробностей не было, только предупреждение: «Оно видит тебя».

В ту ночь Волков не спал. Он сидел у камина, держа саблю на коленях. Фома дремал, но его сон был тревожным. Где-то в доме хлопнула дверь, и Иван вскочил. В коридоре снова мелькнула тень, и на этот раз он был уверен – это не игра света. Он бросился следом, поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж.

В конце коридора была дверь, которой он раньше не замечал. Она была приоткрыта, и изнутри лился слабый свет. Волков вошел и оказался в библиотеке. Полки ломились от книг, а в центре комнаты стоял стол, на котором лежал медный амулет в форме глаза. Рядом была записка: «Иван, ты избран».

Он не успел взять амулет. Половицы заскрипели, и в дверях появилась фигура – высокая, сутулая, с горящими глазами. Это была не тень, а нечто осязаемое, но не человеческое. Оно шагнуло к нему, и шепот заполнил комнату: «Ты мой…»

Тень в усадьбе

Волков выстрелил. Пуля угодила в существо, но оно лишь покачнулось, не издав ни звука. Иван бросился к столу, схватил амулет и побежал. Существо следовало за ним, его шаги гулко отдавались в коридоре. Он спустился в гостиную, где Фома уже проснулся и смотрел на него с ужасом.

– Барин, что это?! – закричал кучер.

– Бери лошадей! Уходим! – крикнул Волков.

Они выбежали во двор, но пурга не утихала. Лошади рвались из упряжи, а тень появилась в дверях усадьбы, медленно приближаясь. Иван понял, что бежать бесполезно. Он повернулся к существу, сжимая амулет.

– Чего ты хочешь?! – крикнул он.

Шепот ответил: «Верни мне… мою дочь…»

Волков вспомнил рассказ Фомы. Анна, дочь графа. Неужели она была частью ритуала? Он посмотрел на амулет и заметил выгравированные на нем буквы: «А.Д.». Анна Долгорукая.

В отчаянии он швырнул амулет в снег. Существо взвыло, и в тот же миг пурга стихла. Тень растворилась, словно ее никогда не было. Фома упал на колени, шепча молитвы, а Иван стоял, глядя на место, где исчез амулет.

Наутро они добрались до станции. Волков доложил в Петербург, что артефакт уничтожен, но не упомянул о тени. Он вернулся к службе, но каждую зимнюю ночь, когда ветер завывал за окном, ему чудился шепот: «Иван…»

Усадьба Долгорукого сгорела той же зимой. Говорили, что пожар начался сам собой. Но в Тверской губернии еще долго шептались о тени, что бродит по тракту, и о молодом офицере, который смотрел в глаза самой тьме – и выжил.

Туман стелился по земле, словно призрак, укутывая усадьбу Волковых в холодное, сырое покрывало. Старый дом, окруженный вековыми соснами, скрипел под порывами осеннего ветра, будто жаловался на свою заброшенность. Свет в окнах едва пробивался сквозь плотные шторы, а тени внутри казались живыми, шептались, двигались.

Алексей Волков, молодой наследник некогда славного рода, вернулся в усадьбу после долгих лет в столице. Петербург закружил его в вихре балов, карт и сплетен, но письмо от старого управляющего заставило его бросить всё. «Ваша матушка нездоровится, господин. Приезжайте немедля. Здесь… неспокойно», – гласила записка, написанная дрожащей рукой.

Ночь встретила Алексея промозглым холодом. Кучер, бородатый мужик с глазами, полными суеверного страха, отказался подъезжать ближе к воротам, высадив барина у опушки. «Нечисто там, ваше благородие», – пробормотал он, хлестнув лошадей. Алексей, сжимая трость, шагнул в темноту.

Внутри усадьбы пахло сыростью и чем-то сладковато-гниющим. Мать, Елизавета Петровна, лежала в своей спальне, бледная, с запавшими глазами. Она едва узнала сына, шептала бессвязное: «Оно… оно в стенах… оно знает». Доктор, сухонький старичок в пенсне, только разводил руками. «Нервы, батенька, нервы. И, возможно, лихорадка». Но Алексей видел, как доктор торопливо крестился, уходя из комнаты.

Ночью дом ожил. Сквозь сон Алексей слышал шаги – медленные, тяжелые, будто кто-то бродил по коридору, останавливаясь у его двери. Скрежет, похожий на когти, царапающие дерево, заставил его вскочить. В темноте, освещенной лишь слабым лунным светом, он заметил тень – высокую, сгорбленную, неподвижно стоящую в углу комнаты. Сердце заколотилось. Он зажег лампу, но тень исчезла, оставив лишь холод в груди.

Утром он расспрашивал прислугу. Горничная, девчонка с косичками, заикаясь, рассказала о «господине в черном». «Он приходит, когда луна полная. Стоит у пруда, смотрит на дом. А потом… пропадает». Управляющий, седой как лунь, отводил взгляд, бормоча о старых долгах и проклятьях. «Ваш дед, господин, связался с нехорошими людьми. Говорили, продал душу за богатство. И теперь оно за нами следит».

Алексей не верил в бабьи сказки. Он обыскал дом, чердак, подвал. В библиотеке, под слоем пыли, нашел дневник деда. Страницы пестрели именами, цифрами, странными символами, похожими на руны. Последняя запись гласила: «Я видел его. Он требует плату. Прости, Елизавета». Алексей почувствовал, как волосы на затылке шевелятся.

Ночью шаги вернулись. Теперь они были ближе, увереннее. Дверь в его комнату скрипнула, хотя он запер её на ключ. В темноте что-то шевельнулось – не тень, а фигура, высокая, в длинном сюртуке. Лица не было видно, только глаза – белесые, пустые, как у мертвеца. Алексей закричал, но голос утонул в ледяной тишине. Фигура шагнула к нему, и мир погрузился во тьму.

Утром прислуга нашла его в постели, живого, но с седыми висками. Он не говорил, только смотрел в пустоту. Елизавета Петровна умерла в ту же ночь, с улыбкой, будто освободившись. Усадьбу вскоре забросили. Местные обходили её стороной, шептались о тени, что до сих пор бродит у пруда, ожидая новой платы.

Заяц в метели

Снег хрустел под сапогами, а мороз кусал щеки, пока тройка неслась через зимний лес. Ветер завывал, будто стая волков, и сучья голых деревьев цеплялись за полог саней, словно когти. Иван Сергеевич, земский врач, кутаясь в шубу, хмуро смотрел на дорогу. Его вызвали в дальнюю деревню – лихорадка косила крестьян, и священник умолял поспешить. Но сердце ныло от дурного предчувствия.

Вдруг лошади заржали, сани дернулись. Из сугроба, будто призрак, выскочил заяц – белый, с красными глазами, – мелькнул перед мордами коней и исчез в чаще. Кучер, старик с обмороженным носом, перекрестился. «Плохая примета, барин, – пробормотал он, – заяц дорогу перебежал. Не к добру». Иван отмахнулся, но в груди заныло сильнее.

Лес сгущал тьму. Метель закручивала снег в вихри, и дорога, казалось, вела в никуда. Кучер бормотал молитвы, а Иван сжимал в кармане револьвер – на всякий случай. В этих краях рассказывали о разбойниках, о волках, а то и о чем похуже. Старухи шептались о «лесном хозяине», что забирает путников, если те не чтят приметы.

Сани остановились у заброшенной часовни, едва видной в снежной пелене. «Дальше не поеду, – заявил кучер, – лошади неспокойны. А там, за поворотом, деревня». Иван выругался, но спорить не стал. Взял саквояж и пошел пешком, проваливаясь в сугробы. Ветер доносил странный звук – не то стон, не то шепот, будто лес говорил на забытом языке.

У околицы деревни его встретила тишина. Ни лая собак, ни света в окнах. Дома стояли пустыми, двери нараспашку, будто жители сбежали в спешке. В центре площади чернел крест, увешанный лентами и крестиками, а рядом – свежий след, нечеловеческий, с длинными когтями. Иван почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом.

В церкви, единственном месте, где горел свет, он нашел священника. Старик, сгорбленный, с безумными глазами, шептал: «Оно пришло. Лихорадка – не болезнь, а метка. Заяц – его вестник». Иван пытался расспросить, но священник только указал на алтарь, где лежала старая книга, раскрытая на странице с выцветшими символами. «Оно требует жертвы, – бормотал старик, – иначе всех заберет».

Ночью метель усилилась. Иван остался в церкви, но сон не шел. Сквозь вой ветра он слышал шаги – тяжелые, хрустящие, будто кто-то кружил вокруг стен. В щели ставен мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с глазами, горящими, как угли. Иван вскинул револьвер, но тень исчезла. На полу, у двери, он заметил следы – те же, что на площади, и клочок белой шерсти.

К утру священник исчез. Книга на алтаре была раскрыта на новой странице, где кровью – Иван был уверен, что это кровь – было написано его имя. Он выбежал из церкви, но лес, казалось, сомкнулся вокруг. Дорога пропала, а метель рисовала в воздухе фигуры – зайцев, десятки зайцев, что смотрели на него красными глазами.

Иван бежал, пока легкие не горели, но шаги за спиной не отставали. В последний момент, когда он споткнулся о корень, что-то холодное коснулось его шеи. Он обернулся – и увидел. Высокое, в лохмотьях, с лицом, скрытым тьмой, оно улыбалось. Последнее, что он услышал, было хрустом снега и своим собственным криком, заглушённым ветром.

Деревню нашли пустой весной. Ни тел, ни следов. Только у часовни, в сугробе, лежал револьвер, а рядом – заячий след, ведущий в лес.

Падающая звезда

Августовская ночь дышала теплом, напоенным запахом скошенной травы и хвои. Вдалеке, за рекой, мерцали огоньки деревни, но здесь, на холме у старой усадьбы, царила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков. Григорий Павлович, отставной офицер, сидел на веранде, потягивая трубку. Небо над ним пылало звездами, и он, привыкший к суете столичной жизни, невольно замирал перед этой вечной красотой.

Внезапно небо прочертила яркая полоса – падающая звезда, ослепительно-белая, с длинным хвостом. Она рухнула где-то за лесом, и на миг Григорию показалось, что земля дрогнула. Он усмехнулся, отгоняя детскую мысль о желаниях, но в груди шевельнулось беспокойство. В деревне говорили, что падающие звезды – дурной знак, вестники беды. «Суеверия», – пробормотал он, но трубка в руке задрожала.

Наутро в усадьбу явился староста, мужик с лицом, изрезанным морщинами. «Барин, беда, – выдохнул он, теребя шапку. – В лесу, где звезда упала, неладно. Скотина воет, люди пропадают». Григорий нахмурился. Староста рассказал о пастухе, что ушел искать заблудшую корову и не вернулся, и о странном свете, что видели над лесом ночью. «Как болотный огонь, только ярче, и шевелится».

Любопытство пересилило скептицизм. Григорий взял ружье, фонарь и отправился к лесу. Днем он казался обычным – сосны, мох, пение птиц. Но чем ближе к месту, где, по словам старосты, упала звезда, тем тише становилось. Птицы замолкли, воздух сгустился, пропах чем-то металлическим, чужим. На поляне он нашел воронку – сажени две в ширину, с оплавленной землей по краям. В центре лежал камень, черный, с зелеными прожилками, испускающий слабое сияние. Григорий шагнул ближе, но остановился: кожа зудела, а в ушах нарастал низкий гул.

Ночью он не спал. В окно стучали ветки, хотя ветра не было. За рекой выли собаки, а в небе, там, где упала звезда, мерцал зеленоватый свет. На рассвете Григорий нашел на крыльце следы – нечеловеческие, с длинными пальцами, будто от огромной лапы. Ружье он теперь не выпускал из рук.

В деревне началась паника. Люди шептались о «госте с неба», о проклятье, что принесла звезда. Двое охотников, отправившихся к воронке, пропали. Их нашли на третий день – живыми, но безумными, с пустыми глазами, бормочущими о «голосе в голове». Григорий, стиснув зубы, решил вернуться к воронке. Он не верил в чертовщину, но чувствовал, что камень – ключ ко всему.

На поляне его ждала тишина, тяжелая, как перед грозой. Камень светился ярче, а вокруг него воздух дрожал, словно мираж. Григорий поднял ружье, но замер: из леса выступила тень. Высокая, худая, с конечностями, слишком длинными для человека, она двигалась рывками, будто марионетка. Глаза – два зеленых огня – смотрели прямо на него. Гул в ушах стал невыносимым, в голове зашептал голос, чужой, холодный: «Ты видел. Ты наш».

Григорий выстрелил. Тень дернулась, но не упала, а растворилась в воздухе. Камень в воронке вспыхнул, и волна жара отбросила Григория на землю. Он очнулся на закате, один, с кровоточащим носом и звоном в ушах. Камень исчез, воронка заросла травой, будто ничего не было. Но в кармане он нашел осколок – черный, с зелеными прожилками, пульсирующий, как живое сердце.

Он вернулся в усадьбу, запер двери, но тени теперь жили в углах комнат. Каждую ночь он слышал шаги, видел глаза в темноте. Деревенские обходили холм стороной, шептались о барине, что «принес беду». Григорий перестал выходить, только сидел у окна, сжимая осколок, который шептал ему о звездах и вечности. В последнюю ночь, когда небо снова загорелось падающей звездой, он исчез. Усадьба осталась пустой, а в лесу, говорят, до сих пор мерцает зеленый свет.

Тени в тростниках

Летний вечер в Полесье дышал сыростью и тиной. Туман стелился над болотами, цепляясь за тростники, а луна, бледная, как утопленница, отражалась в черной воде. Семен, местный охотник, возвращался с пустыми руками, шагая по тропе вдоль трясины. Его сапоги чавкали в грязи, а сердце колотилось – не от усталости, а от того, что он увидел час назад. В заводи, где вода была глубже, он заметил их: три фигуры, тонкие, с длинными волосами, что струились, как водоросли. Они пели – тихо, завораживающе, и их глаза, зеленые, как болотный огонь, смотрели прямо на него. Русалки. Семен перекрестился и бросился прочь, но их смех, холодный и звонкий, преследовал его до самой деревни.

В кабаке, куда он зашел, чтобы унять дрожь, мужики подняли его на смех. «Русалки, говоришь? То водка в голове поет, Семка!» – гоготал кузнец, хлопая его по плечу. Бабы, слушавшие у стойки, качали головами, шептались о «болотной нечисти», но никто не верил. Даже попадья, к которой Семен побежал за советом, только велела молиться и не гневить Бога байками. Но он знал, что видел. Их лица – нечеловечески красивые, но мертвенно-бледные – снились ему ночью, а смех звенел в ушах.

На следующий день Семен решил вернуться. Он не мог жить с этим наваждением, с насмешками, с мыслью, что, может, и правда сходит с ума. В сарае он нашел старые сети, взял нож, крест на шею и пошел к болоту. «Поймаю одну, – бормотал он, – покажу всем». Солнце клонилось к закату, окрашивая трясину багрянцем. Тростники шептались, будто переговаривались, и воздух пах гнилью.

У заводи он остановился. Вода была неподвижной, как зеркало, но в глубине что-то шевельнулось. Семен затаил дыхание. Песня – та самая, тягуче-сладкая – поплыла над болотом. Он увидел её: она сидела на кочке, расчесывая волосы, что светились в лунном свете. Её кожа была белее мела, а глаза – бездонные, манящие. Семен шагнул вперед, забыв о страхе, забыв о кресте. Сеть в его руках казалась тяжелой, но он был полон решимости.