Переселенцы

Не успели сваты войти в дом, как из конца в конец деревни полетела весть, потом пошли разговоры:

– К Елпановым сваты приехали! Да кошева какая знатная!

– Ну еще бы! Богатство к богатству тянется… Проезжий из Ирбитской слободы намедни говорил, мол, скоро в вашу деревню от самого Коршунова сваты пожалуют…

– Вестимо, Настасье-то Елпановой богатого жениха сватать будут!

– Да уж понятно, что не из голытьбы какой…

Сватовство, как узнали потом прядеинцы, оказалось удачным.

Когда приехавшие сказали все, что положено по обряду сватовства, сели за стол – «пропивать невесту». Свадьбу назначили на зимний мясоед, а сыграть ее решили в доме Иллариона Алексеевича Коршунова…

Насте завидовали многие деревенские девушки, ведь теперь она будет богата. Но чем ближе подходил срок свадьбы, тем задумчивее становилась Настя. Она сомневалась в правильности своего выбора, ведь она любила другого – бедного деревенского парня Алешку. Как ни старалась Настя внушить себе любовь к Платону, любовь не приходила. Если бы теперь она призналась родителям, кого любит на самом деле, их бы хватил удар… А может, поняли бы ее сердцем? Не стали бы неволить. Но Настасья ничего не сказала родителям. Она вообще никогда ни с кем не делилась сердечными тайнами.

Только один Петрушка все знал, и когда они были одни, выпалил:

– Почему ты согласилась замуж за Платона, ты же Алешку любишь?

Но Настя так на него посмотрела, что он притих.

Она прекрасно понимала, что у нее нет будущего с тем, кого она любила.

Алешка жил в бедной семье. Отец его был ленив, любил почесать языком и все свои сбережения пропивал в заведении Агапихи. Своего дома у них не было, и жили они в чужой избушке.

У Алешки было трудное детство: с малолетства работал за хлеб, чтобы не умереть с голоду. Выросший в чужих людях на пинках и зуботычинах, был застенчив, трудолюбив и старателен. Трудная жизнь и тяжелая работа не смогли одолеть этого крепкого парня. Он раздался в плечах, мускулы налились силой. В кузне у Василия играючи поднимал пудовый молот и бил им по наковальне уверенно и быстро.

Всегда тихий и уравновешенный, в летние праздники Алешка превращался в совсем другого человека. Еще с утра отпрашивался у хозяина. Вымытый в бане, в чистой доброй рубахе, он шел на состязания борцов, которые обычно проводились в Пасхальную неделю, Радуницу или Троицу.

Боролся он мастерски, бывало так, что уходил с круга никем не побежденный, а если кто его побеждал, то он просил, чтобы тот еще с ним поборолся, стараясь перенять все его приемы.

Любил Алешка и любительские кулачные бои. Тут уж ему не было равных во всей деревне. Он наносил такие сокрушительные удары противнику, что многие мужики побаивались его кулаков. Но драчлив он не был, как некоторые. Он всегда уходил, где начиналась драка, или разбрасывал в разные стороны дерущихся парней, как котят.

Многие девки в деревне на него заглядывались. Но щеголять ему было нечем – одежонка худая. Да и времени свободного мало для гульбы. Всё в людях на чужой работе.

Как сейчас помнит Настя тот чудесный вечер, когда Алеша остановил ее у одинокой березки, которая росла невдалеке от дома, и прошептал:

– Жить без тебя, Настенька, не могу, белый свет не мил, выходи за меня замуж.

– И давно это ты придумал, Алексей Иванович? – опешила Настя.

– Давно, моя касаточка. Давно тебя люблю. Все твоему батьке угодить хочу в работе, чтобы он видел, что я не пустяковый человек, да вот поймет ли он меня?

– Алеша, а где же мы с тобой жить-то будем?

– Как это где, что я, этими руками дом не построю? – И он поднял перед собой тяжелые, как гири, кулаки. – Да я бы весь свет перевернул, день и ночь стал работать! Настюша, ради бога, одно только слово!

– А куда же ты семью денешь?

– Что семья? Семья не моя, отец после нашей свадьбы будет надо мной не властен. Все хорошо будет, Ася, вот увидишь. На руках всю жизнь носить буду. – И он, как перышко, подхватил Настю и стал с нею кружиться.

Но тут вдруг, как из-под земли, вырос Петька, и раздосадованная Настя убежала в дом, сердясь на Алешку, на себя и на Петьку.

Настя старалась забыть этот разговор. «На что он мне сдался, нищий, из батраков ему не выбраться вовек, а если еще пить будет, как его отец, тогда что? – спрашивала она себя. – По миру с сумой пойдем», – отвечала сама себе, но сердце подсказывало иное.

Чтобы утвердиться в своем мнении, она вспоминала, как они приехали сюда. С каким нечеловеческим упорством поднимали хозяйство. И теперь, когда они уже у цели, отец выбран старостой, все перед ним снимают шапки, кланяются и называют Василием Ивановичем, вдруг его единственная дочь сделает такую глупость, выйдет замуж за батрака. Что тогда скажут люди? Нет, этому не быть никогда!

И она не стала встречаться с Алешкой, стала его избегать. Но из сердца первую любовь вытравить невозможно.

Короткими летними ночами, когда заря сходится с зарей, снился в тревожных девичьих снах такой красивый, любимый, желанный, и Настя весь день ходила вся сама не своя, задумчивая, поникшая, с опущенной головой. И весь день работа валилась из рук. На расспросы подруг и матери ничего не отвечала. Иногда, лежа в постели, до утра не сомкнув глаз, тихо, беззвучно плакала.

И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не приехали сваты. Коршунову она никак не могла отказать. «Стерпится – слюбится, – говорила она про себя, – а в нищете да в бедности самая большая любовь завянет».

Как-то перед самой свадьбой Настя вечером бежала от подружки. Вдруг перед ней неожиданно появился Алешка. Настя хотела его обойти, но он преградил ей дорогу.

– Настенька, милая! Родная! Откажись от этого бычника. Поедем сейчас же со мной в Ирбитскую слободу, есть у меня там знакомые, устроимся как-нибудь, все будет хорошо, вот увидишь. Ведь ты любишь меня, знаю. Не ходи за богатство, не будет счастья, каяться будешь, поверь мне. Поедем со мной, не ходи домой-то, бог с ним, с приданым, не надо, свое наживем, – со страстью выпалил Алешка, обнял Настю и прильнул жаркими губами к ее щеке. – Милая, родная, как я по тебе страдаю, поедем со мной, прошу тебя!

У Насти на какое-то мгновение закружилась голова, кровь прилила к щекам, но она тут же опомнилась, рассудок взял верх, она оттолкнула Алешку и с красным от стыда и обиды лицом побежала домой…

Вот и свадьба. Для Насти она прошла, как во сне. Она не противилась и не радовалась. Была бледна, без кровинки в лице, с крепко сжатыми губами, беспрекословно подчинялась, когда ее подружки одевали к венцу. Платье Платон купил самое лучшее, в Ирбитской слободе, белое, из лучшего шелка, она еще не видела такого платья ни у одной невесты.

В последнее время она похудела, глаза ввалились, но в свадебном наряде была хороша. В ней всё еще боролись два чувства. Иногда она каялась, проклинала себя в душе за свою нерешительность. Наверняка другая, более решительная, девушка уехала бы в тот вечер с любимым, и был бы теперь с ней Алешка, которого она полюбила давно, самой своей сильной первой любовью, ну почему она не поехала с ним?

«Что мне делать? – спрашивала себя Настя. – Я сама оттолкнула свое счастье. Что я наделала, зачем согласилась выйти за Платона. Теперь уж ничего не поделаешь, все кончено! Будь что будет, лишь бы скорее». Вывело ее из задумчивости то, что на нее надели шаль и шубу, посадили в кошеву, и свадебный поезд тронулся. Застоявшиеся на морозе лошади побежали ходко. До Кирги дорога неближняя. Что ни передумаешь за такую дальнюю дорогу…

В церкви была духота, горели свечи, пахло ладаном, и Настя была как в полусне, от духоты у нее кружилась голова, она очнулась только тогда, когда священник обратился к ней со словами: «По своей ли воле выходишь взамуж, раба божия Анастасия?»

Этот вопрос застал Настю врасплох, и она еле слышно прошептала: «По своей».

Священник скорее догадался, чем расслышал ее ответ, и венчание продолжилось; если бы спросить позднее, что еще она помнит, она вряд ли бы ответила. Ею овладела смутная тревога, иногда казалось, что вот сейчас ворвется Алешка, растолкает толпу и подойдет к ней. Она страстно хотела этого, но в то же время боялась.

Обряд венчания кончился, и Настя в душе успокоилась, что теперь уже все кончено, больше никаких сомнений не должно быть, она на веки теперь жена Платона Коршунова, любит его или нет, ее путь теперь с ним до самой могилы. Когда она под руку с Платоном выходила из церкви, она скорее чувствовала, чем видела, что Алешка тут…

Большой просторный дом Коршуновых был полон народу. И во дворе, и у отворенных широких тесовых ворот – везде толпился народ. В воротах новобрачных щедро осыпали пшеницей. Полновесные зерна больно ударяли по лицу. Во дворе забрасывали хмелем, а в сенях – медными и серебряными монетами.

В горнице гостей и новобрачных ждал огромный стол, заставленный множеством дорогих вин, холодных и горячих закусок. Стряпки с ног сбивались, подавая все новые блюда.

Когда в горнице собрались все родственники жениха и невесты, тысяцкий[35], посаженный отец, дружки, подружки и большак[36], в горницу зашли родители Платона.

Настасья только сейчас по-настоящему разглядела мать Платона. Когда родители благословляли их к венцу, она и не заметила, что ее будущая свекровь так больна. Теперь Настасье она показалась совсем немощной, больной и старой. Ее болезненное лицо отливало одутловатой желтизной. Ходила она, еле-еле передвигая ноги, и страдала одышкой. От того ли, что свекровь так больна, или от чего другого, у Настасьи вконец испортилось настроение. Она с утра ничего не ела, и сейчас от запахов блюд и от всего пережитого за эти дни у нее закружилась голова. Когда сели за стол и стали поздравлять новобрачных, Настя еще крепилась, но когда гости захмелели и начали петь величальную в честь жениха и невесты, слезы, как горох, потекли по ее лицу, капали на грудь, на дорогое подвенечное платье, и она с трудом сдерживала в себе судорожное рыдание. Собрала всю свою волю, чтобы не зареветь за столом, как ревут в деревнях бабы по близкому покойнику. На слезы невесты гости не обратили внимания, потому что невесте за столом полагалось поплакать, даже по этому поводу в народе была поговорка: «Не поплачешь за столом, так поплачешь за столбом». И все сочли это как должное.

Платон за столом слегка обнял Настю за талию, взял в свою горячую ладонь холодную, как лед, Настину руку и тихо шепнул на ухо: «Ася, не надо так плакать, люди подумают, что тебя насильно за меня отдали».

– Вот, Асенька, выпей водички и успокойся, плакать не надо, все будет хорошо, никто тебя в этом доме не обидит, – подбежала к невесте сваха и поднесла ей стакан с водой, – ты сейчас жена Платона, забудь все прошлое, свой дом и семью. Сейчас этот твой дом и эта твоя семья, а Платон тебе законный муж.

Голос свахи журчал, как ручеек, и Насте сразу стало веселее на душе.

А тут уж была гармошка, и веселье шло полным ходом. Во время тостов уже в сотый раз кричали «Горько!» и уже в сотый раз целовались жених и невеста. К стенам сдвинули столы, молодые мужики, бабы пошли плясать со свистом, с прибаутками, с песнями, а следом и старики со старухами не удержались.

Просторный коршуновский дом никак не мог вместить всех желающих посмотреть невесту. Народ был и на печи, и на полатях, и на голбце, и в сенях, и во дворе. До самых ворот огромный двор был заставлен санями, повозками, кошевами.

До глубокой ночи длилось веселье. Вино лилось рекой. Всевозможные пироги и закуски несли и несли на столы. Вот уже в деревне пропели вторые петухи, а коршуновский дом все содрогался от пляски и песен. Наконец мало-помалу веселье стало стихать…

Что даст завтрашний день? Если невеста была порядочной девушкой, то сваха объявит это гостям и начнется самое веселое торжественное время свадьбы, но если надежды новобрачного не оправдались, то бывало и такое, что муж мог при гостях опозорить свою жену.

Настя слышала, когда была еще подростком, что у одной новобрачной сорвали с головы цветы и вуаль, посадили на собаку и пустили по улице. А молодой муж побил ее при гостях, и она, не выдержав позора, бросилась в колодец.

Вот прошла и эта первая ночь, вернее, остаток ночи, молодые еще не сомкнули глаз, а крестная уже пришла будить. Все было хорошо. Собрались гости. Начались поздравления. Стали бить горшки. Настасье подали веник, завернутый ребенком. В дом натаскали соломы, заставили мести пол. Гости принялись бросать на пол деньги и подарки.

После шумного застолья поехали в гости к Настиным родителям, как того требовал обычай. Лошади были готовы, и свадьба большим веселым караваном тронулась в путь. Настя успокоилась, и теперь уже Платон не казался таким чужим и далеким…

Отшумел, отгремел зимний мясоед, и сразу наступила тишина, елпановский дом будто осиротел без любимой дочери, Настеньки. Петрушка, и тот ходил теперь, как потерянный, не с кем было ему озорничать, рассмешить в самый неподходящий момент, подшутить или что-нибудь вытворить. Не стало слышно в доме веселого смеха Настеньки и ее подружек.

– Далеко наша Настенька, не сбегаешь, не попроведаешь, – вздыхая, жаловалась Василию Пелагея, – как она там живет, сердешно дитятко? Свекровка-то какая-то нездоровая, а с хворым человеком знаешь как тяжело жить.

– Если бы не за Коршунова, ни в жизнь бы не отдал, – оправдывался Василий, – перед свадьбой все ходила, как потерянная, все о чем-то думала. Да ведь не враги же мы ей, зачем было соглашаться самой-то, если уж не люб ей Платон, отказала бы, да и все тут.

Беглый каторжник

Сенокос был в разгаре. Ранним утром, когда только самые работящие хозяйки, позевывая и крестя рот, идут в пригоны доить коров, Василий вышел на улицу и направился в кузницу. Накануне он вернулся со своего покоса, где у него треснуло полотно литовки[37]. Сенокос ведь ждать не будет. Можно было бы взять другую косу – в хозяйстве было несколько запасных, но Василий всегда и во всем любил порядок. Потому он и шел сейчас к своей кузнице, слегка поеживаясь от утренней свежести.

Кузница у него была поодаль от двора, на косогоре, у самого берега Кирги; там же была мастерская, где распаривали и гнули ободья для тележных колес.

К мастерской был сделан просторный пристрой с печью, чтобы можно было работать и зимой.

Подходя к кузнице, Елпанов вдруг услышал стон. Думал, что ему послышалось, но глухой стон повторился.

«Господи! С нами крестная сила! Кто это, кто стонет?!» Василий пошел на звук, обогнул кузницу и… чуть не наступил на человека, лежащего в густой траве. При виде Василия человек, весь заросший щетиной и одетый в грязные лохмотья, поднялся на ноги. Что-то глухо звякнуло, и Елпанов обомлел – это были кандалы.

– Не дай пропасть, добрый человек, – прохрипел незнакомец, – хоть хлеба кусок… я третий день одну траву жую…

Василий вспомнил свой долгий путь в Зауралье, Сибирский тракт и сразу смекнул, в чем дело. «Каторжник, знать-то, беглый! – молнией пронзила мысль. – А вдруг ищут его да у меня и найдут?! Вот еще напасть на мою голову!..»

Но Елпанову стало жаль обессилевшего человека. Он, поминутно озираясь, быстро принес кружку молока и один сухарь – он знал, что голодающего сразу много кормить нельзя. Когда он вернулся, человек, похоже, начал бредить. Василий стал поить его молоком и дал сухарь. Человек, трудно двигая кадыком, сделал несколько глотков и, сжав в кулаке сухарь, рыдающим голосом взмолился:

– Спрячь меня где-нибудь… до смертного часу буду Бога молить за тебя…

– Да куда же я тебя спрячу-то?!

– Ты хоть железки с меня снял бы, Христа ради… А я уж как-нибудь в лес уползу. Все едино – помирать, так хоть на воле помру!

Василий снова вспомнил угрюмые вереницы измученных арестантов, бредущих по Сибирскому тракту на каторгу. Подчиняясь какой-то неведомой силе, он завел беглого в кузницу, плотно прикрыл дверь и, схватив напильник, быстро распилил кандалы. Потом осторожно приоткрыл дверь и крадучись огляделся. Вроде никого вблизи кузницы не было. Василий повернулся к беглому:

– Сиди здесь тихо… жди! Я за тобой скоро на телеге приеду…

– А… не выдашь ты… меня? – с трудом разлепил спекшиеся губы беглый.

Василий молча вышел, запер снаружи дверь кузницы и пошел к своему подворью, стараясь не попасть на глаза бабам, уже подоившим коров.

Чего греха таить, мелькала у Елпанова мысль: «Ладно ли я делаю? Своя-то рубаха – она ближе к телу… Вдруг видал его кто в деревне случайно? Дознаются – верная тюрьма мне!»

Но ему снова вспомнился Сибирский тракт, измученные люди в кандалах, идущие по бесконечной дороге в Сибирь, на каторгу…

Скоро Василий вернулся на телеге, на которой была навалена пожухшая кошенина[38]. Отворотил большой пласт травы, помог беглому забраться на телегу, накрыл его травой сверху и привез в свою ограду. Закрыл ворота. Ограда – плотная, с улицы в щель ничего не увидишь.

Пелагеи на дворе не было – она подоила коров и погнала их в стадо. Василий помог беглому забраться на сеновал, сходил в дом, принес молока и хлеба и вполголоса сказал:

– Вот что, мил человек, лежи пока тут. Я с женой на покос поеду, а вечером поись тебе принесу. Ночью в бане вымоешься, в божеский вид придешь…

– Как мне благодарить-то тебя, и не знаю…

– Лучше погоди благодарить-то… Неровён час – нагрянут стражники, дак ты в сено заройся и – ни гу-гу! Ежели, боже упаси, найдут, скажешь, мол, тайком на сеновал залез, пока хозяев не было.

– Ты, отец, чё это седни квёлый какой-то? – спросила Пелагея, увидев, что муж в третий раз остановился на одном и том же прокосе. – Али устал сильно?

– Нет, ничего… просто задумался я…

Василий снова замахал косой, стараясь работой приглушить чувство тревоги. И после покоса он ехал домой с беспокойством. Вошли с Пелагеей в ограду, а навстречу – полицейский урядник с двумя стражниками.

– А вот и хозяин! Как живешь-можешь, староста?

У Василия все внутри похолодело, но он ответил бодро, стараясь унять дрожь в голосе:

– Здравствуйте, с чем пожаловали?

– Вот заглянули в деревню, на постой хотим стать. – Урядник солидно и басовито откашлялся.

– Так что же мы на дворе-то стоим, в дом пожалуйте! Сейчас приехали или днем еще? Располагайтесь, как раз пора ужинать. Сейчас я хозяйку позову.

Василий вышел и сказал потихоньку Пелагее:

– Палаша, быстренько добеги до Агапихи, принеси первача…

Вернувшись, он обратился к уряднику:

– Спросить дозвольте, ваше благородие, вы по службе к нам али как? Что новенького слыхать в волости?

– Уж неделя как беглых ищем! С этапа на Сибирском тракту тягу дали. Только – тс-с-с, староста, никому ни-ни!

Тут вошла Пелагея, поздоровалась с неожиданными гостями, поставила на стол штоф[39] первача и вышла собрать закуску. При виде самогона урядник довольно крякнул.

После первой стопки Василий решился спросить:

– Ну и нашли кого?

Урядник выждал, пока хозяин снова нальет стопки, выпил, захрустел квашеной капустой и помотал головой:

– Как сквозь землю провалились каторжники! Мы у тебя, Василий Иванович, дня два-три на постое побудем.

– Да какой разговор, ваше благородие, побудьте!

За столом стопка за стопкой так и покатились – полицейский урядник не дурак был выпить; старались не отставать и стражники.

Видя, что первач в головах незваных гостей изрядно зашумел, Василий сказал:

– Беглые-то небось по лесам попрятались – вон кругом чащи-то какие!

– В лесу сейчас ни ягод, ни грибов, – ухмыльнулся урядник, – трава одна! А с пустым-то брюхом… Ну так, Василий Иванович. Завтра утром собирай-ка сход, и чтоб все явились – и хозяева, и работники!

– Да теперь которые еще на покосе, вот возвернутся – всех оповещу!

– Некогда ждать, собирай с утра тех, кто дома! Я сам на сходе прикажу, чтоб из деревни, кроме как на покос, никто никуда ни ногой!

Полицейские чины после доброго первача скоро захрапели. Василий чуть ли не на цыпочках вышел на крыльцо и поднялся по лестнице на сеновал.

– Э! Ты меня слышишь? – тихонько позвал он в полутьме. В ответ раздался шорох сена и близкое встревоженное дыхание беглого.

– Ищут тебя… Лежи тихо, даже дышать забудь!

Он спустился вниз и заглянул в избу: слава богу, храпят все трое! Наказав сыну обежать все избы и оповестить хозяев о сходе, шепнул Пелагее, чтоб приготовила закуски, да получше – он еще раз к Агапихе наведается: небось урядник со стражниками снова первача возжелают… Жена удивилась такой щедрости обычно бережливого мужа, но ничего не сказала.

А Василий знал, что стоит уряднику опрокинуть стопку, как его не остановить никакой силой: падок, ох и падок «благородие» на дармовщинку!

Полицейские чины храпели до позднего утра. Когда они проснулись, Василий указал рукой на накрытый Пелагеей стол:

– Давайте, господа хорошие, по стопочке выпьем! Еще с Рождества бутылочка осталась, да все компании подходящей не было…

Урядник для виду поломался, дескать, служба, пить нельзя, но все же выпил, а стражники – те только того и ждали. Василий, чуть пригубив, спросил:

– И много этих самых арестантов сбежало? Нашли кого али нет?

– Да черт их найдет! – После второй стопки урядник стал разговорчивым. – Бывает, по деревням их укрывают. Народишко темный в округе живет! Сами-то бывшие каторжане, а ворон ворону глаз не выклюет! Ты, Василий Иваныч, примечай: может, кто прячет чужих людей. Если что – сразу в полицию сообщай… ик!.. мне то есть, – икнул уже порядком захмелевший и раскисший урядник. – Дело-то серьезное: около Камышлова целый этап сбежал, двоих конвойных каторжники убили!

– Да неужто? – поразился Василий. – И никого так и не поймали?

– Как не поймали – многих сцапали… Этап-то ведь большой, которые арестанты не побежали – старые или больные, куда они в кандалах-то побегут? Эти в один голос твердят: мы, мол, бежать не хотели, солдат конвойных не убивали, это дело рук зачинщиков. Вот то-то и оно-то, – загорячился урядник. – Где теперь зачинщиков найдешь? Этакие-то и десятками лет в бегах числятся… А перед высшим начальством в ответе кто? Я, конечно… Навытяжку, бывало, стоишь, да еще в морду получаешь… А жалованье какое – не больно-то разживешься!

Василий налил им еще по стопке. Стражники, как и накануне, стали дремать сидя за столом. Урядник еще посидел, поболтал всякий вздор и стал клевать носом.

Уложив полицейских спать, Василий тоже прилег, но всю ночь не сомкнул глаз. Из пьяной болтовни урядника Елпанов понял, что тот со стражниками заехал в деревню случайно – просто потому, что беглых искали повсюду. Вдруг Василий спохватился: «Господи! Да ведь в кузнице кандалы распиленные лежат в углу. Сам ведь их туда бросил, да запамятовал в суматохе!»

Чуть забрезжило в окнах, Василий заторопился в кузницу. Возле двери огляделся – нигде ни души. Он завернул кандалы в старый мешок, чтоб никто случайно не увидел. Подошел к берегу Кирги, еще раз оглянулся и, размотав мешковину, забросил кандалы в воду.

Когда он вернулся в избу, полицейские еще спали. Василий, взяв крынку молока и краюху хлеба, осторожно поднялся на сеновал. Беглый стал жадно есть, бормоча слова благодарности. Оказалось, он с сеновала видел в щель, кто остановился ночевать у его спасителя. Хотел следующей ночью бежать, но побоялся – июньские ночи, как на грех, светлые.

…Сход собрался в Каторжанской слободке, возле пожарной караулки.

Василий как староста пришел первым. Урядник известил всех, что, если появятся беглые, немедленно задержать их и везти в волость. Кто-то выкрикнул:

– Как их распознаешь, на лбу у них написано, ли чё ли?

– Да что непонятного? По кандалам да одеже арестантской! Не видали ль таких в лесу, а может – и на покосе?

– Нешто они нам покажутся? Сейчас каждый кустик кого хошь ночевать пустит!

– Но есть-то в лесу нечего! Может, в лесу или на покосе к вам кто подходил, дорогу спрашивал или поесть просил?

– Ну, ежели беглый, дак он дорогу спрашивать не станет, побоится себя оказывать…

– А мы еду-то в кармане носим, ли чё ли? У каждой семьи запас на телеге, а мы, может, за две версты косим-то, у телеги и сермягу найдешь, и подпилки есть – косы править. Если кто в бегах, небось давно уж и кандалы, и одежу арестантскую скинул!

– Страда вовсю идет! Была нам нужда беглых ловить, на лешака они нам сдались, твои арестанты!

– Тебе надо, вот ты и лови, ваше благородие! – с издевкой крикнул кто-то, невидимый в толпе.

– Молчать! – вне себя заорал урядник. – Молчать, не то сами пойдете по сибирской дороге!

– А ты не пужай, мы дороги-то всякие видывали! Честные поселенцы мы, живем своим трудом, землю пашем да хлеб сеем, чего тебе еще-то?! – загомонил сход.

Мужики, несмотря на ругань урядника, стали расходиться по избам.

Урядник, разъяренный, уехал со стражниками в волость, сказав старосте Елпанову, что на днях заедет в деревню снова. Закрывая за ними ворота, Василий с облегчением, но и с досадой думал: «Слава богу, унесли черти, но чем все дело с беглым-то обернется – неизвестно… А сколько времени в страду-то без толку пропало!»