Великая Отечественная война

Под громкий, оглушающий вой сирены мы поднялись на крышу. Вскоре услышали шум летящих в небе немецких самолётов. Сердце сжималось от страха. Порой я забывала дышать.

Началась бомбёжка. То там, то здесь раздавались взрывы, после которых появлялись всполохи огня. В какой-то момент я услышала пронзительный свист, гулкий удар и едкое шипение за спиной.

– Берегись! – крикнула женщина и оттолкнула меня в сторону.

Обернувшись, я увидела, что возле того места, где только что стояла, разливалась огненными струями зажигательная бомба. Женщина ловко поддела её черенком лопаты и сбросила с крыши. Страх сковал меня, я боялась пошевелиться. Моя спасительница подошла и дружески обняла за плечи.

– Всё уже закончилось, не бойся, деточка. Пойдём, спустимся с крыши. Сегодня уже можно здесь не дежурить. Два раза одно и то же место бомбить не будут. – Она повела меня к выходу.

– Спасибо, – сглотнув сухую слюну, я поблагодарила женщину. – Как вас зовут?

– Анна… Анна Андреевна, – представилась моя новая знакомая и добавила: – Ахматова.

«Так вот откуда я её знаю!» – промелькнуло у меня в голове. В памяти всплыл фотопортрет в газете вместе со стихами.

– А меня зовут Даша Донская! – поспешила назваться я.

– Приятно познакомиться, Даша. Ты очень храбрая девочка. – Анна Андреевна озабоченно посмотрела на небо, а потом снова на меня. – Кажется, самолёты улетели. Тебе пора возвращаться домой. К маме.

– Вы правы, – согласилась я, выходя из парадной на улицу. – Мама, вероятно, волнуется, где я переждала бомбёжку. Побегу её успокоить.

– Ну, будь здорова, деточка, – протянула мне руку Ахматова.

– До свидания! – я помахала ей на прощание и пошла домой.

Трамваи к тому времени уже не ходили, идти пришлось пешком. А путь к дому был неблизким. Вернулась, когда уже начало смеркаться.

– Ты где пропадала? Я уже беспокоиться за тебя начала. Где скрывалась от бомбёжки? – Мама крепко прижала меня к груди.

– Нас сначала отвели на Фонтанку шить мешки. А потом, во время воздушной тревоги, поднялись на крышу, чтобы охранять её от зажигательных бомб. Одна даже упала возле меня, но мы её сбросили вниз. А знаешь, с кем я дежурила? С самой Анной Ахматовой, поэтессой! – я без умолку делилась впечатлениями.

В ответ мама лишь покачала головой.

– У меня для тебя есть сюрприз. – Она взяла меня за руку и отвела в комнату.

– Смотри, – мама указала на тёмный угол, где что-то белело, – дедушка срубил дерево, очистил от коры, ошкурил и покрыл лаком. А потом прикрепил к стене. Теперь у тебя есть свой станок. Будешь заниматься дома.

Я подошла, чтобы получше разглядеть подарок, сделанный руками дедушки. На правильной высоте, прибитый к брускам, красовался поручень. Гладкий, ровный, блестящий. От него приятно пахло смесью ароматов срубленного дерева, древесного сока и лака. Я даже подпрыгнула и взвизгнула от радости:

– Мамочка, спасибо! Я так счастлива!

– Деда поблагодарить завтра не забудь.

– А почему нельзя сейчас? – в сердце закралась тревога.

– Он лёг спать пораньше.

Меня осенила догадка:

– Опять выменял свой паёк на табак и теперь лёг спать голодный?

Мама устало кивнула в ответ.

– Почему он не бросит курить? Это же так вредно. Курение погубит его! Особенно сейчас, когда в Ленинграде голод. Это самоубийство.

Мама вздохнула и попыталась сменить тему:

– Пойдём пить чай. С сахаром.

– С сахаром?! – удивлённо воскликнула я. – А откуда у нас сахар?

Мама отвернулась и, пожав плечами, взялась за дверную ручку:

– Я сегодня на блошиный рынок свою юбку снесла. Выменяла её на мешочек сахара.

– Ты продала свою любимую юбку? – слёзы ярости и обиды начали душить меня. В те дни я часто плакала.

– Она мне уже разонравилась, – махнула рукой мама и ушла на кухню за чайником.

Это была неправда. Юбку мама сшила из редкого, дорогущего материала и очень гордилась ею. Все мамины подруги и коллеги завидовали. Я не поверила ей, но мысль о том, что в доме появился сахар, быстро затмила сожаление об утраченной вещи.

Спустя несколько минут я уже пропускала во рту чай через маленький кусочек сахара. Каким же невероятно вкусным он тогда казался. Этот мешочек сахара мы растянули на целую зиму.

– А дедушка пил чай? – вспомнила я о голодном дедуле.

– Не переживай, пил. Выпил и сразу лёг спать. Включи репродуктор, – предложила мама.

Я послушно повернула ручку приёмника, из которого тут же раздался чёткий голос диктора:

– Товарищи, сейчас для вас прочитает свои стихи поэтесса Анна Ахматова.

– Мама, это же она! Ахматова! Я с ней была сегодня! – моему восторгу не было предела.

– Тихо, слушай, – мама приложила палец к губам. И комнату заполнил знакомый уставший голос…

А вскоре Анна Ахматова написала легендарные строки, которые болью отзываются в сердце каждого блокадника.

Птицы смерти в зените стоят,Кто идёт выручать Ленинград?Не шумите вокруг – он дышит,Он живой ещё, он всё слышит:Как на влажном балтийском днеСыновья его стынут во сне,Как из недр его вопли: «Хлеба!» —До седьмого доходят неба…Но безжалостна эта твердь.И глядит из всех окон смерть.И стоит везде на часахИ уйти не пускает страх.(А. Ахматова, «Птицы смерти в зените стоят»)

По воду

11 сентября 1941 года ввели новую норму выдачи хлеба по продовольственным карточкам. 500 граммов – рабочим, 300 – служащим, 250 – иждивенцам, детям – 300 граммов. Мы в полной мере узнали, что такое настоящий голод. Все, кто остался в нашей семье, – мама, тётя, бабушка и дедушка – нашли новую работу. Они уходили рано утром, а возвращались уставшие затемно. В доме оставалась только я и моя четырёхлетняя двоюродная сестрёнка Валя. В наши обязанности входило с утра принести воды, чтобы взрослые смогли по возвращении обмыться и сварить какую-нибудь похлёбку. В доме ещё оставались скромные запасы круп, но и те таяли день ото дня.

Как только взрослые уходили, мы с Валюшей брали по ведру и шли к пруду в Удельный парк. Я, двенадцатилетняя, набирала полное ведро воды. Сестричка была слишком мала, поэтому наливала ей лишь половину, но и это было для неё тяжело. Четырёхлетка Валя, держась за ручку обеими ручонками, кряхтя, отрывала от земли ведро, и, стараясь не пролить, осторожно несла свою ношу домой. Я видела, как ей было трудно, но она крепилась, никогда не хныкала и не жаловалась. Мы часто останавливались по дороге, чтобы отдохнуть, впереди нас ждал ещё один поход к пруду. Валенька по-взрослому справлялась с выпавшими на нашу долю трудностями. Могла всплакнуть лишь на плече своей матери, когда та возвращалась домой:

– Мамочка, я так хочу кушать, так хочу кушать. У меня животик от голода болит.

Взрослые запрещали сестре самостоятельно распоряжаться своей нормой хлеба на день, иначе она с жадностью съедала всё сразу и очень скоро снова хотела есть. Я делила ей хлеб на четыре части. И уговаривала жевать медленнее, растягивая скромные кусочки как можно дольше.

После ежедневных походов за водой я запирала Валю дома одну и бежала на занятия в танцевальный класс. Удивительно, но ленинградцы, окружённые фашистами, ежедневно умирающие от голода, продолжали вести культурную жизнь. По радио каждый вечер пели песни, читали стихи, а в театрах давали симфонические концерты и оперетты. Балетное училище продолжало жить и учить оставшихся в городе учениц и даже набирало новых. Несмотря на отсутствие в городе воды, все были в чистых белых платьицах. Таков был наш ответ немцам, желавшим стереть Ленинград с лица земли.

Мои было восстановившиеся после травмы ноги из-за голода снова начали болеть. Я боялась, что мне запретят заниматься танцами, поэтому никому не жаловалась. Танцевать я любила и делала это всегда и везде, при любой возможности. Помнится, как-то осталась дома одна и тренировалась у сделанного дедушкой станка, как раздался оглушающий, пронзительный вой сирены. К тому времени я уже привыкла к оповещениям воздушной тревоги и решила не обращать на жуткие звуки внимания. Не пошла в убежище, а вместо этого крутила фуэте, представляя, что вместо сирены играет волшебная симфоническая музыка из сказочного балета Петра Ильича Чайковского «Щелкунчик». Я воображала, что фашисты – это крысиное войско, с которым расправляюсь витками фуэте.

Самых сильных учениц эвакуировали ещё в первые дни войны, теперь я благодаря своим упрямым усилиям добилась своего: снова стояла первая у фортепиано. Часто видела, как дрожат пальцы нашего аккомпаниатора. Слабость в теле была у всех, несмотря на то, что в училище нас дополнительно кормили похлёбкой из капустных листьев. Эта жижа обманывала голод, но ненадолго.

Уносить жидкий паёк с собой нам было запрещено. Преподаватели строго следили за тем, чтобы мы всё съедали сами.

Ужасы блокады

Вскоре блокадный город потрясли случаи людоедства. Для детей они казались чем-то фантастическим: мы думали, что нас это никогда не коснётся. Помню, в октябре у тёти был выходной и она занялась стиркой в задней части двора. Мы с Валей начертили белым кирпичом клетки у калитки и играли в классики. Прыгали мы медленно, не торопясь, стараясь экономить силы. От беготни и подвижных игр быстро сводило живот, но дети не могут сидеть на месте. По дороге, ведущей прямо к нам, шла худощавая высокая женщина. Кутаясь в пальто и озираясь по сторонам, она приблизилась, осмотрелась и заговорщическим тоном спросила у нас:

– Вы здесь живёте, девочки?

– Да, здесь, – без малейшего подозрения ответили мы.

– А где же взрослые?

– Они работают, а мама стирает, – простодушно доложила Валюша.

– Ах, какие красивые девочки, и совсем одни! – оживлённо всплеснула руками незнакомка. – Какие вы хорошенькие, ну просто красавицы. И наверно, голодные. Ведь голодные, да?

– Да, – призналась Валя, – у меня от голода всё время животик болит.

Я взяла сестру за руку и сказала:

– Сейчас все голодные, война ведь.

– Мои крошечки, – заливалась сладчайшим, сочувствующим голосом женщина, – как я вас понимаю. Как таких хороших девочек можно голодом морить? А будете груши? У меня дома груши есть. Хотите, угощу?

– Груши?! – в один голос воскликнули мы.

Не поверили своим ушам: в блокадном Ленинграде у кого-то дома есть груши.

– Хочу! Хочу! Хочу груши! – прыгая на месте, хлопала в ладоши Валя.

– Только тсс, – незнакомка приложила палец к губам, – тихо, а то кто-нибудь услышит и отберёт все груши. Пойдёмте со мной.

И мы доверчиво пошли. В голове, конечно, промелькнула мысль, откуда у этой женщины в октябре могут быть фрукты. Но от одного только слова «груша» рот наполнился слюной, даже нос вспомнил медовый запах этого волшебного плода. Валя доверчиво взяла женщину за руку, а я пошла следом. Мы уже прилично отошли от дома, как за спиной послышался отдалённый женский крик: «Стойте! Стойте!» Незнакомка вздрогнула и ускорила шаг. А я обернулась. Это была тётя Катя, Валюшина мама. Она бежала за нами, спотыкаясь и падая, придерживая подол юбки. Тётя в спешке бросила стирку и теперь пыталась нас догнать. Сестрёнка тоже обернулась на голос.

– Это же моя мама, мама! – Валя остановилась посреди дороги и помахала матери рукой.

Незнакомка тут же выпустила руку сестры и быстрым шагом удалилась, ничего не объяснив.

– Куда вас повела эта женщина? – задыхаясь, спросила тётя.

– Нас обещали накормить грушами, – хвастливо призналась Валя. – Только тсс, это секрет, чтобы другие не отобрали, – подражая жесту незнакомки, девочка приложила палец к губам.

– Вы с ума сошли, какие ещё груши? – всплеснула руками тётя. – Марш домой!

С тех пор нам во дворе играть одним не разрешали. А недели через две после этого случая мама с тётей вернулись с блошиного рынка, куда относили последние ценные семейные вещи, пытаясь обменять их на продукты, и рассказали страшное:

– Сейчас на рынке арестовали целую банду, торговавшую тушёнкой из человечины. Среди них была как раз та женщина, что хотела угостить вас грушами.

Слава богу, мы не стали жертвами блокадного людоедства.

Паёк для дедушки

С 1 октября в Ленинграде уменьшили суточное количество хлеба по продуктовым карточкам. Теперь норма для служащих, иждивенцев и детей составляла 200 граммов, а для рабочих и инженерно-технических работников – 400 граммов. Ленинградцы потуже затянули пояса.

Чувство нестерпимого голода, к которому невозможно привыкнуть, неотступно следовало за нами повсюду. В воздухе пахло смертью, и это наводило ужас. Страшно видеть смерть и чувствовать её дыхание. Вот идёт впереди человек. Видно, что он слаб, вяло переступает ногами по дороге. Вот он остановился, чтобы передохнуть и перевести дух. Отдышался и медленными, неровными шагами продолжает путь. Последний путь. Потому что через каких-то десять метров он падает замертво. Человек никогда уже не встанет. Его жизнь закончилась здесь, в городе, окружённом вражескими войсками, жаждущими задушить Ленинград, заморить голодом.

Но город не сдался, он продолжал жить, несмотря на то, что норму хлеба по карточкам снова снизили. С 13 ноября служащим, иждивенцам и детям теперь полагалось по 150 граммов хлеба, рабочим – 300. Люди таяли на глазах. Первым в нашей семье ослаб и больше не смог работать дедушка Саша. Он по-прежнему выменивал свои карточки на табак. Никак не мог бросить курить. Вскоре его ноги настолько распухли, что стали похожи на слоновьи. Дедушка теперь не вставал, всё время лежал. Бабушка поближе подвигала к его кровати буржуйку, чтобы он не мёрз, и уходила на работу, оставляя его на нас.

Мы с Валюшей развлекали больного как могли. Сестрёнка играла с ним в шашки, я в шахматы. Валя ликовала, хлопая в ладоши, когда ей удавалось выиграть партию у деда. Тайком мы с ней договорились делиться пайками с дедушкой. Я ломала пополам свой кусочек хлеба и подсовывала его с чаем деду Саше. Но он свою норму знал и упрямо отказывался.

– Ты опять мне от своей пайки даёшь? Что я матери твоей скажу?

– Ну дедушка, – мой голос дрожал, я готова была расплакаться, – посмотри, какой ты слабый стал, совсем уже не встаёшь.

– Ничего не хочу слышать! А ну, съедай свой кусок сейчас же! Прямо здесь, при мне, чтоб я видел! – Лицо деда становилось строгим, почти злым.

Страшно было его, всегда добродушного и улыбчивого, видеть с искажённым гневом лицом. Со слезами, давясь, я ела под его присмотром свой кусочек хлеба. Думала, что с Валюшей дедуля будет не так строг. Она же младше, с ней взрослые мягче.

Оказалось, что нет. С Валей дед Саша поступал ровно так же. Плача, с полным ртом хлеба она выбегала из его комнаты.

Вскоре дедушка ослаб настолько, что у него не было сил играть с нами в шахматы и шашки. Он больше спал.

В ноябре начался ледостав. Все ждали, когда лёд достигнет толщины 20 сантиметров, чтобы по нему могли передвигаться грузовики с провизией для осаждённого города. Потому что с 20 ноября снизили норму хлеба детям и иждивенцам со служащими до 125 граммов, а рабочим – до 250.

Уже 22 ноября первые машины отправились по автомобильной ледовой дороге. Официально она называлась «Военно-автомобильная дорога № 101», в народе же была известна как «Дорога жизни». Хотя находились и те, кто называл её дорогой смерти из-за того, что машины часто проваливались под лёд.

Дорога жизни проходила через улицу Удельную, прямо перед нашими окнами. По ночам, приложившись лбами к ледяному стеклу, мы с восторгом и благоговением наблюдали за мчавшимися мимо грузовиками. В город везли муку.

Несмотря на появившийся продовольственный путь, еды в городе всё равно не хватало. Жизненных сил и энергии у людей было мало. Носить воду из пруда стало невероятно тяжело. На помощь пришёл снег. По нему хорошо везти сани. С этим мы ещё справлялись. Можно было набирать не полведра, а целое даже маленькой Вале. Мы тянули санки за верёвочки, и они податливо ехали вслед за нами.

Хруст яблока

В первых числах декабря мама запретила мне идти в балетную школу:

– Сегодня в школу не пойдёшь, останешься дома.

– Но почему? – разочарованно спросила я. Для меня пропустить занятия танцами было целой трагедией, к тому же там давали похлёбку из капустных листьев.

– Так нужно. Не спрашивай, – строго ответила мать и повернула голову на звук открывшейся двери бабушкиной комнаты, из которой вышла тётя.

Она молча кивнула маме головой, опустив глаза, прикрыла за собой дверь и повернулась ко мне.

– Дашенька, сходи с Валюшей на пруд за водой, – по-доброму обратилась ко мне тётя Катя.

– Хорошо, сейчас оденемся и сходим, – согласилась я.

В голову закралась мысль, что в доме случилось неладное. Что-то произошло, о чём нам, детям, не хотят говорить. Я молча оделась и вышла в коридор, где меня уже ждала непоседливая Валя.

– Санки взяла?

– Угу.

– Тогда пойдём.

– Нет! – резким голосом остановила нас мать. И тихо добавила: – Возьмите сегодня одни санки, вторые нужны нам самим.

Я уже открыла рот, чтобы спросить почему, но строгий, не терпящий возражений взгляд матери заставил меня молча повиноваться. Оба ведра поставили на мои сани.

Снег приятно скрипел под ногами. Я ступала на него валенками, представляя, что это хрустит яблоко, когда его откусывают. Закрываешь глаза, видишь яблоко и кусаешь. Шаг, укус, хруст. Ещё шаг, ещё укус, ещё хруст. Я даже почувствовала во рту кисло-сладкий яблочный вкус.

Так мы дошли до пруда в парке. Я наклонилась к проруби, расчистила голыми руками снег вокруг и приняла от сестры первое ведро. Наполнив его, поставила рядом с собой и взялась за второе.

– Давай сделаем так: я пойду впереди и буду тянуть санки, а ты пойдёшь сзади и будешь придерживать вёдра, чтобы не упали, – я распределила наши обязанности с сестрой.

Путь домой дался тяжелее. Сил на то, чтобы тащить сразу два ведра, оказалось мало. Времени на это ушло намного больше. Подходя к нашему дому, я ещё издали заметила, как через распахнутую входную дверь мама и тётя вытянули на улицу сани. В них завёрнутое в дедушкино одеяло из верблюжьей шерсти, туго перетянутое верёвками, лежало тело. Вслед за санками появилась бабушка. «Дедушка!» – догадалась я. Так вот зачем они отправили нас за водой с одними санками!

Вале ничего не было видно за моей спиной. Она, добросовестно придерживая вёдра, помогала толкать сани. Малышка не должна была увидеть этой сцены. Я перестала тянуть санки и подошла к Валюше:

– Давай отдохнём немного, тяжело ведь.

– Осталось совсем чуть-чуть, дома отдохнём. – Сестра подняла голову и посмотрела на меня.

Я повернула её спиной к дому, а сама присела на корточки лицом к ней. Так мне было хорошо видно, что происходило за Валиной спиной.

– Я одну игру придумала, хочешь, расскажу? Ты так сможешь почувствовать во рту вкус яблока.

– Это как? – удивилась доверчивая Валюша.

– Вот смотри. Наступи валенком на снег. – Я подняла рукой её ногу и поставила на белоснежный сугроб. – Слышишь, как хрустит? Тебе этот звук ничего не напоминает?

– Не знаю, – растерялась Валя.

– Мне это напоминает хруст яблока, когда откусываешь.

– А-а, точно!

– А теперь закрой глаза, наступи обеими ногами в сугроб и представь, как кусаешь яблоко. Поняла?

– Поняла, – ответила Валюша и принялась топтать сугроб.

Пока сестра топталась, я следила за тремя удаляющимися женскими фигурами, тянущими за собой сани с телом деда Саши.

Молчаливое рыдание разрывало грудь. Я больше никогда не увижу дедушку, никогда не сыграю с ним в шахматы, никогда не смогу прижаться к его пропахшей табаком груди и сказать, как сильно люблю. Слёзы душили, но я сдерживала их как могла: маленькая сестрёнка не должна была ни о чём догадаться. Когда троица скрылась из вида, я подняла верёвку от саней:

– Пойдём, нам пора идти.

– Но я ещё не «доела» яблоко!

– Хватит! – я невольно сорвалась на Валю.

– И никакого яблочного вкуса во рту я не почувствовала, – обиженно буркнула сестрёнка и встала позади саней.

Мы вернулись в пустой дом.

– А где все? – удивлённо заглядывала в каждую комнату Валюша.

– Они, наверное, повезли дедушку в больницу, – соврала я и заперлась в своей комнате.

Я вцепилась обеими руками в деревянный станок, подарок дедушки, и, закусив угол шерстяного платка, сползла на пол и разрыдалась.

Будет вам Новый год

Приближался новый, 1942 год. Морозы стояли крепкие, злые, будто сама природа сговорилась с немцами и решила доконать ленинградцев. В балетное училище я перестала ходить. В холод приходилось тратить больше энергии, а её из-за уменьшения суточной нормы хлеба оставалось всё меньше и меньше. К тому же дала о себе знать травма. Ноги опухли, и я как будто больше не могла управлять своими мышцами. Мама говорила, что это всё из-за скудного питания. Когда снимут блокаду и будет достаточно еды, всё наладится. Я снова смогу танцевать. Я ей верила.

Утром 30 декабря на кухню, где мы пили кипяток, вошла бабушка. Она протянула моей маме дедушкино обручальное кольцо.

– Держи, обменяй на продукты на рынке, – не поднимая ни на кого глаз, дрожащим голосом сказала бабушка.

– Но это же отцовское… – попыталась возразить мама и спрятала руки за спину.

Бабуля рассердилась, вытянула мамину руку из-за спины и насильно вложила в ладонь кольцо.

– А я сказала, держи! – более твёрдым тоном повторила она. – Ему это больше не понадобится. А нам питаться надо. Завтра Новый год, устрой детям праздник, выменяй лучше на гречку, а то Дашка ходить скоро перестанет.

Мама молча сжала в руке кольцо и ушла на работу. А вечером она принесла крошечный свёрток с гречкой.

– Будет вам завтра праздничный стол, – снимая зимнее пальто, подмигнула нам с Валей мама.

– Конечно, будет! – подхватила тётя Катя и вынесла из своей комнаты две сморщенные картофелины.

– Откуда ты это взяла? – с тревогой спросила мать.

Мы с Валюшей тоже в недоумении переглянулись.

– Не бойся, – успокоила её тётя, – я же в заводской столовой работаю…

– Вот именно! Ты же знаешь, что будет, если оттуда вынести продукты! Даже за очистки расстреливают, а тут целые картофелины! – Мама закрыла рот руками и села на стул. – Ой, что теперь будет, если узнают…

Она сняла с головы платок и уткнулась в него лицом.

– Да ты дослушай! – махнула на неё рукой тётя Катя. – Вечно не слушаешь. Это нам дали по случаю Нового года. Каждой работнице – по две картофелины.

– Ура! – Валюша вскочила с маленькой скамеечки, которая стояла у самой печки, и начала прыгать по комнате. – Мы будем есть пюре!

– Успокойся, егоза, – облегчённо вздохнув, мама попыталась угомонить девчушку.

Вечером 31 декабря мама с бабушкой сварили картошины и немного гречки. Вышло каждому по десертной ложке пюре и по две столовых ложки гречки. Для наших съёжившихся от постоянного недоедания желудков это был самый настоящий пир.

Пусть у нас не было наряженной новогодней ёлки, зато у нас были мы. Все вместе собрались в одной комнате, грелись у печи и слушали поздравления по репродуктору.

Цена продуктовой карточки

С началом января 1942-го у меня появилась новая обязанность – обменивать продуктовые карточки на хлеб, пока взрослые были на работе. Валю я оставляла дома одну. Укутывала её в одеяло и сажала у тёплой печки, а сама запирала дом и шла в булочную, которая находилась на Скобелевском проспекте между Фермским шоссе и проспектом Энгельса. Нужно было пройти через пути железной дороги, ведущей в Коломяги, а потом ещё немного. И тогда перед взором открывался вид на ряд одноэтажных деревянных магазинов, построенных ещё до революции. Вывески на зданиях говорили сами за себя: «Продуктовый универмаг», «Табак», «Игрушки», «Канцтовары», «Пивной ларь», «Керосин» и, наконец, «Булочная». Возле последней стояла длинная очередь. Люди не толкались, вели себя тихо, в смиренном, молчаливом ожидании своего пайка переминаясь с ноги на ногу. Я занимала очередь, которая всегда медленно двигалась, ждала момента, когда отдам наши карточки и, прижимая к груди бумажный свёрток, пойду домой.

Помню, был случай. Впереди меня, примерно за два человека, стояла дама в шубе. До входа в магазин ещё было далеко, но она уже достала карточки и начала рыться в своей маленькой сумочке. Так сосредоточенно что-то искала, что этим воспользовался мальчишка лет 13-ти в грязной телогрейке. Он подбежал к женщине, молниеносно выхватил карточки и пустился наутёк. Догонять его никто не кинулся. Ни у кого не было сил бежать. Та дама громко причитала и плакала, но все отворачивались. Было так больно смотреть на неё. Мне очень хотелось ей помочь, но я не знала как.