Книга счастья

В тот момент я поняла, что потеря – это не просто отсутствие человека, это пустота, которая заполняет собой всё вокруг, оставляя лишь тишину и воспоминания о том, как было хорошо, когда она была рядом.

Когда приехала машина и начали грузить гроб, кто-то взял меня за руку, чтобы отвести в квартиру.

– Отпусти, я хочу к бабушке! Ба-бу-шка! – моя истерика слышал весь двор. Я, упершись ногами, пыталась вырваться, чтобы побежать к машине, где находилась бабушка. Кто-то наблюдал за этой сценой с балкона, кто-то стоял у машины, кто-то из автобуса, который собирал людей для поездки на кладбище. На кладбище меня никто не взял, и я до сих пор не знаю, где её могила. Смерть бабушки Любы стала отправной точкой в мир жестокого обращения с детьми, голода и сиротства – в мир, где выживают лишь сильнейшие.

Мама, когда-то полная жизни и энергии, пристрастилась к алкоголю. Хотя она и раньше иногда выпивала, дна достигла после смерти бабушки, и наша жизнь резко изменилась, как будто кто-то выдернул из-под нас ковёр. Моя мама никогда не отличалась покладистым характером: она была заводилой любой компании, не прочь подраться, если придётся, и любила выпить. Когда я стала постарше, тётя рассказала мне, как однажды ей пришлось вытаскивать маму из квартиры, где без драки не обошлось. Но после смерти бабушки жизнь в доме отчима изменилась, и я узнала, что такое жестокость.

Мама и отчим пили изо дня в день, избивали друг друга по причине и без, выгоняли меня зимой на улицу в пижаме и тряпочных тапочках. Я помню, как двухметровый мужчина вытаскивал меня за волосы из ванны и топил в ведре с отходами, чтобы «преподать урок». В этом доме мне практически некуда было спрятаться от тирана и безразличной матери, и каждый день превращался в борьбу за выживание.

Однажды вечером, после возвращения от матери отчима, мы сели ужинать. Мама на скорую руку пожарила картошку с луком и укропом на своей любимой чугунной сковороде. Она раньше работала поваром, и её кулинарные навыки были безупречны, особенно когда дело доходило до вареников. Я даже помню, как тянула сырое тесто со стола, пока она лепила их, за что не раз получала по рукам. Но это не отвадило меня – за вкусную еду можно было и потерпеть.

В тот вечер я ела без особого энтузиазма: аппетит у меня был, как у всех детей, и заставить себя что-то скушать удавалось редко, только если это было действительно вкусно или если я не ела несколько дней. Взрослые же пили водку и закусывали картошкой, их разговоры сливались в нечто неразборчивое, как шум далёкого моря, а я сидела, погружённая в свои мысли, мечтая о том, чтобы вернуться в те времена, когда смех и радость были частью нашей жизни, а не лишь призраками, бродящими по углам.

– Хлеб будешь? – спросил меня отчим, которому водка уже ударила в голову. Это было видно не только по его грубой речи, но и по скапливающейся слюне в уголках рта и крошкам закуски, что особенно запомнилось мне с детства.

– Нет, – полушепотом ответила я. Когда он не трезв, лучше не делать лишних движений и не говорить много, чтобы не спровоцировать. Съев ещё немного жареной картошки, в которой было слишком много масла, я всё же попросила у мамы немного хлеба – о чём потом жестоко пожалела.

– Я тебе несколько минут назад предлагал, ты отказалась. Ты что, сука, специально меня злишь? – первый кусок хлеба он кинул мне в тарелку. – На, жри.

– Не надо, – я зажалась в углу на стуле, опустив голову вниз. Моя фраза вызвала ещё больше агрессии, и следом куски полетели уже в меня.

– Жри, я сказал! Хотела хлеба – на, – его ярость нарастала. – Или ты сожрёшь всю буханку сама, или я тебе в пасть её затолкаю.

От испуга я выбежала из-за стола, вся в хлебных крошках. В спину мне полетела половина булки, которую он вытащил из стола, а затем ещё и ещё.

– Куда пошла? – кричал отчим.

– Прости меня, я больше не буду просить, пожалуйста, прости! – в панике воскликнула я. Но он не останавливался. Выйдя из-за стола, он схватил кочергу и направился в мою сторону. Я, в страхе, забежала в комнату и залезла под кровать, укрывшись металлической панцирной сеткой.

– Иди сюда, мелкая тварь! – кричал отчим.

Пока я лежала под кроватью, забившись в угол, он встал на колени и начал пытаться вытащить меня кочергой, всё время повторяя одну и ту же фразу.

– Я больше не буду, прости меня, прости, пожалуйста, я не буду больше просить хлеба! – мои глаза были залиты слезами, и мне было плохо видно. Голос стал хриплым от мольбы, но всё было напрасно. Он продолжал пытаться подцепить меня кочергой и вытащить из-под кровати, но я всё больше прижималась к стене, и кочерга соскальзывала. Когда его попытки не увенчались успехом, он просто начал бить меня по ногам. Я пыталась спрятать их от ударов, но удары приходились на колени и голени, потому что я прижимала их к животу и защищала руками.

Всё происходящее казалось вечностью. Наконец, с улицы вернулась мама и услышала мои крики. Она вошла в комнату и закричала на отчима:

– Гриша, что ты опять устроил? Отойди от неё! – Она отобрала у него кочергу. – Что опять не так она сделала?

У них завязался спор, и они вышли из комнаты, оставив меня в тишине, всё ещё тревожной, но позволяющей отдышаться. Я продолжала лежать под кроватью, надеясь, что он забудет про меня, как забывают о старых вещах. Не помню, как долго я пролежала там, но это точно было долго. Время тянулось, как густая смола, и вскоре я начала слышать, как в стаканы что-то наливается, стук стаканов о стаканы, а затем удаляющиеся шаги, словно отдаляющиеся грозовые облака. Лишь тогда, когда тишина окутала дом, я смогла немного выползти из-под кровати, чтобы проверить, безопасно ли.

В комнате «родителей» работал телевизор, и от него мелькал свет, как призрачные огоньки в темноте. Основной свет был выключен, и в воздухе витала напряжённая тишина. Когда «родители» пьяны, расслабляться и терять бдительность нельзя, поэтому я открыла две дверцы стола в комнате, постелила туда одеяло и залезла спать до утра, закрыв за собой дверцы, как будто это было моё укрытие от бурь. Если отчим вновь решит меня побить, здесь он не догадается искать. Иногда, чтобы выжить, нужно просто уметь прятаться.

Утром, проснувшись от разговоров на кухне, я осторожно открыла дверцы и вылезла из стола, как будто выныривала из подводного мира. Я не злилась и не обижалась на «родителей». Они ведь взрослые, и не спроста орут на меня и бьют – значит, я сделала что-то неправильно. Например, бычусь, как часто говорил отчим, а потом сильно бил или говорил, что я тупорылая, стуча пальцем по темечку. Это было больно, но я терпела, как терпят непогоду. Если он говорил, что я тупая, значит, так и есть – он взрослый и лучше знает. В этом мире, полном непонимания и страха, я училась выживать, пряча свои чувства под маской покорности, надеясь, что однажды всё изменится.

– А вот и она! Мы тебя потеряли, ты где была? – как ни в чём не бывало, спросил отчим, попивая чифир3 за столом.

– В столе, – ответила я с осторожностью.

– Вот дает! На кровати уже не интересно? – усмехнулась мама. – Ладно, любительница пряток, садись завтракать.

Я проигнорировала её вопрос, хотя не думала, что она ждала ответа. Правда, о том, что они напились и отчим избил меня кочергой, ничего хорошего не принесёт. Я могла только ещё больше его разозлить, поэтому лучше молчать, как будто тишина могла защитить меня от его гнева.

Но были и «хорошие» пьяные дни. В моём понимании, существовали «плохие» и «хорошие» пьяные дни, и отличие заключалось в том, что в хорошие дни у нас были гости, и разговоры текли свободно, как река, разливающаяся по берегам. Я не могу вспомнить, о чём именно говорили, но помню, как они пели песни, и этот звук напоминал мне о том, что жизнь может быть иной. В основном репертуар взрослых состоял из таких хитов, как «Кондуктор, не спеши…», «А белый лебедь на пруду», «Мурка». У отчима даже была любимая песня, которую он просил петь только маме – «Ах, какая женщина» группы Фристайл. Они сидели за столом, подперев голову рукой, слушали и качали головой из стороны в сторону, подпевая, но тихо, чтобы было слышно лишь голос мамы.

Необычные ночёвки у меня случались нередко (включая ту, когда я спала в столе). Одна из них произошла в гараже соседей. В ту ночь отчим разошёлся не на шутку, и под раздачу попал брат. Он мог пинать его и бить кулаками, но брат всегда находил способ спастись от побоев отчима. В ту ночь схватив меня, мы с братом выбежали на улицу, но идти нам было некуда. Напротив нашего дома жили соседи, у которых был большой гараж с плохо закрытыми воротами. Мы пролезли через них и, оказавшись внутри, обнаружили, что машин там нет. В темноте мы нашли какие-то тряпки, расстелили их на полу гаража и легли спать, стараясь вести себя тихо, чтобы соседи не услышали нас и не выгнали. Утром мы ушли до того, как они проснулись, словно призраки, покидающие временное убежище. В тот момент я поняла, что даже в самых тёмных уголках можно найти укрытие. После я вернулась домой, брат ещё некоторое время приходил, но вскоре и во все перестал. Я осталась одна, в мирке, разрушаемом химией.

Однажды, когда я не смогла попасть домой вечером, благо это было летом, я столкнулась с неожиданной преградой. Вернувшись с прогулки около семи часов вечера, я подошла к двери и попыталась открыть её, но она была заперта изнутри на крючок. Долгие стуки в дверь не принесли результата – никто не слышал моих призывов. В отчаянии я обошла дом и стала заглядывать в окна.

У меня был небольшой рост, и чтобы заглянуть в окна спальни «родителей», мне пришлось из дровника принести несколько поленьев. Я наложила их под окном и, встала на них, как на временную лестницу в мир, который был мне недоступен. Стоя на корточках и прижимаясь к стеклу, я увидела, как оба члена семьи мирно спят на кровати, погружённые в свои сны, не подозревая о моём беспокойстве.

– Мам, открой мне дверь, ма-ма! – кричала я, стуча в окно, но ни один из них не проснулся. Мой голос, казалось, растворялся в тишине, как капли дождя, падающие на землю. У меня не было выхода и вариантов для ночёвки, и, осознав это, я направилась на противоположную сторону дома.

Я направилась в будку собаки Линды и, не раздумывая, залезла внутрь. К счастью, у Линды была большая будка, в которую мог поместиться во весь рост взрослый человек. Несмотря на алкоголизм, у отчима были золотые руки: он умело обращался не только с огородом, но и со строительством. Будка представляла собой прямоугольную коробку длиной около полутора метров, построенную из хвойных пород, и внутри отчим соорудил перегородку, чтобы создать отдельное спальное место для собаки. Так Линде было теплее зимой, а мне, в эту тёмную ночь, она стала временным укрытием, где я могла забыть о своих страхах и тревогах, хотя бы на мгновение.

Я устроилась на мягкой подстилке, и, укрывшись от холодного ветра, закрыла глаза, надеясь, что утро принесёт с собой новые возможности и, возможно, тепло, которого мне так не хватало.

Когда я ночевала в будке, я не залезала в самую глубь, а легла сразу при входе. Линда расположилась рядом со мной, и мне было тепло, как будто её присутствие окутывало меня мягким одеялом. Но кто-то из соседей заметил, что я спала в будке, и вскоре распространились слухи о том, что меня родители держат на цепи. Им хватало увидеть малейшую деталь, остальное они додумывали по своему усмотрению, как художники, рисующие свои картины на основе смутных впечатлений.

Линда не была первой нашей собакой, но она была первой, кого отчим не убил. За все годы, что я прожила в доме отчима, я поняла, что для него не существует ценной жизни. Он даже собственную жизнь уничтожал, и уничтожить чужую для него не составляло труда. Я была сердобольным ребёнком, как и большинство детей в моём возрасте. Если я видела на улице щенка, я сразу несла его домой, умоляя оставить, иначе он может умереть от голода. Но позже я поняла, что не спасала их, а несла на верную гибель, как будто сама была проводником в мир, где доброта и забота не имели значения.

Однажды я стала свидетелем того, как отчим убил одну из собак у нас дома. В тот день я зашла в дом с улицы, и пьяный отчим стоял на веранде, держа нашу собаку за поводок между дверным проёмом. Он стал бить дверью, пока собака не умерла. В слезах я молила его не убивать её, которая визжала и дергалась, пытаясь спастись от гибели. Мой голос, полный отчаяния, терялся в глухом звуке удара, и я чувствовала, как сердце разрывается на куски, как будто вместе с жизнью собаки умирала и часть меня.

В тот момент я поняла, что мир, в котором я живу, полон жестокости, и что даже самые искренние чувства могут быть подавлены безжалостной рукой. Я осталась одна, окружённая тёмными тенями, и в моём сердце поселилась горечь, которая будет со мной навсегда, как напоминание о том, что иногда спасение – это лишь иллюзия, а настоящая жизнь может быть гораздо более жестокой, чем мы можем себе представить.

– Не надо, дядь Женя, пожалуйста, не убивай её! – я не смогла её спасти. Я не бросилась на него с кулаками, а как слабая и безвольная стояла на пороге и смотрела, как он её убивает.

Я заслужила то, что произошло потом. Дети в округе, с которыми я иногда играла, стали отдаляться от меня, словно я была прокажённой. Они обзывали меня «дочкой живодера», звучало это также больно, как если бы стали закидывание камнями. Обсуждали, что на помойке нашего частного сектора нашли пакеты со шкурами собак, которых убил отчим. Я стала свидетелем лишь одного убийства, а их оказалось много. Те собаки, о которых мне говорили, что они просто убежали, никуда не убегали. Позже я узнала, почему он их убивает и какую цель преследует.

Человек, который был когда-то моим отчимом, уничтожал себя изнутри и снаружи осознанно, как будто искал утешение в жестокости. Для восстановления своего внутреннего мира он убивал тех, кто не был виноват в его проблемах. И он был не один. Тема жестокого обращения с животными стала для меня одной из самых болезненных. В нашем доме пострадало много животных, и каждое из них оставило в моём сердце незаживающую рану. Однажды отчим совершил это из-за обиды на маму, и я поняла, что взрослые обидчивы, как дети. Только ребёнок быстро забывает обиды, а взрослые злопамятны и предпочитают мстить, как будто месть – это единственный способ справиться с болью.

Я не помню, чтобы у моей мамы было какое-либо хобби. Казалось, она ничем не увлекается, как будто жизнь её сжалась до размеров серой рутины. Когда она была трезва, то проводила время с книгой или за вязанием, создавая для меня варежки и носки, в которых я бегала по дому, как по волшебному миру, где всё было безопасно. Однажды летом мама, полная надежд, сказала отчиму, что хочет завести кур, ей очень хотелось, чтобы дома были свежие яйца. Курятника у нас, конечно, не было, но была баня, вернее, то, что должно было ей стать.

В её голосе звучала мечта о простом счастье, о том, что жизнь может быть иной, но в нашем доме мечты часто разбивались о суровую реальность. Я смотрела на неё и понимала, что даже в этом желании скрывается надежда на лучшее, на то, что однажды мы сможем вырваться из этого круга боли и страха.

Курятник решено было организовать в строении, которое уже несколько лет отчим хотел превратить в баню. Рядом с ней «родители» решили натянуть сетку для небольшого загона для кур, и, на счастье мамы, было приобретено пять куриц-несушек, все они были рыженькие и взрослые, как маленькие солнечные лучики, пришедшие в наш серый мир.

Я тогда впервые увидела, как мама счастлива. Она души не чаяла в этих курицах, каждый день ходила к ним, собирала яйца, убиралась и разговаривала с ними, словно они ее дети. Они бегали рядом с ней, не боясь, а когда я пыталась подойти и погладить, они разбегались, как будто чувствовали, что я не принадлежу к их маленькому, уютному миру. В очередной раз, когда я попыталась их погладить, мама увидела это и, с лёгким раздражением, ругала меня, сказав, чтобы я больше не подходила к ним, словно я была угрозой для её нового счастья.

Для отчима любимым питомцем всегда был только кот Маджахет. Он редко бывал дома, а когда приходил, то лишь ел и нежился на солнце, как будто жизнь была лишь чередой коротких удовольствий. Зимой он забирался в подвал и спал на телогрейках, укрываясь от холода. Наверное, поэтому отчим его и любил – он не мельтешил у него под ногами, не требовал внимания, как это делали курицы. Однако мамины курицы однажды разозлили его.

В тот день мама и отчим, как обычно, выпивали вдвоём, и вскоре их разговоры перешли в спор, который разгорелся, как буря на горизонте. Я сразу ушла гулять на улицу, стараясь избежать разборок, которые могли обрушиться и на меня, как град. Когда я вернулась вечером, то увидела, что в курятнике не осталось ни одной курицы. Пустота, царившая в загоне, казалась мне зловещей, как предвестник чего-то ужасного. Я почувствовала, как сердце сжалось от страха и предчувствия беды, и в тот момент поняла, что мир, в котором я живу, может быть гораздо более жестоким, чем я могла себе представить.

Зайдя домой, я наткнулась на сцену, которая навсегда запечатлелась в моей памяти: на плите стояла большая кастрюля, а за столом, словно статуя, сидел отчим со стаканом в руке. Он покосился на меня, но его взгляд был пустым, как бездонная пропасть, он ничего не сказал. Как оказалось, после моего ухода и их скандала с мамой он зарубил всех куриц и сварил их, чтобы сделать маме больно, как будто это было единственным способом выразить свою злость. После этого она несколько дней с ним не разговаривала, лишь изредка, когда накладывала еду, старалась его уколоть.

– На, жри, а то тебе все мяса мало, – грубо ставя тарелку, говорила мама, её слова были полны горечи и ненависти, напоминая ему о том, что он убил всех её куриц. Повторно она никого не завела, и в нашем доме воцарилась тишина, которая была ещё более угнетающей, чем крики и ссоры.

Друзья, которые жили в том же доме, что и моя бабушка, не знали о том, что происходит у меня дома. Походы к ним были единственными днями, когда я могла забыть о мрачном существовании с отчимом. В их окружении я была просто беззаботным ребёнком, наслаждаясь этими несколькими часами, как глотком свежего воздуха.

Моя подруга Алена была светловолосой и голубоглазой, очень активной и жизнерадостной девочкой, которая всегда могла развеселить меня. Её квартира располагалась прямо напротив квартиры моей бабушки, и раньше я часто заходила к ней поиграть. У нас даже были собаки одной породы – немецкие овчарки, только у неё была девочка, а у меня мальчик, и мы часто мечтали о том, как наши питомцы станут лучшими друзьями.

Вторая моя подружка, Света, была усидчивой, скромной и тихой девочкой с очень строгой мамой. Она была брюнеткой с необычным родимым пятном на лице, которое тянулось от левого глаза до середины щеки. Цвет этого пятна постоянно менялся – от ярко-алого до едва заметного розового, что выделяло её среди нас, как яркая звезда на ночном небе. Марина боялась свою строгую маму, и я часто думала, что её страх был похож на мой – страх перед тем, что может произойти в нашем доме, где тишина порой была более угнетающей, чем крики.

Вместе мы создавали свой маленький мир, где не было места боли и страха, и в эти моменты я могла забыть о том, что происходит за пределами нашего двора, хотя бы на мгновение.

Третья подружка, Яна, была девочкой с белесыми волосами, голубыми глазами и очень звонким голосом, который звучал, как мелодия, наполняя наши игры радостью. В её компании я всегда чувствовала себя частью волшебного спектакля. Яна была из обеспеченной семьи, и её мама, словно волшебница, шила ей красивые наряды, которые сверкали на солнце. Однажды её мама подарила мне платье, которое Яна носила на свой день рождения. Это было настоящее платье принцессы – нежно-жёлтого цвета с лёгкими блёстками и пышной юбкой, которая развивалась, как крылья бабочки. У меня никогда не было ничего столь красивого, и я чувствовала себя в нём словно в сказке.

Но в нашем доме существовали свои правила. Моя мама и «брат» считали, что брать чужие вещи и игрушки – это унижение, значит, мы признаём себя бедными. И в тот редкий момент встречи «брат» увидел у меня пакет с вещами и узнал, что мне их подарили, он вырвал его у меня из рук и сбросил с обрыва, обругав, как будто я совершила тяжкий грех. Я хотела спуститься за платьем, но «брат» грубо потянул меня за руку, и мы пошли домой, оставляя за собой лишь тень того, что могло бы стать моим счастьем. Уходя, я поглядывала в сторону обрыва, надеясь, что никто не заберёт моё платье, и я смогу за ним вернуться, но, к сожалению, оно было утеряно навсегда, как мечта, разбившаяся о реальность.

Я не рассказала подружке о происшествии, мне было стыдно, что платье, над которым трудилась её мама, было сброшено с обрыва, как мусор. Внутри меня разгоралось чувство вины, словно я предала её доброту. Как и все дети моего возраста, я мечтала носить красивые платья, покупать игрушки, сладкую вату, лимонад и шоколад, но в нашем доме деньги всегда уходили на выпивку и закуску. Я не могла даже думать о том, чтобы попросить денег – это было бы равносильно тому, чтобы вызвать на себя бурю, полную физической и моральной боли.

Вместо этого я прятала свои мечты глубоко в сердце, как сокровища, которые никогда не увидят свет, и продолжала играть с подружками, надеясь, что однажды смогу вырваться из этого серого мира, где радость и красота были лишь недосягаемыми иллюзиями.

Тем не менее, однажды мне выпал шанс заработать немного мелочи. В девяностые годы существовали пункты приёма стекла. Эту идею подал мне отчим.

– Верка, хочешь заработать денег на мороженое?

– Хочу! – ответила я, сидя на полу в комнате со своей куклой с синими волосами, которую друг отчима назвал Голубая Луна. Мне не нравилось это имя – у неё уже было своё, Маша.

– Держи, – отчим протянул мне пустую бутылку водки. – Помоешь её, и можно будет сдать в пункт приёма.

– Что за пункт приёма? – спросила я, подойдя к нему и взяв бутылку.

– Рядом с универсамом «Моряк» есть пункт, там принимают стекло за деньги. Значит так: прозрачное стекло принимают по пятьдесят копеек, цветное – по тридцать. Посмотри на веранде, там ещё должны быть.

Я тут же бросилась на веранду, словно искательница сокровищ, и начала рыться в столах, перебирая старые вещи, которые хранили в себе воспоминания. Вскоре я наткнулась на несколько бутылок, и, взяв их в руки, снова помчалась к отчиму, полная энтузиазма и надежды.

– Нашла! – воскликнула я, как будто обнаружила драгоценный клад. Это будут мои первые деньги, и я смогу купить куклу, о которой давно мечтала. В то время только начинали появляться куклы Barbie с гнущимися руками и ногами, с ровными волосами, большими красивыми глазами и безупречными платьями, которые казались воплощением мечты. Пределом моих желаний была кукла с каретой и белой лошадью, но она стоила целую кучу денег.

Однажды «родители» подарили мне Barbie, не ту модель, о которой я мечтала, а попроще, но это была моя первая красавица Barbie. Я с трепетом держала её в руках, но через несколько дней родители продали её, чтобы купить себе водку. Я была безутешна, и мне сказали, что купят новую, ещё лучше, но, конечно, этого не произошло. Мечты о куклах, как и многие другие мечты, разбились о суровую реальность.

Накопить мне так и не удалось. Однажды отчим вспомнил про идею, которую он подбросил, и спросил, сколько я накопила. Я с гордостью показала ему сбережения и вскоре деньги пропали. Попыток накопить я больше не делала.

ДРУЗЬЯ

Друзья были моей отдушиной, благодаря которой я восстанавливала силы при возвращении домой. Каждая наша встреча была настоящим приключением. В девяностые годы у детей не было того изобилия развлечений и игрушек, что есть сейчас, но я не жалею об этом. Напротив, у нас было богатое воображение, которое позволяло создавать удивительные миры. Мы могли превращать обычный двор в волшебный лес, а старые коробки – в замки, полные тайн и загадок. В этом мире, полном фантазий, я могла быть кем угодно – от отважной принцессы до смелой исследовательницы, и именно это делало моё детство по-настоящему волшебным.

Однажды мы с ребятами разыграли захватывающий сюжет из фильма «Парк Юрского периода» в лесу, расположенном рядом с домами моих подруг Светы, Алены и Яны. Бегая по лесу с криками «Спасайся, они уже близко!», мы искали укрытие от воображаемой опасности, словно настоящие искатели приключений. Лес был холмистым, с величественными дубами, которые, казалось, охраняли наши игры. Между домом и лесом была бетонная канава, и, в порыве адреналина, я спрыгнула в неё, спасаясь от динозавров, не заметив лежащий там булыжник. Острый, как лезвие, камень распорол мне руку от запястья до ладони, оставив ровный порез, как будто по линейке. Этот шрам до сих пор украшает мою кисть, напоминая о том диком дне.