Книга счастья

Екатерина Роднина

Книга счастья

Предисловие

Воссоздавать детали прошлого больно и сложно, детское всепрощающее сердце отпустило много событий, а разбитое сердце взрослого не может рассказывать без осуждения об остатках воспоминаний. Я долго не знала, как преподнести историю, не превращая в дневник ненависти по усопшим и тем, кто мертв душой. Уже минуло практически тридцать лет и сложно вспомнить детали некоторых событий, с другой стороны, лучше не вспоминать, в этой истории предостаточно травм, некоторые из которых как оказалось, так и не смогла пережить. Некоторые истории сумбурны, во мне остатки прошлой жизни, которые пытаюсь предать анализу. Зачем? Объяснить себе, что самое страшное позади, объяснить другим что счастье к вам придет главное не опускать рук.

Все, кто в сознательном возрасте столкнулся с 90-ми, вспоминают это время с горечью и печалью. Это было мрачное время для каждого уголка нашей страны, пропитанное глубоким экономическим кризисом. Производство находилось в упадке, безработица росла, а надежда на помощь рассеивалась, словно утренний туман, оставляя за собой лишь промозглый воздух безысходности. Люди, оставленные на произвол судьбы, искали способы выживания, как могли, изобретая новые пути в мире, где стабильность стала роскошью.

Говорили, что в те годы возникло множество бандитских группировок, а преступность расцветала, подобно кипрею на почве, истощенной пожарищем. Вымогательства, грабежи, пытки, налеты на бизнес, убийства – всё это стало обыденностью, заполнившей и без того изнуренные бедностью улицы. Более уязвимые слои населения искали утешение «на дне стакана», спрос на алкоголь стремительно возрастал. Люди, теряя надежду, погружались в пучину пьянства, такую тёплую, но ядовитую, все больше размывая силуэт прошлой спокойной жизни.

Ещё одной страшной бедой стали наркотики проникающие в страну глубинно культивируясь во все социальные слои. Они разрушали жизни, приводя к распространению ВИЧ и унося жизни множества людей. В результате этого безжалостного распространения алкогольной и наркотической зависимости, дети становились сиротами (рис. 1), а число беспризорников стремительно увеличивалось. Эти дети, лишённые заботы и любви, попрошайничали, воровали, искали укрытие в подвалах, на заброшенных стройках и теплотрассах. Их единственным развлечением становилась токсикомания: нюхали клей, одним из самых популярных был «Клей момент» с черно-жёлтой упаковкой, который стал символом того времени и его безысходностью.

Рисунок 1 – Дети-сироты, оставшиеся без попечения родителей в РФ, тыс. чел.1

В этом мире, полном страха и боли, детские мечты о счастливой семье и любви растворялись, как дым, оставляя лишь горькое послевкусие утраты и боль. Таковы девяностые, как их помнят взрослые.

В моих детских воспоминаниях все было немного иначе. Страшные события страны были вне поле зрения детского мира. В моём мире было мороженое за два рубля, оранжевый язык из-за «Yupi», помню, как мы играли в лапту во дворе, в бадминтон, и как воланчик залетал к соседям на балкон. Помню, как кричали у подъезда: «Тётя Лена, а Света выйдет?» – и катались на санках с косогора, а также хулиганские звонки соседям, за которые однажды нас поймали «за уши». В то время мы лазили по огородам за яблоками и крыжовником, бегали через сопку на море. В то время для счастья достаточно было просто выйти на улицу – приключения находили сами. Детей было невозможно загнать домой, и лишь самый смелый ходил, чтобы принести друзьям воды.

Мы не боялись прохожих, не искали в них подвоха, в каждом виделся лишь случайный свидетель наших детских проказ. Охваченные вихрем игры, балансирующей на грани дозволенного, при появлении взрослых мы словно по волшебству преображались, вмиг становились образцом благоразумия. В эти мгновения в наших глазах читалось раскаяние за все невинные шалости, а в сердцах рождалось трепетное желание заслужить прощение. Подхалимы, что тут скажешь, зато знающие правила уважения к взрослым.

Была и вторая сторона медали, что неизбежно повлияла и на мою семью, особенно на маму. Она и её окружение оставили свой след на моём детстве. Зависимость и одиночество – две силы, объединившие поколения и разрушившие судьбы. Моя зависимость заключалась в маме, а её – в алкоголе и наркотиках.

В то время, когда мир вокруг нас рушился, я искала утешение в простых радостях, в смехе друзей и в солнечных днях. Но даже в этих мгновениях счастья я чувствовала, как тень отчаяния нависает над нами, как невидимая нить связывает меня с мамой, погружая в её тёмный мир. Я мечтала о том, чтобы она была рядом, чтобы её глаза светились радостью, а не затуманивались химией. Но реальность была иной, и я, как маленький кораблик, бороздящий бурные воды, искала свой путь в этом хаосе.

МОЯ СЕМЬЯ

Я родилась и выросла в небольшом городе с населением чуть больше ста шестидесяти тысяч человек (1990 г.), расположенном на берегу Японского моря. Основная часть города уютно устроилась на сопках, а другая – в долине реки с необычным названием Сучан. Это название имеет китайское происхождение, и, как говорят, раньше река носила тунгусо-маньчжурское имя «Тарфунь-бира». У края интересная, но полная трагических событий история, которая, как старая книга, хранит в себе множество тайн.

Каждый город обладает своими уникальными чертами, которые выделяют его среди других, даже самые маленькие могут похвастаться интересными и запоминающимися достопримечательностями. У моего города тоже есть свои особенности – горы «Брат» и «Сестра». Эти два древних рифа, поднявшихся с морского дна примерно миллион лет назад, словно стражи, охраняют окрестности. Однако судьба одной из гор сложилась не очень удачно. В восьмидесятые годы, когда для строительства портов потребовался известняк, было принято решение начать разработку с горы Брат. В итоге срезали семьдесят девять метров: раньше её высота составляла двести сорок два метра, и, как положено младшему брату, она была ниже сестры даже до вмешательства человека. Сестра же осталась нетронутой, её высота достигает трёхсот восемнадцати метров над уровнем моря. Она стоит немного дальше Брата, у самого моря, и предоставляет всем любителям горных восхождений возможность подняться на её вершину и полюбоваться долиной реки Сучан, синевой и просторами Японского моря, а также городом, раскинувшимся внизу. Если вы окажетесь в Находке, обязательно поднимитесь на Сестру и насладитесь красотой моих родных краёв.

Конечно, море – одна из самых привлекательных достопримечательностей. Я с детства любила ездить по главному проспекту города и смотреть в окно автобуса на бухту. Если выехать раньше семи утра, можно увидеть, как туман нежно окутывает верхушку горы Сестра, словно она прячется от любопытных глаз. Такие пейзажи вдохновляют художников, и летом их можно встретить под деревьями на обрыве вдоль проспекта, погружённых в творчество, рисующих морской пейзаж города, который, как живое полотно, меняется с каждым мгновением.

Еще в городе есть необычный памятник, о нём даже поётся в песне. Странно, я не нашла её в интернете, но один куплет помню хорошо:

«Стоишь на сопке и любуешься на море,

Ты провожаешь и встречаешь корабли.

Как мать скорбишь о тех, кто не вернулся с моря,

Ты порт Находка лучше не найти».2

На сопке Лебединая в 1965 году был возведён монумент, ставший символом памяти о погибших моряках на судне «Бокситогорск». Эта трагедия увековечена в образе бронзовой женщины высотой семь метров, которая, словно олицетворение надежды и скорби, держит на руках ребёнка. Её грустный взгляд, полон тоски и ожидания, устремлён за морской горизонт, где волны шепчут о судьбах, оставшихся за бортом. Она ждёт мужа-моряка, которому не суждено вернуться, и в этом молчаливом ожидании заключена вся сила её любви и преданности. Этот монумент – трогательное воплощение горя, которое пронизывает сердца всех, кто проходит мимо, напоминая о том, что даже в самых тёмных уголках жизни свет надежды может гореть, как маяк в бурю.

Портовый город, как сердце, бьётся в ритме морских грузов, отправляющихся в Китай, Японию и многие другие страны. Однако за этой динамикой скрывается главная проблема, которая до сих пор остаётся неразрешённой. В черте города построено несколько угольных терминалов, и из-за открытой перегрузки угля город часто оказывается окутан облаками угольной пыли. Несмотря на усилия местных жителей, борьба простого человека против таких масштабных корпораций кажется практически безнадёжной. В странах, где на первом месте стоит прибыль, благоприятная экологическая обстановка для окружающей среды и здоровья человека становится недостижимой мечтой.

Другими проблемами моего края являются эксплуатация сельскохозяйственных земель китайцами (в девяностых и начале двухтысячных это была огромная проблема, потому что земли обрабатывались варварски без восстановления) и активная застройка побережья нефтехимическими предприятиями. Эти изменения, словно тёмные тучи, нависают над будущим региона. Однако местные жители, полные решимости и мужества, проводили забастовки, пытаясь остановить разрушение своей земли. Благодаря их усилиям некоторые стройки замораживаются, но не всегда. В этом противостоянии между природой и жадностью, между людьми и корпорациями, звучит призыв к защите родной земли, к сохранению её красоты и чистоты для себя, будущих поколений.

В этом городе я родилась, и здесь, будучи маленькой девочкой, мне пришлось пройти через самые сложные испытания: побои, голод, предательство, детский дом, потеря самых близких, адаптацию в обществе, жестокие стереотипы, отсутствие поддержки и любви. В этом же городе я обрела друзей, поддержку и цель жизни.

Я часто слышала фразу: «В этой жизни мы расплачиваемся за грехи прошлой жизни». Возможно, я причинила кому-то слишком много боли, раз на моё детство выпало такое несчастье.

Я родилась в неполной семье, без отца. До трёх лет жила с дедушкой Колей, бабушкой Любой, мамой и братом. Дедушка Коля был скромным и тихим человеком, но когда он изредка выпивал, в нём пробуждался артист. Он начинал танцевать чечетку, хлопая ладонями по ногам. Ему даже не нужна была музыка – он создавал её подошвами своих потертых ботинок и хлопками ладоней, так что пол трещал. Дедушка любил рыбачить и часто приносил домой улов, который выручал нас в голодные времена. Самой вкусной была корюшка. Жареный аромат корюшки пропитывал вся квартира, спасая умы от мыслей о полупустом холодильнике. Помимо рыбалки, дедушка умел шить. Однажды он сделал мне подарок своими руками. В тот день я застала его сидящим в ванной комнате на табуретке.

– Деда, а что ты делаешь? – спросила я его.

– Шапку тебе шью, смотри, какая, из кролика, – ответил дедушка Коля, протянув мне шапку, чтобы я разглядела её. Она была белой с небольшими темными пятнышками.

– Из настоящего кролика?

– Ну конечно. Потрогай, какая мягкая.

– Я не буду носить шапку из кролика, – я расплакалась и ушла.

Не знаю, откуда у дедушки была эта шкура, ведь своего хозяйства у нас не было, только дача на 127 километре.

У нас также была немецкая овчарка по кличке Гензель, которую дедушка подарил бабушке на день рождения. Мама рассказывала, что, когда я была младенцем, замотанная в мокрую пеленку, Гензель, словно верный страж, стягивал её с меня и приносил под ноги кому-нибудь из домашних, чтобы поменяли. А когда я научилась ходить, за мной приходилось следить в оба глаза, потому что, стоило Гензелю положить еду в миску, я тут как тут составляла ему компанию. «Ты садилась рядом с ним, одной рукой обнимала его, а другой черпала еду из миски», – вспоминала мама с теплотой. – «Как-то он принес тебе масло, которое мы ему дали, и ты пыталась его погрызть». Эти воспоминания о нашей крепкой дружбе были полны смеха и нежности, но, увы, позже мне пришлось с ним расстаться, и в сердце осталась пустота.

О маме я помню немногое. Она никогда не была замужем, не знаю хотела ли, звал ли кто, но поклонники у неё были в любом возрасте – об этом шептались знакомые, которые когда-либо пересекались с ней. Она не была королевой красоты: плотное телосложение, пышные формы – про таких говорят «в теле», но не толстая. У неё были карие глаза, полные жизни, и каштановые, слегка вьющиеся волосы, а лицо, усыпанное веснушками, придавало ей юношеский шарм. Её кожа была чистой, без прыщей и каких-либо проблем, но про улыбку я ничего не могу сказать – пыталась вспомнить, но не помню. Она предпочитала носить шифоновые платья, которые струились, как лёгкий ветерок, и туфли на толстом каблуке, уверенно ступая по жизни, словно оставляя за собой следы, которые невозможно стереть.

Помню, как мама могла делать несколько дел одновременно: читать «Анжелику. Путь в Версаль», вязать и смотреть фильмы, её любимыми были черно-белые с Чарли Чаплином. Мне он казался странным: всё время мельтешил и за весь фильм не произносил ни слова, хотя его мимика и движения говорили больше, чем тысячи слов. Я хотела быть как мама, овладеть искусством делать несколько дел одновременно, но, будучи неусидчивой, не могла сосредоточиться даже на чем-то одном.

Знакомые рассказывали, что мама всегда находилась в окружении молодежи, в основном своих ровесников или ребят старше – с ней хотели дружить многие, её энергия и раскрепощенность притягивала людей, как магнит.

Но когда в её жизни появились мы – брат и я, всё изменилось. Это, вероятно, и стало отправной точкой в никуда, ведь ей приходилось рано вставать, кормить детей, менять пеленки и прислушиваться к советам бабушки Любы. Говорили, что она не любила подчиняться и жить по чьей-то указке, поэтому, вероятно, и ушла из дома, странно, что и нас с собой прихватила. Что касается папы, то долгое время я ничего о нём не знала: кто он и откуда, его мне заменил дедушка.

Мы жили в трёхкомнатной квартире на пятом этаже, где интерьер был скромным, но в нём было всё необходимое для жизни. Мы с мамой спали на двуспальной кровати в комнате рядом с кухней, а у кровати стояла небольшая тумбочка, на которой всегда лежала её любимая книга «Анжелика». Дедушка с бабушкой жили в комнате с лоджией, и мне нравилось выходить на неё, потому что оттуда открывался вид на лес, где деревья шептали свои тайны. Вечерами вся семья собиралась либо на кухне, где раздавался аромат домашних скромных блюд, либо в зале, где стоял большой платяной шкаф с книгами, а у окна располагался черно-белый телевизор и два дивана. Места в зале всем хватало, и в эти моменты мы были едины, как звёзды на ночном небе.

Но в 1993 году наша жизнь с мамой изменилась: мы переехали в частный сектор к незнакомому мужчине, и с этим началась новая глава, полная неопределённости и тревог.

ОТЧИМ

Ему было ближе к сорока, высокий и худощавый, с синими рисунками, словно мрачно изрисованный альбом, по всему телу. Я с любопытством разглядывала татуировки: кольца с крестами на пальцах, звёздочки на плечах и всадник на коне, который, казалось, готов был в любой момент соскочить с кожи и помчаться в бескрайние дали. Он напоминал мушкетёра из старинных романов, с шляпой и длинными волосами, а на ноге у него красовался лохматый черт, словно отражение его бесовской натуры. Его дом стоял в центре частного сектора, окружённый заросшим сорняками огородом, где одна-единственная яблоня и пара кустов смородины пытались выжить в беспорядке. В конце участка стоял деревенский туалет, а на противоположной стороне – дровник и бочка с гудроном, которую я использовала как жвачку, по совету отчима. Здесь же находилась будка для собаки, которая не раз выручит меня.

Внутри дома было три комнаты и большая просторная кухня с русской печью. Когда на улице становилось теплее, кухня перемещалась на веранду с большими окнами, открывающими вид на просторный огород. Моя комната была самой маленькой и проходной, расположенной между спальней мамы и кухней. Помню, как, когда меня клали спать в девять часов вечера, я лежала в темноте и слушала болтовню по телевизору. Такие телевизоры, возможно, вы и не помните: огромная коробка с переключателем справа внизу, показывающая лишь пару цветных каналов. Я смотрела телевизор очень мало, в основном по утрам в субботу – мультики про Скруджа Макдака и Микки Мауса, а по вечерам – страшные сериалы «Твин Пикс» и «Секретные материалы», которые будили во мне детские страхи.

В этом доме с отчимом жил кот по кличке Маджахет – типичный дворовый серый кот с боевыми ранениями: рваным ухом и суровой расцарапанной мордой, но добродушно относящийся к детям. Этому коту стоит отдать должное: ни одна кошка или кот не осмеливались заходить на наш участок, даже собаки обходили его стороной – вот что значит характер. Маджахет был настоящим защитником своего маленького мира, и в его глазах светилась мудрость, которую могли бы понять только те, кто пережил свои собственные битвы.

Дом отчима располагался недалеко от бабушки и дедушки, а также от моих подруг, к которым я бегала каждый день, словно весёлая птичка, стремящаяся к своим сородичам. В частном секторе детей было не видно, да и площадок тоже, что делало мои воспоминания о прежнем доме особенно яркими. Рядом с ним находилась детская площадка, где, хоть и старое, но всё же знакомое оборудование манило нас, как магнит. Старая железная горка, слегка перекошенная на правый бок, была нашим верным другом – мы катались с неё, не обращая внимания на её недостатки. Какая разница, какая она, главное, что она есть и скользкая! Была и «радуга» – турник, на котором я однажды, не надев панамку, получила солнечный удар. Ох, как досталось мне за непослушание от бабушки! Ещё был «гриб» – конструкция, больше напоминающая зонтик с лавочкой у основания, где мы собирались, чтобы обсудить последние новости и сплетни. Но самым любимым местом детей из нескольких домов в округе были качели, которые висели над обрывом, словно приглашая нас в захватывающее приключение.

Качели представляли собой прочный канат, привязанный к высокой и толстой ветке дерева, а вместо сидушки – крепкая ветка на конце. Они располагались в небольшом сквере над плавным обрывом высотой около пяти метров, который заканчивался у канавы, а дальше стоял пятиэтажный дом, как страж, наблюдающий за нашими играми. Справа от качелей находилась кочегарка и пара гаражей, на крышах которых ребята резвились, а грохот от их прыжков разносился по всей округе, как музыка детства. За возможность покататься на качелях выстраивались очереди, порой ребята даже ругались, но никто не оскорблял друг друга грубыми словами и не дрался – в нашем мире царила дружба и понимание.

Ходили слухи, что один мальчик, катаясь на этих качелях, сорвался и упал прямо в канаву. Для нас эта история была как приглашение к приключениям: мы думали, что вот-вот тоже сорвёмся и полетим вниз, ощущая волнение и страх, которые только подогревали наше желание покататься ещё раз. Эти качели были не просто игрой – они были символом свободы, смелости и беззаботного детства.

Наш восторг от качелей разделяли не все. Через дорогу от этого места жил дядя Миша – пожилой мужчина с большим горбом на спине, который, как говорили, вырос из-за того, что в школе он не сидел за партой ровно. Все дети боялись, что и у них вырастет такой же горб, поэтому старались держать спину прямо, как будто это могло защитить нас от его участи. Дядь Мише не нравилось, что вся детвора в округе собиралась у качелей и шумно веселилась, поэтому несколько раз он обрезал наш канат. Мы, конечно, расстраивались, но самые старшие ребята вновь находили верёвку и мастерили качели, как настоящие мастера.

Дядь Миша часто страдал от нас: то из-за качелей, то потому что мы залезали к нему в огород за яблоками, то прыгали между гаражами и его забором, где росла боярка. Мы, как обезьянки, весело скакали по деревьям, смеясь и радуясь жизни. Дядь Миша злился, и однажды даже вышел с ружьём, как будто собирался защитить свой мир от нашествия детского смеха. Мы, конечно, сразу разбежались, но я, сидя на дереве, зацепилась платьем за ветку и, когда спрыгнула, порвала подол. А потом, с сердцем, полным страха, боялась идти домой, ведь мама наверняка будет ругать меня – платье было чистым и целым, а теперь выглядело как будто я провела целый день в бою.

Первые несколько лет жизни с отчимом он был обычным, ничем не выделяющимся безработным мужчиной. Благодаря хозяйственности мамы он начал заниматься огородом, а выращенное (картошка, огурцы, крыжовник, вишня) продавали на рынке – на это и жили. Зимой деньги на жизнь и продукты давала его мать, и мы как-то сводили концы с концами. Так мы прожили несколько лет, но после смерти бабушки жизнь кардинально изменилась. Бабушка Люба была единственной, с кем отчим никогда не позволял себе выражаться нецензурно. Он вел себя сдержанно, никогда не перечил ей, и, что немаловажно, он и мама практически не употребляли алкоголь. Если вдруг отчим позволял себе грубо со мной разговаривать, я бежала к бабушке и всё ей рассказывала. В таких случаях отчиму приходилось оправдываться, ведь в гневе бабушка была устрашающей – ей хватало одного взгляда, чтобы сразить. Даже мужчины на заводе её уважали, она была начальником одного из цехов, и её авторитет был непререкаем. В её присутствии даже самые смелые теряли уверенность, и это придавало мне сил, когда мир вокруг казался слишком сложным и непонятным.

В детстве я часто слышала, как сильно я похожа на свою бабушку Любу. Но с возрастом в моём облике всё больше проявлялись черты отца. По редким рассказам он был красивым мужчиной, но я его никогда не видела. Лишь глядя в зеркало, я пыталась разглядеть в себе его черты, словно искала потерянное сокровище. Несмотря на то, что я всё меньше становилась похожей на бабушку, от неё у меня кое-что осталось: на правой руке три родинки, образующие треугольник, такие же, как и у неё, как невидимые нити, связывающие нас.

Мама и бабушка Люба были очень похожи: обе брюнетки с вьющимися волосами, карими глазами, милыми веснушками и крепким телосложением. Я помню бабушку как сильную, но в то же время по-русски красивую женщину – это было очевидно даже в юном возрасте. Всё, что происходило в доме, было под её контролем, как будто она была невидимым дирижёром, управляющей симфонией нашей жизни. При ней я практически никогда не болела, а если такое и случалось, то не прибегала к горьким и противным таблеткам и сиропам. Она делала мазь, варенье, варила компот из облепихи, и каждый раз, приняв душ, я съедала ложку перетертой облепихи и намазывала спину облепиховой мазью. Вот такая она была – королева облепихи, волшебница, знающая секреты природы.

Я лишь могла мечтать быть такой, как она: без скандалов и драк, умеющей одним взглядом усмирить задиру и пресечь конфликт на корню. Её уверенность и спокойствие были для меня образцом, к которому я стремилась, как к свету в тёмном лесу. Бабушка Люба оставила в моём сердце неизгладимый след, и, несмотря на изменения, которые приносила жизнь, её дух всегда будет со мной, как нежный шёпот ветра, напоминающий о том, что истинная сила заключается в любви и заботе.

С семьей отчима мы с мамой познакомились спустя несколько месяцев. Сначала это была его мать, которая жила одна в частном доме. Моя мама быстро нашла с ней общий язык, и в дни, когда мы к ней приезжали, она накрывала стол, а взрослые садились кушать и разговаривать. Однажды я подслушала их разговор:

– Знаешь, Людка, честно тебе скажу, у Гришки тоже есть дети, вернее, дочь и жена когда-то была, но из-за его дурного характера она забрала ребенка и уехала. Но я тебе об этом не говорила. Надеюсь, хоть ты сможешь его угомонить.

Позже отчим сам показал маме фотографии своей бывшей жены и дочери, которая была моей ровесницей и сильно на него походила.

УБИЙЦА

А потом все изменилось. Летом 1997 года, вернувшись от матери отчима, мама нашла в двери записку. Она отозвала отчима в сторону, что-то сказала и с растерянным видом, быстро ушла, словно в её сердце разразилась буря. Отчим тогда мне ничего не сказал, но позже я узнала, что записка сообщила маме о том, что днем ранее бабушка легла отдохнуть и не проснулась. Дедушка стал её будить спустя время, но она не встала.

Ей было чуть больше шестидесяти лет (а может и больше), но по внешнему виду казалось, что ей около пятидесяти. У неё была короткая стрижка каштановых волос, подтянутое тело, чистая кожа лица и мягкая мимика, которая всегда излучала тепло и заботу. Её энергичность и жизнелюбие не давали повода думать, что она может уйти от нас так рано, как будто она была вечной, как солнце.

Её смерть стала самой тяжелой потерей в моей жизни. Я помню, как стояла у гроба, обитого красным бархатом, который стоял на двух табуретках возле дома на улице Арсеньева, где мы раньше жили все вместе. Теперь мы провожали её в иной мир, и в сердце моём раздавался глухой стон утраты. Я плакала, а соседи, подходя, выражали соболезнования, от которых становилось ещё больнее. Их слова, как колючие шипы, вонзались в мою душу. Лучше бы они все замолчали. Я просто хотела, чтобы моя родная, драгоценная бабушка открыла глаза и обняла меня, или поругала – всё что угодно, лишь бы не лежала неподвижно, как будто время остановилось, и с ним ушла часть меня.