Три судьбы

Не успели «вертушки» приземлиться, а двенадцать человек уже ждали их на специальной площадке.

Сели почему-то только две машины. Третьей, как ни вглядывались в безоблачное небо, не было видно.

Прибывшие борты были изрядно подкопченными, с черными подпалинами на боках. От них несло не только перегретым керосином и маслом, но и гарью с чуть заметным привкусом селитры. Кассеты, в которых утром, словно семечки в подсолнухе, виднелись головки НУРСов, зияли пустыми отверстиями. Грозные «семечки» были вылущены полностью. Летчики, несмотря на то что лопасти машины уже замерли, из кабины не выходили.

Через стекла кабины были видны их почерневшие, усталые лица.

Подошел «батя», постучал в окошко ведомого и показал на часы. Летчик понимающе кивнул и что-то сказал экипажу. Офицеры нехотя зашевелились. Открылась дверь.

Первым на землю ступил командир вертолетного звена. К нему подошел комбат, и они отошли в сторону. О чем был у них разговор, Алексей не слышал.

– Отбой, – нехотя сообщил «батя» взводному, – эти машины сегодня не полетят. Будем вызывать другую пару.

На недоуменные вопросы десантников озабоченно ответил:

– В большую переделку попали летчики, когда возвращались. Наткнулись на огонь ДШК. Один вертолет загорелся и сразу же рухнул в ущелье, никто не спасся. Остальные, – он показал на стоящую пару, – обрабатывали позицию боевиков НУРСами до тех пор, пока не уничтожили огневую точку. Сами видите, без боеприпасов возвратились ребята, да и керосин почти на нуле. Через час нам пришлют другую пару. Так что ждите здесь.

– Подождем, товарищ подполковник, – глухо промолвил взводный и, проводив его взглядом, задумчиво сказал:

– Вот так-то, ребятки. В самое пекло идем. Никто не передумал?

Он спросил скорее так, чтобы что-то сказать. Бойцы это поняли без слов и дипломатично промолчали. Каждый думал о чем-то своем, сокровенном.

«Нет ничего хуже, чем неопределенность», – думал Алексей, шагая взад-вперед около вертолетов. Где-то в глубине души он и не очень-то хотел лететь на ту Богом забытую высоту, где, по замыслу командования, их неполный взвод должен был перекрыть горное ущелье. Взводный уже обрисовал в общих чертах замысел операции, и Алексей прекрасно представлял предстоящий маневр. Прежде всего, на многочисленные холмы, окружающие зеленую долину, выбрасывались десантные группы, с задачей – перекрыть душманам пути выхода в горы из заблокированной долины. На втором этапе в зеленую долину должны войти основные силы и с двух сторон прочесать «зеленку». На первый взгляд, ничего сложного. Но это только на первый взгляд и для тех, кто в таких операциях не участвовал.

Алексей прекрасно понимал, что многое здесь зависит от внезапности и слаженности в действиях всех войск, сосредоточенных в районе проведения операции.

Но порой и этого бывает мало. Алексей слышал от бывалых солдат о том, что были случаи, когда боевики, блокированные со всех сторон, исчезали, словно сквозь землю проваливались, через некоторое время они внезапно появлялись за спиной заградительных групп и, отрезав их от основных сил, внезапно и яростно атаковали. Случалось, что и уничтожали заслоны полностью. Правда, самому ему не приходилось бывать в таких ситуациях. На нескольких операциях, в которых он принимал непосредственное участие, в основном приходилось лишь обстреливать вражеские засады, разминировать дороги да каменные завалы на дороге расчищать. За полтора года афганской войны его даже не ранило ни разу. Судьба благоволила ему.

«Может быть, и на дембель без царапины уйду, – ласкала малодушная мысль, но он ее презрительно отгонял, бравируя сам перед собой. Ну, какой мужчина без отметин ратных?» – возбужденно думал он. От этих дум по телу пробегали холодные мурашки, а сердце тревожно и в то же время сладостно сжималось.

– А, черт с ним, пусть будет, что будет, – махнул он в сердцах рукой, направляясь к ожидавшим вертолеты товарищам. Каждый был занят своим делом. Лейтенант Русаков, расстелив на командирской сумке лист бумаги, что-то писал.

«Письмо, наверное, строчит. Матери или невесте своей», – подумал Алексей. Во взводе ни у кого секретов не было. Он различал письма, которые приходили лейтенанту. Толстые, с размашисто написанным адресом – это были письма от матери Русакова, и тоненькие, с мелкими округлыми буквами на конверте, от одноклассницы лейтенанта. Правда, это он, краснея, говорил, что от одноклассницы, но все-то понимали, что это весточки от невесточки.

Много бы дал Алексей, чтобы прочитать послание лейтенанта к девушке. Сам он почти никому писать не хотел. Правда, однажды пытался списаться со своим другом детства Аркашкой, который после детдома поступил в институт. Но по первому же письму друга понял, что они за те несколько лет, что не виделись, стали такими разными, что после первого же Аркашкиного письма он понял, что отвечать не будет. У них и раньше были разные цели и мечты и порой даже противоположные взгляды на жизнь, а со временем все эти противоречия лишь обострились. От письма друга-студента веяло каким-то болотным индивидуализмом. На его вопрос, пошел бы он добровольцем, «чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать», тот в категорической форме ответил, что никогда и ни за что на свете! А Алексея назвал круглым дураком за то, что тот написал рапорт с просьбой об отправке в Афганистан.

Алексей прекрасно устроился в части. Был каптером у старшины роты. Полгода жил, как у Христа за пазухой. Но, несмотря на это, написал рапорт и даже теперь об этом не жалел. Ведь, что ни говори, а он чувствовал себя в разведвзводе человеком, который нужен своим боевым друзьям, нужен командиру. Первое время думал, что нужен был и афганцам, но, после того как вместо банки тушенки, которую бросил черномазым пацанам-афганцам, в БТР полетела боевая граната, которая, разорвавшись на борту, ранила одного из бойцов, он так уже никогда не думал.

Перед тем как его отправили в Афганистан, Алексей написал письмо своему соседу и однокласснику Ивану, с которым они были не разлей вода, но даже словом не обмолвился о своей загранкомандировке. А ему так хотелось излить перед ним душу. Но, опасаясь, что и Ванька назовет его дураком, он ничего, кроме общих фраз, сочинять не стал.

Конечно, было бы прекрасно, если бы он перед армией познакомился с хорошей девчонкой, которая согласилась бы его ждать, но природная застенчивость лишила его и этой радости. Да если бы и была такая девчушка, то написать ей душевное письмо он бы все равно не сумел. Даже сочиняя письмо Ивану, он долго обдумывал каждое слово, в то время как лейтенант строчил, словно по писаному.

«И все у него, наверное, гладко и красиво выходит», – по-доброму позавидовал Алексей, переводя взгляд на Худенко. Степан был в своем амплуа. Расправив на ящике с боеприпасами рваный кусок оберточной бумаги, самозабвенно рисовал. Алексей подошел поближе. Из-под карандаша художника появлялись контуры узнаваемого города: на фоне серых голых гор, увенчанных белыми чалмами ледников, чуть заметными штрихами были обозначены узенькие лабиринты улочек, высотные дома, обрамлявшие центр города, возвышающийся над другими постройками генерал-губернаторский дворец. Рядом с ним как бы зависал огромный купол главной мечети с приткнувшейся к нему свечой минарета. Дальше, до самых гор, угадывались очертания полей, виноградников и соты дальних кишлаков. То, что на рисунке возник город, раскинувшийся в нескольких километрах от их лагеря, можно было сказать однозначно. Все знакомые, пройденные и пешком, и на машинах места. Вроде бы привычная картина. И все-таки в рисунке Степана чувствовалось нечто, что заставляло еще и еще раз вглядываться в этот незатейливый рисунок.

Алексей вдруг понял, что Степан смотрит на афганский городишко откуда-то сверху. Непонятно, почему, но от этой картины у Алексея почему-то защемило сердце. Степан оглянулся. Виновато улыбнувшись, скомкал лист и бросил в сторону. Ветер подхватил и унес его в свои тайные закутки.

Ефрейтор Юлдашев, вытащив из широких ножен свой отполированный до зеркального блеска тесак, вырезал на трости из орешника узоры. Глаз его был в этом деле наметан, руки довольно искусны. Мирзо говорил, что работать с деревом приучил дед. Не было в кишлаке мастера искуснее деда. Все калитки и двери в домах родных и соседей были испещрены магическими символами восточного орнамента, которыми ведали в их семье с давних времен.

Юлдашев после увольнения в запас хотел поступать в архитектурно-строительный, но деду об этом не говорил, потому что тот мечтал, чтобы внук был, как и он, столяром-краснодеревщиком.

Все, даже саперы и переводчики, чем-то занимались, перекладывали зачем-то вещи в рюкзаке десантника (РД), натирали до блеска оружие. В работе не так медленно тянутся минуты ожидания.

Только Паша Сорокин был не у дел. Он сидел на своем РД и, взяв прутик, что-то чертил на песке. Потом бросал прут и, вскочив с рюкзака, шагал в степь. Ложился в уже подсыхающую от летнего зноя траву и что-то искал взглядом в бездонном небе.

Пашка – мечтатель. Мечтатель, каких свет не видывал. А еще он был рассказчиком почти всех смешных историй, которых гуляло немало по лагерю. Кажется, из кожи вылезет, но заставит слушать свои байки этот взводный балагур и баламут, хохмач и враль, но палец ему в рот не клади, откусит, да еще осмеёт на весь батальон, не отмоешься.

Недаром за ним навечно закрепилась кличка Сорока. Когда знакомились, он прямо так и сказал, что у него кликуха Сорока, и тут же свое прозвище утвердил самой залихватской байкой.

Сейчас он лежал и молчал. Но Алексей видел, как у него часто меняется выражение лица. Оно то задумчивое, и Паша нащупывает рукой былинку, ломает и засовывает в рот, то радостное, чему-то улыбается, рот растягивается до ушей, возле глаз и носа появляются чуть заметные лучики морщин. Алексей вспомнил, как Сорока учил их правильно смеяться, чтобы не было на лице морщин.

Начал издалека.

– А что, ребята, вы всегда так смеетесь? – спросил однажды, когда взвод собрался в курилке, чтобы перед сном еще раз обсудить комедийный фильм, просмотренный накануне. Ребята недоуменно переглянулись.

Сорока скорчил сочувственную мину:

– Как? – спросил его кто-то.

– А вот так. – Паша сделал рот до ушей и залился таким заразительным смехом, что, глядя на него, хохотали все, кто был в курилке.

– А теперь все! Ша! – внезапно прервал смех он, – больше так не смейтесь.

– Почему? – недоуменно и простодушно спросил кто-то из ребят.

– Потому что от такого смеха ранние морщины на лице появляются. – Он многозначительно замолчал, сделав вид, что о чем-то усиленно думает.

– А как надо смеяться? – спросил недоверчивый, ждущий явного подвоха голос. Сорока, словно ждал этого вопроса, всем своим видом показывал: ну ладно, если вы очень сильно попросите, то покажу. Все взгляды были устремлены на Пашку, а тот чего-то ждал.

– Ну, давай, давай показывай, – сказал кто-то нетерпеливо.

Пашка вытянул губы трубочкой, и в напряженной тишине прозвучал его приглушенный ехидный смешок.

– Хе-хе-хе, – ехидно хихикнул он, и ни один мускул не дрогнул при этом на его лице. Глаза смотрели серьезно, бесхитростно, и это было до того уморительно и необычно, что после непродолжительной тишины все грохнули от смеха. Смеялись так, что казалось, потолок землянки обвалится, но нет, потолок выдержал, не выдержали офицеры, землянка которых рядом была. Прислали дежурного узнать, в чем дело…

Послышался долгожданный гул вертолетов. Через несколько минут далеко на горизонте появились две черные точки, быстро приближаясь и увеличиваясь, и вскоре в облаках пыли приземлились две винтокрылые машины.

Провожая на операцию, «батя» попрощался с каждым бойцом за руку. Сказал несколько слов на прощание взводному, и вскоре вся группа заняла место в одном из вертолетов.

Через несколько минут, сделав над лагерем круг, «вертушки», натужно урча, начали забираться все выше и выше. Лагерь сначала был похож на большой загон для баранов, опоясанный колючей проволокой и окопами, затем стал напоминать исковерканный прямоугольник, который вскоре растворился в тысячах подобных прямоугольников – полей.

В иллюминатор были еще видны серые грозди кишлаков, прилепившихся к подножиям гор. Вскоре зеленая долина с садами пашнями, кишлаками и огородишками осталась за бортом. Впереди, насколько охватывал взгляд, простирались горные хребты с крутыми стенами ущелий, которые, словно морщины у глаз, собрались у главенствующих над горной стороной пиков.

Вертолеты пролетали недалеко от белых шапок ледников, венчающих самые высокие головы гранитных кряжей. Казалось, протяни руку – и тут же коснешься жароутоляющего льда, на самом деле седеющие пики проплывали в десятках километров от машин, даже не освежая прохладой раскаленный полуденным зноем воздух.

Из кабины вышел штурман с планшетом в руках. Вместе с лейтенантом они долго о чем-то переговаривались, сверяя карты.

Вскоре машина пошла на снижение, внизу показалась узенькая полоска «зеленки». Посреди нее серебряной ниточкой петляла горная речушка, сверкая в лучах уходящего на покой солнца.

Снизу, с долины, в горы поднималась черная грозовая туча, которая вскоре затмила собой весь горизонт.

Штурман, показывая на нее, начал что-то втолковывать взводному. Тот не соглашался с летчиком, настаивая на своем.

Из кабины позвали штурмана, и он торопливо исчез за дверью. Через несколько минут вышел из кабины какой-то взъерошенный, чем-то напуганный и, указав взводному на точку, отмеченную у него на карте, снова начал увещевать командира группы.

Наконец лейтенант Русаков обреченно махнул рукой. Лицо летчика просияло, и он снова исчез за дверью кабины.

Машина резко пошла вниз. Вторая уже заходила над стремительно приближающейся высотой, и вскоре весь ее склон покрылся всполохами взрывов.

Вертолет с десантом приземлился на вспаханное снарядами поле. Открылась дверь. В нос сразу же ударил резкий запах гари и тротила.

Десантирование продолжалось не больше десяти минут, и вскоре вертолет, обдав десантников керосиновым духом, облегченно урча, взмыл вверх.

Провожая взглядом торопливо уносящиеся подальше от грозовой тучи, которая, словно лассо ковбоя, старалась охватить убегающих от стихии стальных птиц, Алексей почему-то подумал, что прощается с винтокрылыми машинами навсегда.

Вместе с исчезнувшими за горизонтом бортами, скрылось за тучами и жгучее солнце. На долину опустились ранние сумерки.

Начал крепчать ветер. Резко похолодало.

– Все ко мне! – крикнул лейтенант. Дождавшись, когда солдаты вместе со снаряжением и оружием подойдут поближе, лейтенант продолжал:

– Значит так, ребятки. До своей позиции мы не долетели километров шесть-семь. Сейчас просто невозможно сориентироваться, темно слишком, а то бы я точнее сказал. Ночевать здесь придется, так что надо окопаться хоть немного. Кто знает, что за ночь может произойти, тем более что из кишлака, который находится напротив нас, не могли не заметить нашего прибытия.

– Здесь копай, потом на основной позиции вкалывай, – проворчал Паша Сорокин недовольно.

– Разговорчики! – прикрикнул офицер. Сорока замолчал.

– Я вас не заставляю окопы в полный профиль рыть, достаточно и для стрельбы лежа, – миролюбиво заключил Русаков.

Он показал бойцам, где рыть окопы и укрытия, а сам с сержантом Червинским занялся оборудованием командного наблюдательного пункта (КНП).

Рыли они на пару и довольно споро. Земля была глинистая, но рыхлая. По всей видимости, когда-то там была пашня.

Вскоре за быстро растущим бруствером уже не было видно голов командиров.

Глядя на них, быстро работали и остальные солдаты. Правда, что-то не ладилось у Сороки. Вместо того чтобы копать себе окоп, он, достав бинокль, начал обозревать окрестности.

Первым после командиров закончил оборудование окопа Худенко. Это был довольно крепкий парень среднего роста, с крупной головой, покрытой пшеничного цвета волосами. Во взводе его уважали не столько за силу, сколько за умение рисовать. Но ни его сила, ни талант не спасали Степана от постоянных придирок старослужащих. Даже, наоборот, разжигали у некоторых из них лютую ненависть. Что поделаешь, так уж устроен обычный, ординарный человек – не любит он превосходства ни в силе, ни в уме. И если кто-то выделяется своей индивидуальностью, не похож на остальных, то ему надо обязательно дать подзатыльник, чтобы не вылезал из общего одноликого строя.

На прибывшее в роту пополнение Алексей даже не обратил внимания. Многие кинулись к молодым солдатам, чтобы узнать, есть ли среди них земляки, а главное, чего хорошего они привезли из Союза. Алексей в такие игры не играл, а о земляках и не думал. Какие могут быть земляки у человека без роду, без племени.

А для молодых началась трудная, полная горьких неожиданностей жизнь. Алексей через это в свое время прошел и теперь созерцал проделки своих годков с каким-то философским спокойствием, никогда не вмешиваясь в традиционные забавы «посвящения» молодых, едва принявших присягу мальчишек, в солдаты.

Только однажды нарушил он свой нейтралитет.

Было уже часа два ночи, когда ему сильно захотелось во двор. Захотелось так, что сил не было терпеть…

Надев на босу ногу сапоги, Алексей вышел из землянки, отошел в сторонку и столкнулся с группой ребят, которые своеобразно забавлялись: на небольшой площадке, за казармой, вдали от начальства они занимались физическим совершенствованием «молодых».

Кто-то из недавно прибывших солдат не выполнил установленную старослужащими норму, и тогда к нему подошел Узбек. Эта была кличка ефрейтора Юлдашева. Он, не говоря ни слова, схватил молодого солдата за волосы и, пригнув голову вниз, стукнул лицом в землю.

Солдат вскрикнул от боли и зажал разбитый нос руками, затравленно озирался по сторонам, словно надеясь на чудо, которое смогло бы его избавить от мучений.

– Не трогай его, – кинулся Алексей между Юлдашевым и молодым солдатом.

Кто-то кинулся защищать Мирзу, кто-то вступился за молодого. В общем, в результате свалки Алексея хорошенько отделали, правда, все обошлось небольшими ссадинами.

На другой день молодой солдат, за которого заступился Алексей, подошел к нему.

– Спасибо за помощь, – с трудом шевеля распухшими губами, промолвил он.

– Как звать-то тебя, «крестничек», – сочувственно оглядывая солдата спросил Алексей.

– Худенко. Степа.

– Ну, Степа, теперь можешь с гордостью носить звание бывалого бойца. Как говорится, за одного битого двух небитых дают, да только никто не берет!

После того ночного происшествия Худенко никто не трогал. Алексея бойцы если и не боялись, то уважали за его смелость и боевую смекалку…

Закончив свой окоп, Степан пошел помогать Сороке. Тот, увидев подкрепление, бросил работу совсем. Чтобы Худенко не скучно было рыть, Пашка забавлял «молодого» свежевыдуманными байками.

Когда позиции были оборудованы, взводный тщательно проверил окопы и маскировку. Увиденным остался доволен.

Не за горой была ночь, и лейтенант приказал саперам поставить по периметру сигнальные мины.

После продолжительного полета и тяжелой физической работы на свежем воздухе очень хотелось есть. Алексей вытряхнул из РД все свои продукты, рассчитанные на три дня. Сначала решил довольствоваться банкой каши и хлебом, но, подумав о том, что на следующий день они дойдут до основных сил, а там и кухни, и все остальные радости для желудка, махнул в сердцах рукой. Вскрыл большую банку тушенки, кашу и, не подогревая, съел. Потом выдул целую банку сгущенки, запил водой из фляги и вальяжно развалился рядом с окопом.

Прохладный горный ветерок приятно освежал тело. В голове не было ни одной мысли. Хотелось просто вот так лежать и ни о чем не думать.

«Это, наверное, и есть счастье, – думал он после обильной трапезы, – вот так живи да здравствуй. Но так не бывает вечно. Обязательно придет кто-нибудь, и это минутное счастье расстроит», – осадила его единственно трезвая мысль, и, словно в ее подтверждение, Алексей услышал:

– Переверзев, ко мне!

«Ну вот и прошло мое счастье, начинаются тяготы и лишения воинской службы», – подумал он, вскакивая.

– Товарищ лейтенант, по вашему приказанию прибыл, – доложил Алексей, останавливаясь у бруствера.

– Вместе с Юлдашевым и Худенко заступаете в боевое охранение. Через три часа вас сменят саперы. Старший – ефрейтор Юлдашев!

– Есть, товарищ лейтенант, – с чуть заметным восточным акцентом сказал Мирза.

От неожиданности Алексей вздрогнул. Он не видел стоящих где-то рядом Юлдашева и Худенко, думал, что он один.

– Леша, ходи ко мне, – сказал Мирза. Алексей, вытянув руку перед собой, пошел на голос.

С того самого дня, когда он стал между Юлдашевым и Худенко, Алексей сторонился ефрейтора. Тот, видимо, поняв, что перегнул палку в случае с молодым солдатом, старался как-то загладить свою вину перед ним, но натыкался на стену отчуждения. Здесь, на небольшом пятачке чужой земли, в окружении враждебных селений им было не до ссор и недомолвок. Перед неведомым будущим все прошлое просто не имело значения. Перед солдатами было будущее с вечным вопросом – быть или не быть, перефразированное Сорокой в «жить или не жить». Вот сейчас, вчерашние недруги, они шли рядышком, локоть к локтю среди чернильной темноты ночи, и кто знает, что ждет каждого из них? Кто кому помогать будет? То, что помогать они друг другу будут, что бы ни случилось, в этом ни у кого из ни не было ни капли сомнения. Каждый понимал, что иначе им просто не выжить здесь, на этом пятачке, в окружении холодных, бесстрастных ко всему гор.

Так думал Алексей, прислушиваясь к тишине ночи. Так думали и ребята, идущие с ним рядом, в этом он нисколько не сомневался.

Ночь прошла спокойно, если не считать нескольких выстрелов, прозвучавших в кишлаке.

5

Наступало утро. Алексей уже не помнит, сколько раз встречал в афганских горах восход солнца. И всякий раз это волшебное действо происходило необычно. Вот и в то утро сначала заискрились радужным огнем звезды на успевшем очиститься за ночь от облаков, небе. Потом все четче и четче начали проявляться на еще темном небосклоне белые шапки высокогорных вершин, которые в одно мгновение озарились чуть заметным золотым нимбом. Нимб стал расти, пока не опоясал ледники слепящим глаза ореолом. Стало светать и в долине. Над кишлаком, словно покрывало, колыхалось голубое облако дымка, сотканное из сотен тоненьких нитей, тянущихся из труб и отверстий в плоских крышах глиняных мазанок. Огромные куски ночного савана еще цеплялись за камни в глубине ущелий и садов, но все живое уже ощущало, что скоро, очень скоро выглянет солнце. И светило вырвалось из плена гор, лаская потоком невидимых лучей все вокруг, будоража жизненные соки в каждой травинке, в каждом кустике, в каждом дереве, побуждая все вокруг к активной, радостной жизни.

Алексей слышал щебет птиц, вдыхал аромат долины и снова, несмотря ни на что, был счастлив. Лежал с закрытыми глазами, чувствуя лицом солнечные лучи и позабыв обо всем, блаженствовал.

«Как все-таки хороша жизнь, елки-моталки! – думалось ему в то утро, потому что все располагало к этому – и ласковый взгляд солнца, и прохладный ветерок, и даже неизвестно откуда прилетевший жук, который, приземлившись на мушку автомата, мирно перебирая лапками, чистил свои прозрачные подкрылышки.

Безотрадную весть, которую Алексей узнал в следующее мгновение, с трудом доходила до его затуманенного внезапно нахлынувшей негой сознания. Мир блаженства улетучился сразу же вместе с жуком, который, почувствовав тревогу, взмахнул своими вычищенными перламутровыми крылышками, взмыл вверх и вскоре растворился в небе. Даже солнце, казалось, уже не ласкало, а нещадно жгло, предвещая жаркий день. Стихли голоса птиц. Тревогой повеяло со стороны кишлака. И все это, словно по мановению волшебной палочки, пришло, навалилось на плечи солдат вместе с тревожными словами лейтенанта.

– Вот б…! Мы, оказывается, не в пяти километрах от наших, а в пятистах метрах от бандитского кишлака. – Взводный сказал это после того, как несколько раз сверил карту с местностью. – Нас выбросили во владениях Ахмадшаха, – уже без тени сомнения обреченно произнес он. – Скажу вам, ситуация хреноватая, но небезнадежная. Если «вертушки» вовремя не прилетят, придется драться до последнего!

На высотке воцарилась тревожная тишина.

Потому что все, может быть, кроме Худенко, знали, что такое быть во владениях Ахмадшаха. Живыми из своей вотчины он не выпускал подразделения и покрупнее взвода.

– Даже если предположить, что нас кинутся искать уже сегодня, пройдет немало времени, прежде чем нас найдут.

– Может быть, по радиостанции попробовать связаться? – предложил Алексей.

– Нас просто не услышат, расстояние слишком большое, – сказал лейтенант Русаков удрученно.

– Я уже пытался связаться, – подтвердил Червинский, у которого была портативная радиостанция.