Три судьбы

А теперь не видел выхода. Вместо светлого будущего перед ним простиралась черная, беспросветная, бессмысленная жизнь. Жизнь калеки. Жизнь человека, зависящего всегда и во всем от других людей и тем самым бесправного и униженного.

Зачем, для чего мучиться, если тебя никто дома не ждет? Да и есть ли у него этот самый дом? Может быть, ему это все приснилось и, кроме детдома, ничего роднее нет. Нет у него и девчонки, которой мог бы написать о том, что с ним случилось. Он бы не требовал от нее быть постоянно с ним, нет, он слишком горд, но попросил бы написать письмо. Хоть самое небольшое. Хоть в несколько строк. Он бы перечитывал и чувствовал, что хоть немного, хоть самую малость кому-то нужен.

От множества противоречивых мыслей, заполнявших голову, а может быть, и от саднящей на затылке раны Алексей почувствовал нарастающую боль в висках, головокружение. Громко застонал, ему казалось, что огромный камень медленно опускается на него, холодной громадиной давит на ноги, на грудь. Еще мгновение – и он задохнется под его неимоверной тяжестью. Алексей выставил вперед руки, стал звать на помощь. Но не мог пошевелить губами. Тогда начал отталкиваться ногами, чтобы выползти из-под давящей каменной громады. Он задыхался, помогал себе руками, но глыба неотвратимо надвигалась. Холодное дыхание могильной плиты чувствовал уже на лбу, когда губы вдруг резко разомкнулись и он во всю силу легких закричал:

– А-а-а-й!

– Бредит парень, – констатировал хирург и подозвал медсестру, – сделай укол и отправляй в реанимацию. Нужно, чтобы с ним кто-то постоянно находился.

Алексей метался в горячке несколько дней. Об этом сказала ему сиделка, пожилая, болезненного вида женщина. Еще сказала, что через день в Союз летит вертолет, на котором его отправят в другой госпиталь.

На улице было уже темно, но спать не хотелось.

– Скажите, бабуся – что будет со мной?

– Какая я тебе бабуся? – выпалила неожиданно женщина. – Я тебе в матери гожусь! А старо выгляжу, так от того, что столько горя здесь перевидела. Ты уж прости, что резко я так… Доктор не велел говорить, а я, так и быть, скажу. Позвоночник у тебя задет осколком, да и бедро прострелено. Остальные ранки заживут скоро. А эти, не хочу тебя обманывать, сынок, не знаю. Трудно будет. – Женщина отвернулась и стала что-то внимательно разглядывать в окно, то и дело шмыгая носом.

Алексей, чтобы ее успокоить, хотел сказать что-нибудь ласковое, нежное, но резкая боль в пояснице осадила его. Он застонал. Не столько от боли, от бессилия и злобы на свое беспомощное, упакованное в гипсовый саркофаг тело.

– Потерпи, сынок, потерпи, я медсестру позову, – смахнув слезу, повернулась к нему сиделка.

– Не надо, мать, – процедил сквозь зубы Алексей, – не надо. Не хочу!

Он с детства боялся уколов. И когда в их детдом приезжали врачи с круглыми блестящими коробками, он поспешно забивался в самый дальний угол и таился там до тех пор, пока врачи не уезжали. Его называли трусом. Мальчишки-одногодки за это презирали, а девчонки просто не хотели замечать.

– Ну почему не надо, почему? – настойчиво уговаривала сердобольная женщина. – Сделают укольчик, и сразу легче станет, заснешь.

– Нет, мать, не надо. Мне необходимо сейчас о многом подумать.

– Какие могут быть думы в таком-то состоянии? Еле из ада выкарабкался. Лежи да силы набирай, а думщиков и без тебя достаточно. Заснуть постарайся.

– Вы меня извините, но я должен сегодня, сейчас решить главный для себя вопрос.

– Какой вопрос?

– Главный, – повторил Алексей и закрыл глаза, тем самым показывая, что разговаривать ни с кем больше не намерен.

Женщина поняла, что парень хочет остаться один, и, осторожно отворив дверь, вышла.

Алексей открыл глаза, осмотрелся. Лежал он на специальной кровати, ни туловищем, ни ногами шевельнуть не мог. Жесткий гипсовый корсет сдавливал все тело. Он мог свободно водить из стороны в сторону только руками да головой. Тело под гипсом нестерпимо зудело, причиняя муку не меньше, чем многочисленные раны.

«Ну зачем так мучиться, ради чего? – подумал он. – Ведь дома меня никто не ждет. Кому я вообще нужен?» Он растравлял себя этими вопросами, заранее зная, что ответов на них нет.

От черной безысходности, обступившей со всех сторон, на глазах выступили горькие слезы бессилия.

«Вот вывалиться бы из этой кровати да разбиться так, чтоб уж насовсем. Чтобы кончились кошмары, боль, безысходность одним разом. Упасть, и все, – промелькнула шальная мысль, – а что, это для меня единственный выход. Раз говорят, что позвоночник поврежден, значит, от удара о пол сломается гипс, и тогда конец. Долгожданный конец». Мысль эта углублялась и ширилась, приобретая все более и более безумные формы.

Алексей взялся рукой за край кровати и начал раскачивать свое упакованное в белый панцирь тело. Туда-сюда, туда-сюда.

Но рука была еще недостаточно окрепшей, и амплитуда раскачивания была слишком мала, чтобы перевалить его через край ложа. Да и кровать стала предательски громко скрипеть, словно предупреждая кого-то о готовящемся заговоре против человеческой жизни.

Алексей поднял перед собой ослабевшую руку и в сердцах больно стукнул по ней другой, израненной, в бинтах.

Резкая боль, которая тут же откликнулась на удар, немножко отрезвила его. Он вдруг понял, что даже если упадет на пол, то ожидаемого эффекта не получит, а лишь усугубит свое состояние новой, еще большей, болью.

«Ничего, выберу момент, когда повезут на вертолетную площадку, или еще где», – уже без эмоций подумал он и вызвал сестру, утопив красную кнопку звонка, вмонтированную в кровать.

Через несколько минут дверь открылась и на пороге появилась молодая женщина в белоснежном чепчике. Заспанное ее лицо выражало тревогу.

– Не могу заснуть, – пожаловался Алексей.

Медсестра принесла шприц и почти безболезненно ввела ему какое-то лекарство. В голове зашумело, пошло кругом. Все самое страшное – и боль, и черные мысли – остались где-то далеко-далеко позади. Через минуту он уже крепко спал.

Подготовка к отправке в Союз началась с самого утра следующего дня. Алексея сразу же после обильного завтрака повезли в перевязочную. Пока отмокали бинты, особой боли не ощущал, но, когда начали осторожно снимать, тело засаднило. Словно тысячи мелких иголок всадили в кожу. Эта неприятная процедура длилась не меньше часа, а Алексею казалось – целую вечность.

После перевязки попросил обезболивающего, но медсестра сказала, что у них существует норма на наркосодержащие препараты и что если он станет получать инъекции чаще, чем положено, то может стать наркоманом.

Боль, если не шевелиться, была несильной, и Алексей больше не настаивал на своем.

Он готовился к своему последнему шагу и был сосредоточен только на этом.

«На чем нас повезут до аэропорта? – интересовал его вопрос. – Если в закрытой машине, то нечего и рыпаться, толку не будет. Хорошо бы в открытой. На улице не жарко, зато какая красотища! В окно хорошо видно, как вокруг госпиталя буйно расцвели сады. Даже здесь в больничных палатах чувствовался терпкий запах цветущего миндаля, который, казалось, заполнил все пространство от неба до земли, будируя кровь, призывая к жизни. Но зачем я об этом думаю, – оборвал он радужную мысль, торжествующую в глубине сознания, – ведь я твердо решил свести все счеты с жизнью!»

Но жизнеутверждающий аромат весны делал свое дело, выветривая из головы черные мысли, которые, словно тяжелые грозовые тучи, рассеивались под напором неудержимого ветерка.

Скрипнула дверь. На пороге появилась сиделка, за ней хирург.

– Здравствуй, Алеша, – сказал он, по-отцовски его оглядывая и ласково улыбаясь, – как себя чувствуешь?

– Да так, ничего, елки-моталки…

– Ну, раз «елки-моталки», значит, хорошо, – поощрительно подмигнул военврач и присел на его кровать, – я хотел поговорить с тобой перед отправкой, чувствую, маешься ты. Запомни, Алексей, отчаяние – плохой советчик. Постоянно держи себя в руках. Верю, что ты не только выкарабкаешься, но и станешь бегать, как все твои сверстники. В том госпитале, куда тебя отправляем, оперирует профессор Преображенский, мой учитель. Он многих на ноги поставил. Я не прощаюсь с тобой: буду сопровождать на аэродром.

Он встал, поерошил ему волосы на голове, потом решительно развернулся и легкими шагами направился к выходу. Через несколько минут за ним последовала и сиделка.

После этих по-отцовски заботливых и добрых слов в душе Алексея заштормило. Самые разные мысли заполнили его бедную головушку. «Для чего вся эта ненужная канитель с новыми операциями? Ведь все равно он останется инвалидом, станет никому не нужной обузой обществу. Так что впереди светлого будущего не предвидится, – твердил малодушный внутренний голос, но его тут же прерывал голос-оптимист – а может быть, потерпеть, ведь доктор уверен, что профессор уже многим помог, даже самым безнадегам…».

Снова скрипнула дверь, и в палату вошли два санитара и знакомая медсестра. Пришлось спешно прощаться с сопалатниками, такими же горемыками, как и он сам.

3

В аэропорту госпитальный уазик беспрепятственно пропустили на летное поле, и он, проскочив почти через всю бетонку, остановился у вертолета, вокруг которого шла погрузочная сутолока; четверо первогодков, не принявших еще афганского загара, в новеньких камуфляжных хэбушках и не потерявших фабричного цвета кирзачах под руководством полненького, тоже белолицего майора, по виду не из полевых командиров, неумело и трудно снимали с грузовика тугие тюки, коробки и ящики, по двое несли к вертолету и с трудом впихивали в грузовой люк. К тому времени, когда санитарный уазик подкатил к Ми‑8, новобранцы, потея и спотыкаясь под взглядом белолицего мордастенького офицера тыловой службы, добросовестно затрамбовывали малое отверстие в теле дюралевой стрекозы и уже протаптывали тропу к двери с большими возможностями затащить в брюхо небесного вездехода нестандартный груз.

Когда санитары стали выгружать носилки, майор-тыловик подошел к сопровождавшему раненых капитану медицинской службы и, глянув на часы, спросил:

– Сколько времени у вас займет погрузка раненых?

Военврач, видимо, не впервой занимавшийся подобной операцией, почти автоматически ответил, не отрываясь от своего дела:

– Не менее получаса. Носилки надо отнивелировать и надежно закрепить…

Майор его резко оборвал:

– Даю вам десять минут!

Капитан помог выгрузить первые носилки, потом, потеснив пропотевших солдатиков-первогодков, заглянул внутрь вертолета, затем подошел к майору.

– Все раненые там не поместятся! Может быть… – озабоченно начал он.

– Грузите, сколько поместятся, да побыстрее, – прервал капитана тыловик, не оборачиваясь и продолжая пересчитывать остающиеся тюки, поминутно заглядывая в записную книжку, – остальных верните в госпиталь! Пока машина еще здесь, – заметив, что капитан не спешит выполнять его команду, невольно обернулся и, едва сдерживая раздражение, процедил сквозь зубы: – Я неясно выразился или вы плохо слышите, капитан? – Сделав паузу, он добавил: – Через десять минут борт отправляется…

Военный врач недоуменно улыбнулся, переступил с ноги на ногу и упрямо продолжил прерванную фразу:

– Может быть, часть груза оставить. Ведь у меня тяжелораненые…

Майор нервно дернулся:

– А у меня спецгруз!

– Но речь идет о жизни солдат. – Военврач уже не скрывал растущего беспокойства. – Им нужна срочная операция. В Ташкентском госпитале их уже ждут… Это единственный шанс…

– Капитан, я повторяю – у меня спецгруз и спецраспоряжение командования, потому не может быть и речи о снятии ни части, ни даже килограмма его, – довольно сдержанно и с легкой улыбкой продолжал майор, укладывая сопроводительные документы в сверкающий молдингами кейс, но, видимо, угадав за настырностью военного медика иные, непредсказуемые, действия, добавил: – Понимаете? Спецгруз! И спецохрана! Понимаете?! Прапорщик!

Из-за груды тюков и ящиков в проеме двери показался здоровенный увалень с каменным лицом, снисходительно оглядел узкоплечего, худощавого капитана и, как бы машинально, положил правую руку на кобуру.

– Смотри в оба! – предупредил его майор, сопроводив свою мысль выразительным жестом. – Головой отвечаешь!

Военврач изменился в лице.

– Это же бесчеловечно, преступно бесчеловечно! – прохрипел он от волнения. – Вы жестокосердный человек, вы преступник…

Тыловик набычился, белое лицо его стало багровым, но он, сохраняя внешнее спокойствие, вкрадчиво проговорил с улыбкой вурдалака:

– Полегче, полегче, капитан, а то можешь на неприятность нарваться.

– Нечего меня пугать, бледнолицый брат майор! Пуганы. Обматерены и обстреляны. И пороха нанюхались, и крови насмотрелись, не страшно.

И, не обращая внимания на майора, приказал санитарам:

– Загружайте, только не спеша, и повнимательнее с людьми. А, если потребуется для этого выкинуть часть ваших вещей – я сделаю это не раздумывая.

– Слушай, ты, глиста вонючая! – взвизгнул майор. – Как ты разговариваешь со старшим по званию?!

Он явно был далек от афгана, от кровавой войны и явно не понимал, что здесь ценились иные, чем в Союзе, качества, выработанные и сцементированное общей опасностью, удалью и взаимовыручкой, и, по шкурной тыловой привычке, старался всех устрашить.

– Или сейчас же извиняешься, или я вызываю патруль! – угрожающе пролаял он, видя, что на него никто не обращает внимания.

– Вызывай хоть самого дьявола, которому ты служишь! – равнодушно промолвил капитан, поправляя одеяло на носилках с ранеными.

Майор, явно не привыкший к подобному отношению, обескураженно постоял, прикидывая свои возможности, потом перебросился несколькими словами со своим спецохранником-прапорщиком, сел в уазик и укатил к зданию аэропорта.

Когда загрузили четвертого раненого, к вертолету лихо подвернула патрульная машина, из нее легко вымахнули четверо ладных парней в пятнистых хэбэ и бравый старлей, за ними неуклюже выбрался белолицый майор и взглядом указал на военврача, который помогал нести очередного раненого.

Служака подошел к капитану, взял под локоток и, сказав несколько слов вполголоса, увлек в сторону от носилок, которые, естественно, опустили на землю, однако капитан высвободился от цепкого захвата старлея и вернулся к раненому, но патруль был уже наготове и, по команде начальника патруля сцапав военврача понадежнее, увлекли его в свою машину, профессионально применив для этого заученные приемы.

Патрульная машина резко погазовала с взлетной полосы, а майор-победитель заглянул в мрачное брюхо вертолета, предостерегающе поднял руку и велел санитарам загрузить оставшихся раненых в госпитальную «таблетку» и возвращаться назад, а сам, переговорив с пилотами, охранником-прапорщиком, покинул машину. Вертолетные водилы задраили люки и закрылись в кабине.

Через пару минут, раскрутив винты и набрав обороты, взлетели. С семью ранеными, с трудом уместившимися в чреве вертолета, остался лишь один медбрат с объемистой сумкой на боку, примостившийся между носилками и громадой груза на тубе канатной лестницы.

Несмотря на то, что винтокрылая машина уносила все дальше и дальше от чужой жестокой войны, на душе у Алексея становилось все горше и горше. Не так от этого чудовищного по своей бесчеловечности эпизода на аэродромной бетонке во время погрузки, как от порожденного им внезапного прозрения и ненависти на всю эту грязную и довольно нелицеприятную оборотную сторону войны. Конечно же, он знал из книг, воспоминаний ветеранов и прочих бывалых людей, что война приносит несчастье человечеству, но даже в этом кое кто находит для себя выгоду. Недаром в народе говорят: «Для кого война, а для кого и мать родная». Увидев в вертолете тугие тюки, ящики и коробки с заграничными ярлыками, он вдруг подумал, что где-то уже видел такие же. Вспомнил купеческий караван из полусотни верблюдов, заблудившийся в войне, на которых была такая же поклажа, и караванбаши на низкорослой лошадке, в окружении вооруженной охраны, которые драпанули кто куда после первой же очереди ДШК, побросав свое добро и оставив себе лишь жизни. Но эти мирные трофеи, судя по действиям белолицего майора-тыловика, доставались не тому, кто вел окопную жизнь, подвергался опасностям, а порой и погибал не за понюшку табаку, а кому-то другому, стоящему, судя по размаху, на самом верху штабной лестницы. И страшно даже не то, что кто-то мародерствовал в этой войне, а то, что эти кто-то, наживаясь за счет смерти простых солдат, входили во вкус, заражая своей мерзостью других, и считали своим главным делом на войне нагрести в свои личные закрома побольше дармового добра, перешагивали через убитых и раненых, не обнаруживая ни единой капли милосердия и страха, даже если это были и наши солдаты, как это уже доказал белолицый майор тыловой службы.

Но до конца Алексей не верил своему неожиданному открытию, надеясь в душе, что ошибся по причине болезненного состояния души и тела, думал, что невозможно такое в нашем цивилизованном обществе, да и майор наверняка был коммунистом и с пионерского возраста воспитан по принципу «человек человеку друг, товарищ и брат».

И, может быть, он и убедил бы себя в этом, если бы его сознание не отвлекла боль, которая появилась во всем теле внезапно, когда вертолет, резко накреняясь и вибрируя, шарахнулся в сторону, видимо, обходя внезапно появившуюся на пути вершину. Носилки под ним потянуло вправо и вверх, потом опять резко вниз, отрывая от дюралевого пола. В глазах потемнело, и на него навалилась какая-то неимоверная тяжесть. Он глухо застонал и не услышал своего голоса. Он задыхался и не мог открыть рта, чтобы вдохнуть воздух, тошнота подступала к горлу. Он потерял счет времени, но не потерял сознания, и, слыша гулкие удары в обшивку борта, думал, что «вертушка», как однажды случилось в одной боевой операции, удирает от зенитных пулеметов «духов», кидаясь то вправо, то влево, то вверх, то вниз… И кто-то рядом кричал так же, как тогда, неразборчиво и глухо, кто-то стонал, и что-то шевелилось под ним, причиняя боль и неудобство.

Наконец пришло просветление, и он увидел санитара, спешно отваливающего в сторону тяжелые тюки, которые придавили не только его, но и остальных спинальных раненых.

– Держись, братишка! – ободряюще улыбнулся санитар. Лицо его покраснело от напряжения, которое он испытывал, оттаскивая, отпихивая очередной тюк, освобождая Алексею ноги.

– Да вы что там, растудыт вашу мать?! – орал он, зло поглядывая в сторону кабины вертолетчиков, – охренели совсем?! Тут же раненые!

Но свист винтов и натужный гул турбин заглушал голос.

Алексей повернул голову туда-сюда, осмотрелся. От резких маневров вертолета «спецгруз» раскидало по всей кабине, хотя, как заметил Алексей, тюки и коробки были заботливо перетянуты парашютными стропами.

Когда санитар наконец отвалил от него тюк, Алексей увидел брылястого прапорщика, который стоял на коленях и не то заталкивал, не то вытаскивал из расшнурованного или лопнувшего тюка новенькую дубленку.

Увидев это, Алексей понял все. Не ошибся он в своем страшном открытии, нет, такие же дубленки были в тюках того расстрелянного ими каравана. От жгучей обиды за себя, за своих боевых товарищей, за державу, в которой прижились такие, как прапорщик и белолицый майор со своим спецначальством, на глазах выступили слезы.

И вот тогда, впервые за все время его пребывания между жизнью и смертью, ему вдруг безумно захотелось жить, чтобы там, в Союзе, рассказать всем правду об этой страшной и кровавой войне. Вокруг горе, смерть, разруха, и в этой кровавой мясорубке находятся офицеры, которые строят на этом свой бизнес, занимаются куплей и продажей оптом и в розницу. Что они покупают? Тряпочные блага. А что продают? Офицерскую честь, предавая своих солдат, которые верят каждому их слову.

– И-эх, – горестно простонал Алексей, подавляя в себе закипевшую злость, – конечно, не все офицеры такие. Таких, может, всего-то единицы, но они есть и бросают тень на тех, кто живет вместе с солдатами в окопах и блиндажах, кто делится с ними последней сигаретой, коркой хлеба, тех, кто локоть к локтю штурмует ощетинившиеся пулеметными гнездами высоты, которые защищают те, кто на этой земле родился и вырос.

Алексей вспомнил своего взводного, своих боевых друзей, и у него защемило сердце, подступили к глазам слезы. Нет уже в живых лейтенанта Русакова, их взводного, так же, как нет и сержанта Олега Червинского, ефрейтора Мирзы Юлдашева, рядовых Паши Сорокина и Степана Худенко. Остальных пятерых ребят, которые были с ним в том, последнем, бою, Алексей знал мало. Все они были приданы на время операции их разведвзводу. Три сапера и два переводчика.

Из двенадцати высадившихся на высоту в живых остался только он один. Словно пирог, основательно нашпигованный осколками, но живой.

Перебирая в памяти спонтанно возникающие эпизоды своего последнего боя, Алексей то и дело отгонял навязчивую мысль: «Почему я остался жив? Почему не погиб со всеми?» Это было бы честнее. Ведь его никто не ждал, никому он в Союзе не нужен, а у лейтенанта – больная мать и невеста. Как они выдержит известие о его смерти? Сержанта Олега Червинского ждала молодая жена с двухлетней дочуркой. Сороку – Пашку Сорокина – ждали домой родители и невеста. Он не раз хвалился перед ребятами тем, что все два года службы Наталка – так звали его невесту – присылала пространные письма не реже одного раза в неделю, так что иногда, когда «вертушки» с почтой задерживались на месяц-два, он получал от любимой сразу кучу весточек. А Степка Худенко, хоть и больше года тому до дембеля было, но и он имел больше прав остаться в живых, чем он. Степка подавал большие надежды в живописи, учился в Строгановке, знаменитой столичной студии. Когда было хоть немного времени, он рисовал. Рисовал все, что попадалось на глаза. Даже в тот трагический день Степка, вытащив из своих вместительных карманов затасканный кусочек грифеля, нарисовал на рваном куске плащ-палатки спешащие на помощь нам вертолеты, которые так и не прилетели. Все смотрели на рисованные машины и верили, что они придут. Придут вовремя и искрошат окруживших неприступную высоту душманов. Ведь это им жить да жить, а не ему. Погиб бы он, и по нему никто бы не заплакал.

Алексею стало до слез жалко и себя, и погибших ребят. Он тихо глотал горько-соленую влагу, даже несколько раз всхлипнул, испуганно взглянув на санитара.

– Скоты, подонки, шкуры продажные. – Он ругался долго и смачно, вспоминая тыловика и иже с ним, благо что за свистом и клекотом работающих винтов никто его обличительных слов не слышал. Но ему от этого стало немного легче. Он даже уже начинал чувствовать себя человеком высшего порядка по отношению к тем грязным торгашам чести, которые переправляли наворованное, награбленное в Афганистане своим семьям и благодетелям, как вдруг прорвавшаяся откуда-то из глубины мозга мысль осадила его: «А каков ты сам? Вспомни! Как называется то, что мы сделали тогда в ущелье у ручья? Разве не грабеж? Это ж бандитское нападение на мирный караван».

Алексей усилием воли загонял эту страшную мысль обратно, в самый потаенный угол памяти, но она лезла и лезла на экран сознания. Сначала мелкими, еле разборчивыми буквами, потом начала проявляться все крупнее и крупнее, пока не заслонила весь горизонт разума. С этой мыслью пришлось согласиться.

«Но цели-то у нас разные, – пришло спасительное оправдание. – Те грабили и грабят ради наживы, а нам приходилось отбирать кое-какие продукты и вещи у афганцев, чтобы выжить, в конце концов.

Разве от хорошей жизни пришлось им нападать на припозднившийся караван?»

Просто им очень хотелось есть, да и холодно было в горах ночью без теплой одежды. Ведь никто из них тогда не знал, сколько дней продлятся мучения на этой Богом забытой высоте. А ведь всем им так хотелось выжить, дождаться своих.

А вертолеты все не прилетали и не прилетали за ними, и тогда на смену надежде приходили мысли, что их просто-напросто забыли.

4

Как же получилось, что их группа оказалась вдалеке от района, где проводилась крупная операция по ликвидации исламского комитета и группировок, ему подчиняющихся?

Почему они, бывалые, испытанные в многочисленных походах и боях солдаты, остались без запаса продовольствия? Ведь всегда, отправляясь на операцию, бывалые бойцы руководствовались правилом: идешь на неделю – бери продовольствия и боеприпасов на месяц, а тут осечка вышла.

Но нет здесь вины взводного так же, как и вины бывалых солдат. Все карты спутались буквально за час перед вылетом. Для отправки всей группы нужно было четыре вертолета. Пришло всего три. Один на подлете к лагерю был обстрелян «духами» и нуждался в ремонте. «Батя», комбат майор Решетов, решил организовать доставку в два приема. На первые три борта загрузили часть людей, а также продовольствие и боеприпасы всей десантно-штурмовой группы. Вскоре машины взмыли вверх и исчезли за горизонтом. Ждать их пришлось долго. Удалось пообедать в гарнизонной столовой и немного передохнуть от спешных сборов, прежде чем прибежал дежурный по лагерю и сообщил, что вертолеты возвращаются обратно.