Кости и клыки

Sumrak

Кости и клыки

Пролог

Глава 1: Знак огня

Ург, шаман Лебедя, лежал на шкуре бизона. Его долг – читать знаки: в звёздах и воде, в полёте птиц и трепете листвы. Иссохшее тело старика, покрытое ритуальными спиралями, было живой картой древних путей. Во сне он снова шёл по одному из них, ведущему в будущее. Перед ним – тени. Чёрный дым, ползущий по земле. И Следопыт у края бездонной ямы. В неё падали символы кланов: зуб бобра, перо лебедя, щучья кость. И на каждом, коснувшись дна, расцветала чёрная спираль.

Ург проснулся от собственного сдавленного хрипа. Холодный пот выступил на его лбу. Следопыт. Вождь тех, кого они изгнали много зим назад, обвинив во всех бедах племени. Тогда это казалось правильным решением, единственным способом сохранить хрупкий мир. Но Ург всегда чувствовал, что эта рана не зажила, а лишь загноилась где-то там, на границе их земель. Пальцы сами нашли на груди амулет из зуба песца, вцепились в него, ища опоры в мире, что колебался, как марево над степью.

Дрожащей рукой он поднёс тлеющую ветвь к стене пещеры. В неверном свете на камне проступили три спирали, нарисованные им самим много лун назад. Три спирали – знак великой беды, как учили его предки. Одна – раздор внутри племени. Вторая – угроза извне. Третья – гнев самой Реки-Матери. Знак, который он надеялся никогда больше не увидеть.

Он сидел в тишине, пытаясь унять дрожь в руках. Дым от можжевельника уже почти рассеялся, и в пещеру начал просачиваться серый предрассветный свет. Он знал, что должен проверить календарь миграций, но страх сковывал его. Внезапно у входа в пещеру раздался тихий шорох, словно ветер шевельнул сухой тростник.

– Они улетели, – прошептал голос из полумрака. Это была Лара-Белое Крыло. Она не вошла внутрь, а стояла на пороге, словно прислушиваясь не к нему, а к самому воздуху. Она протянула ему костяную пластину. – Лебеди ушли на луну раньше срока. Как тогда. Перед Великой Засухой.

Её появление не было мистическим. Скорее всего, она, как и он, почувствовала перемену в ночном ветре и пришла проверить календарь. Но её слова, произнесённые в унисон с его страхами, прозвучали как приговор.

Ург молча взял пластину. На стене пещеры, рядом с древними спиралями, его дрожащая рука нанесла новую, кривую зарубку.

Когда первый свет коснулся известняковых скал, шаман пошёл к Камню Голосов. Там, у священного валуна, он обнаружил раскол. Тонкая, как волос, трещина змеилась по серому камню. Ург опустился на колени. Из раны в камне сочился не сок и не смола – она была заполнена пеплом, смешанным с толчёной охрой.

Он зачерпнул щепоть кончиками пальцев. Пепел был тёплым, но это был не жар догорающих углей, а едкое, неживое тепло, будто от смешения гнилой воды и горячего камня. Запах ударил в ноздри – резкий, щипавший, как дым от горящего камня. Это было чужеродно. Неестественно. Словно чья-то враждебная рука нарочно забила рану камня этой мерзкой смесью.

Когда первые лучи солнца коснулись вершин скал, племя уже собиралось у реки на утренний совет. Клан Лебедя в своих белых плащах стоял за спиной Урга. Воины Щуки, чьи лица были раскрашены узором рыбьей чешуи, воткнули копья в землю – частокол из костей и ярости. Бобры, мастера запруд, молча перебирали заготовки для сетей. А далеко на гребне скалы, чёрными силуэтами на фоне серого неба, застыли Волки – изгои, которым было запрещено приближаться к священному костру.

Грох, вождь клана Щуки, восседал на каменном возвышении, покрытом шкурой пещерного льва. Вокруг него в землю были воткнуты отполированные оленьи рога, создавая подобие трона и ограждая его от остальных. Как предводитель самого сильного воинского клана, его слово на совете имело огромный вес, но оно не было абсолютным. Окончательное решение по вопросам жизни племени оставалось за Советом Трёх: им, шаманом и мастером-запруд. Но Грох вёл себя так, словно этот Совет был лишь досадной формальностью, а истинным вождём был он один. На его поясе из сухожилий тура висел массивный амулет – клык пещерного медведя, реликвия его отца, победившего в Битве Трёх Рек. Грох часто касался его в моменты гнева, черпая силу в славе предка.

Ург шагнул к костру. Его движения были медленными, ритуальными. Он поднял над головой мешочек из кожи и высыпал в огонь горсть сухой белены. Пламя зашипело, и воздух наполнился маслянистым, удушливым дымом. Стоящие рядом воины невольно попятились. Воздух вокруг костра, казалось, поплыл, искажая лица и очертания скал.

Только после этого шаман заговорил, и его голос, усиленный ядовитыми парами, прозвучал гулко и странно, словно доносился из глубины пещеры:

– Духи гневаются! – крикнул он. Он указывал не на Камень Голосов, а на сам воздух, на небо, на воду. – Река исторгла пепел! Его тепло – не от костра. Он пахнет сожжённым камнем!

– Твои духи боятся стука щучьих копий! – фыркнул Грох, но Ург заметил, как пальцы вождя судорожно стиснули амулет с клыком.

– Духи жаждут, как пересохшее русло, – твёрдо сказал Ург. – Не напоишь их жертвой – они выпьют нас.

Старейшины зашептались. Ург указал на Лару-Белое Крыло.

– Духи говорят через неё! Она видела, как чёрный дым пожирает звёзды!

Лара молча кивнула. Ургу, чьё сознание было обострено дымом белены, показалось, что от её дрожащего дыхания на поверхности воды в чаше пепел на мгновение сложился и тут же распался, приняв очертания трёх расплывающихся спиралей.

– Твои слова – как высохшее русло, старик, – отрезал Грох. – Я слышу только вой голодных волков, а не шёпот духов. И пока я веду воинов, сила наша в копьях, а не во снах.

Ночью вождю приснится, что река превратилась в змею, сжимающую его племя в смертельных кольцах. Но сейчас он был силой, властью, и он не позволит старому шаману сеять страх.

В наступившей тишине Ург увидел, как Кара, стоя в толпе Бобров, встретилась взглядом с Торном. Всего лишь миг, но в нём было всё: и общий страх, и молчаливое обещание. И тут же оба опустили глаза, боясь, что этот украденный миг был замечен.

Никто не заметил. Все смотрели на реку. Она внезапно обмелела, отступив от берега на целый локоть, обнажив тёмный, мокрый песок и несколько трепыхающихся на нём рыб.

В толпе раздался испуганный вздох, переросший в гул. Женщина из клана Щуки прижала к себе ребёнка. Старый Бобёр указал на обнажившееся дно дрожащим пальцем. После зловещих слов шамана это природное явление стало живым воплощением их страха. Река умирала у них на глазах.

Глава 2: Табу

Река Дон, окутанная утренним туманом, была полем битвы. Воздух пах сырой рыбой, дымом от утренних костров и горьковатым ароматом ивовой коры. С одной стороны, у самой воды, воины Щуки чистили свои гарпуны с наконечниками из рёбер тура, их лица были раскрашены синей глиной в знакомый узор рыбьей чешуи. С другой, чуть выше по склону, женщины и старики клана Бобра молча плели ловушки-верши из ивовых прутьев, и стук их костяных шил был похож на тревожный стук дятла. Между ними лежала невидимая граница, которую никто не смел пересекать.

Кара знала эту границу. Воздух между Бобрами и Щуками сгущался, звуки затихали. Даже река, казалось, текла медленнее в этом узком пространстве, заряженном ненавистью. Её клан, Бобры, – это хитрость и терпение, плетение ловушек и запруд. Клан Торна, Щуки, – это сила и кровь, охотники с гарпунами и защитники водных угодий. И эти две правды никогда не могли ужиться на одном берегу.

Кара сидела на этой границе, смешивая глину с толчёными раковинами, когда Торн отделился от группы Щук и подошёл к ней. Он двигался бесшумно, как выдра.

– Для твоих сомов, – протянул он костяной наконечник для дротика.

Их пальцы встретились на гладкой кости. Этот жест нарушил хрупкое перемирие. Старый воин Щуки сплюнул так, что слюна зашипела на камне, нагретом утренним солнцем. Старый Бобр с силой воткнул шило в ивовый прут – с таким усилием, что костяная рукоять треснула у него в кулаке. Кара почувствовала, как её снова затягивает в трясину старой ненависти. Омут, подпитываемый спорами за улов. И памятью о крови, пролитой со времён Великого Раздела.

Из своего просмоленного челна бесшумно вышел Омут, лодочник Лебедей. Его лицо было невозмутимым, как речная гладь в безветренный день. Он молча подошёл и, не глядя ни на кого, провёл по глубокую черту древком своего костяного весла – длинной, отполированной бедренной костью тура. Звук кости, скребущей по гальке, заставил всех замолчать. Он не просто провёл черту. Он остался стоять на ней, молчаливый и неподвижный, как цапля. Его присутствие было весомее любых слов, и под его взглядом даже самые горячие головы остыли.

– Вода одна, – сказал он, и его тихий голос прозвучал громче криков.

Даже самые ярые воины Щуки невольно опустили копья, устыдившись своей грызни под взглядом хранителя баланса.

Торн молча приподнял край рубахи, обнажив длинный белый шрам на боку – след от дротика, брошенного охотником из Клана Бобра много лет назад. Знак вечной вражды.

Кара отвернулась, чтобы скрыть, как дрогнули её пальцы. Этот шрам был не просто отметиной на его коже. Это был знак вечной вражды, вырезанный на теле того, кого она любила. Часть той стены, что росла между ними с самого детства.

В этот момент тишину нарушило короткое, злобное рычание. Неподалёку сцепились два пса, символизируя общую грызню кланов. Их тут же разогнали. Но чуть поодаль, в стороне от всех, сидел другой пёс – крупный, с шерстью цвета пепла и старым шрамом на морде. Он не участвовал в драке, а лишь настороженно наблюдал. Когда Кара проходила мимо, его взгляд на мгновение задержался на ней, прежде чем снова скользнуть по толпе. Кара на мгновение встретилась с ним взглядом и увидела в его глазах ту же затаённую тоску изгоя. Это была не дикая злоба волка, а усталая печаль существа, знавшего человека и преданного им. В нём она увидела отражение их с Торном – одиночек, чужих среди своих.

На рассвете дети нашли на берегу перевёрнутые спирали, вырезанные на камнях.

Ночью, у костра, разожжённого от священного очага, шаман Ург надел маску из берёсты. Его голос гремел под сводами пещеры, как весенний ледоход:

– В дни, когда река щедра, мы забываем её уроки! – начал он, обращаясь не к кому-то конкретно, а к самому огню. – Мы забываем, как ива кормит бобра, а бобр – реку. Как щука чистит омуты, а омуты – кормят щуку. Но стоит реке обмелеть, и мы снова смотрим друг на друга как хищники на последнюю добычу!

Тут же вскочил рыбак-Щука, указывая на женщину из клана Бобра.

– Её сын вчера поставил вершу на моём месте! Моя семья осталась без улова!

– Твоё место? – фыркнула женщина. – Река общая!

Вместо того чтобы вступить в спор, пожилая женщина из клана Бобра, сидевшая чуть поодаль, начала тихонько напевать старую, заунывную мелодию. Это была «Песнь Пустых Сетей», которую пели во времена Великого Раздела – страшных лет, когда Великая Засуха расколола нас и заставила сражаться за каждый глоток воды.

– Замолчи, старая! – рявкнул рыбак-Щука. – Не кличь беду своими голодными песнями!

– Песня сама поётся, когда жадность снова мутит воду, – тихо ответила старуха, не глядя на него. Этот короткий обмен сказал больше, чем любой спор. Старики помнили голод, и их страх был ощутим, как холод речного ила.

Спор мог перерасти в драку, но Ург ударил посохом оземь, призывая к тишине всё собравшееся у костра племя.

– Слово за Советом Трёх! – провозгласил он. – Я, как шаман от Лебедей, говорю: река кормит всех. Гром, как мастер запруд от Бобров, скажи: нарушил ли юноша Закон Запруд?

Гром нехотя признал: «Нет».

– Грох, как глава воинов от Щук, скажи: была ли это кража?

Грох скрипнул зубами. Признать правоту Бобра было унизительно, но оспаривать закон перед всем племенем означало показать слабость. Он бросил на Грома злобный взгляд, полный обещания будущей расплаты.

– Не была, – выдавил он из себя, словно выплёвывая кость.

– Тогда спора нет, – заключил Ург. – Есть лишь голод и жадность. Делитесь, или река перестанет делиться с вами.

Но Орла, старейшина Лебедей, подняла руку. Её спина была сгорблена годами, но взгляд был острым, как у беркута.

– Спора нет, но тревога осталась. Сначала трещина в Камне, теперь рыба уходит. Наши ссоры ослабляют реку. Как арбитры, мы, Лебеди, призываем вас к ритуалу примирения, чтобы духи увидели наше примирение. Таков древний закон для смутных времён.

Грох лишь фыркнул, презрительно махнув рукой.

– Хватит ваших плетёных игр, старая! Моим воинам нужны не связанные руки, а полные желудки. Древний закон не накормит наших детей. Пусть Бобры уберут свои запруды с наших нерестилищ – вот будет лучшее примирение!

Эта грубая отповедь, отвергающая не просто совет, а древний закон, который Лебеди были призваны хранить, заставила многих старейшин недовольно зашептаться. Ург и Орла обменялись бессильными взглядами. Раньше одно упоминание Закона заставило бы замолчать любого вождя. Теперь же Грох открыто противопоставлял ему грубую силу своего клана. Их авторитет арбитров таял на глазах, как весенний лёд под жарким солнцем.

Спорщики неохотно разошлись, но напряжение осталось висеть в воздухе.

Грох швырнул в огонь туго связанную ветвь. Дым пах жжёной костью.

– Пусть Бобры помнят, как их предки тонули в собственных запрудах! – провозгласил он.

– Это была Великая Засуха! – выкрикнула из толпы старая женщина-Бобёр. – Наши запруды спасали последнюю воду для всех, пока ваши копья делили шкуры!

Воины Щуки загрохотали копьями о щиты, заглушая её слова. Через рёв и треск Кара поймала взгляд Торна. В его глазах не было злобы, лишь тень той же усталости, что она чувствовала сама.

Кара, стоя в тени своей матери, увидела, как Торн, проходя мимо старой ивы у выхода из пещеры, на мгновение задержался и что-то быстро сунул в расщелину в стволе.

На рассвете, когда все ушли к реке, Кара подошла к иве. В знакомом дупле, где они детьми прятали друг для друга красивые камни, лежал плоский белый голыш. На нём был рисунок: две рыбы, плывущие против течения, их хвосты сплетены, как корни старой ивы.

Радость оборвалась. На пороге пещеры стоял Грак, стражник с лицом, раскрашенным синей глиной в узор рыбьей чешуи. Его пальцы машинально сжали обрывок старой, просмоленной сети на поясе. Жёсткие, пропитанные речным илом волокна впились в ладонь, вызывая знакомую боль. Лина. Сеть. Смех мальчишки-Бобра. Воспоминания вспыхнули, короткие и ядовитые, как укус гадюки. Его взгляд скользнул по рукам Кары и зацепился за браслет из резцов бобра – такой же, как тот, что носила его сестра. Глаза Грака потемнели, и его губы сжались в тонкую, злую линию.

Он не кричал. Он подошёл почти бесшумно, и его ненависть была холодной и тихой, как речной омут. Его пальцы машинально теребили жесткую, пропитанную речным илом сеть на поясе, и это прикосновение, казалось, питало его злобу. Кара знала его историю. Знала, как он, обезумев от горя, сам вытаскивал тело сестры из воды и рвал мокрую сеть, пока один кусок так и не остался в его руке. Для него любая связь между Щукой и Бобром была тенью той трагедии, осквернением памяти.

– Бобровы побрякушки, – прошипел он, и в его голосе было больше яда, чем в укусе гадюки. – К беде.

Когда Грак ушёл, к Каре подошла Дарра, старая мастерица плетения корзин. Её руки, все в царапинах от лозы, были сильными и уверенными. Она молча подняла хвост налима и бросила его в огонь.

– Ненависть – плохая тетива. Лопается в самый нужный момент, – проворчала она, не глядя на Кару. – Но пока она натянута, держись от её стрел подальше, девочка.

Это был её способ выразить сочувствие – грубоватый, но искренний.

Когда Дарра отошла, к Каре подсела её подруга Ильва из клана Лебедя. Она делала вид, что перебирает ракушки для нового ожерелья, но её голос был тихим и встревоженным.

– Моя мать говорит, что Грак стал таким после гибели сестры, – прошептала она. – Но мне кажется, он просто ищет повод, чтобы ненавидеть. Не давай ему этого повода, Кара. Пожалуйста.

Это был её способ выразить сочувствие и страх – не за себя, а за подругу. Кара лишь молча кивнула, сжимая в руке холодный камень от Торна.

Лара-Белое Крыло стояла у Камня Голосов, её слепые глаза были обращены на север. Рядом Сигма, её юный ученик, сосредоточенно сверял костяную пластину – календарь миграций – с зарубками на священном столбе.

– Кликуны улетели раньше, – голос Лары звучал как шелест высохших листьев.

– На девять дней, – подтвердил Сигма, проводя пальцем по свежей зарубке. – Раньше такого не было.

– Их крылья торопятся, – повторила Лара, будто не слыша его. – Они бегут от огня, что идёт с севера.

Подошедший Грох усмехнулся, поправляя клыки в бороде:

– Птицы глупее людей. Испугались первого заморозка?

– Нет, – Сигма указал на галок, беспокойно круживших над рекой. – Они мечутся, как пчёлы перед грозой. Не садятся на воду. Воздух стал тяжёлым. Будто на их крылья кто-то навалил невидимые камни.

Кара, проходившая мимо, подняла глаза: стая действительно вела себя странно… Ей вспомнился сон Урга. Она подошла к Ильве, своей подруге из клана Лебедя, которая нанизывала на нить из сухожилий речные ракушки.

– Ты тоже это видишь? – шёпотом спросила Кара.

– Вижу, – так же тихо ответила Ильва, не отрываясь от работы. Её пальцы дрожали. – Лара говорит, что воздух стал тяжёлым. Птицам трудно лететь. Словно на их крылья кто-то навалил невидимые камни.

После спора Бобров и Щуки Лебеди сплели у костра круг из ивовых ветвей. Лара вложила в руки Грома и Гроха связку из рыбьих костей и тростника:

– Река кормит и щуку, и бобра. Разорвёте её течение – останетесь с пустыми руками.

Старейшины затянули «Песнь Сплетённых Крыльев», а Сигма развязал узлы на верёвке, связывающей кланы. На песке осталась спираль – знак перемирия.

Глава 3: Тишина перед бурей

Охотники бросили к ногам Гроха кусок коры с чужим отпечатком и осколок тяжёлого костяного наконечника. Он был чёрным, с маслянистым, зеркальным блеском, будто молния ударила в кость, превратив её в чёрное стекло. Грох уже видел подобное. Тот же резкий, минеральный дух исходил от пепла в расколотом Камне Голосов. Вождь провёл по осколку ногтем – ноготь соскользнул, не оставив царапины. Внутри что-то похолодело. Это было не ярость зверя. Это было терпеливое ремесло убийцы.

Непонимание для вождя было хуже смерти. Оно сеяло страх, а страх – это слабость, которую враги учуют, как кровь. Это была работа убийцы, чьё мастерство пугало больше грубой силы. Признать угрозу – значило посеять в племени панику, страшнее любого врага, и отдать власть в руки шамана. Ослабить свою хватку. Нет. Лучше выследить их тайно и ударить, когда они покажут себя.

– Дикари, – фыркнул он, швырнув осколок на землю. – Научились обжигать кость посильнее. Великое открытие. Пусть бродят. Пока они не трогают наших туров, они мне не интересны.

Грох отвернулся, давая понять, что тема закрыта. Но когда ночью, в тишине своей пещеры, он снова взял в руки этот осколок, бравада уступила место холодному расчёту. Он не верил в духов, но верил в оружие. А это было оружие, которого он не понимал. Для вождя, чья сила строилась на знании врага, эта слепота была равносильна поражению. Признать это перед племенем – значило посеять панику и отдать власть в руки шамана. Скрыть – значило остаться слепым перед лицом врага. Он должен был понять. Вырвать у этого чёрного камня его страшный секрет, прежде чем он вырвет сердце из его племени.

Она нашла его у дальнего оврага. Птенец беркута, выпавший из гнезда, был месивом из пыльных перьев и расколотых костей. Это было воплощение беспомощной боли, которую она чувствовала в самой себе. Она подняла тяжёлый камень, но рука замерла.

– Так ты его только замучаешь, – раздался тихий голос за спиной.

Торн. Он подошёл, молча взял из её рук пращу. Кара даже не успела возразить. Праща завыла, раскручиваясь над его головой. Камень свистнул, вырвавшись в полёт, и с глухим стуком поразил цель.

– Жалость продлевает муки, – бросил он, не глядя на неё.

Его безжалостная правота ударила по ней сильнее любого копья. Это был закон их мира, который она так отчаянно пыталась нарушить.

Внезапно стрекозы над оврагом замолчали. Все разом. Тень от огромных крыльев беркута, кружившего высоко в небе, на мгновение накрыла их, и вся мелкая жизнь замерла в первобытном страхе. Сердце Торна на мгновение замерло, и ему показалось, что тень легла не на землю, а прямо ему на душу. По траве пробежала рябь, будто кто-то невидимый прошёл рядом. Они замерли, прислушиваясь. В тяжёлой, гнетущей тишине их личная драма показалась крошечной и незначительной. Они были не просто двое у мёртвой птицы. Они были двумя точками в огромном, враждебном мире, который затаил дыхание перед прыжком.

В сумерках тень отделилась от стены пещеры шамана. Это был Рок из клана Волка. Его глаза дико блестели в полумраке, а дыхание было прерывистым, как у загнанного зверя.

– Он обезумел, старик, – прохрипел он, отказываясь от воды. – Следопыт. Он нашёл что-то… какую-то новую силу. Говорит, что нашёл истинный голос земли – рёв.

Из-за пазухи Волк достал что-то, завёрнутое в лист лопуха. Ург развернул свёрток. Внутри лежал кусок песчаника, одна сторона которого была покрыта пузырящейся стекловидной коркой, будто молния ударила в камень. От неuj исходил не только едкий минеральный дух, но и слабое, неестественное тепло, словно внутри неё всё ещё тлел невидимый уголь.

– Он ищет в степи тех, кто дышит дымом и плавит камни… Он не ждёт их, Ург. Он зовёт их сюда.

Слова Рока повисли в воздухе, словно ядовитый дым. Ург почувствовал, как холодная пустота разливается у него под рёбрами. Худшее из его предчувствий подтверждалось.

Позже, следуя тревожному предчувствию, Ург пошёл к старому бобровому омуту. Там, где когда-то Следопыт оставил ритуальный нож своего клана, теперь торчал из ила медвежий коготь с грубо выцарапанной спиралью. Нож исчез. Следопыт разорвал последнюю нить со своим прошлым.

А на следующий день пронзительный детский крик разорвал утреннюю тишину. Крики донеслись от старого родника у Ивовой рощи, и Торн был одним из первых, кто прибежал на шум. Он увидел ужас на лицах женщин, расступившихся перед ним, и то, что лежало на дне. Торн увидел его, и воздух застыл в лёгких. На дне, в кристально чистой воде, на белой гальке, покоился детский череп. Волна тошноты подкатила к горлу. Холод, не имевший отношения к утреннему воздуху, пронзил его до самых костей. Это было не просто дурное знамение. Это был плевок в лицо самой жизни. Кость в месте удара была не просто сломана – она почернела и вспузырилась, словно закипела изнутри. На лбу были нарисованы три перевёрнутые, раскручивающиеся наружу спирали.

Торн смотрел, и холод пробирал его до костей. Это был не просто знак. Это было послание. Вызов.

Подошедший Грох брезгливо поморщился.

– Убрать это, – бросил он своим воинам. – Родник завалить камнями. Чтобы ни одна душа больше этого не видела.

Воины, переглянувшись, неохотно принялись за работу. Торн молча наблюдал, как они бросают валуны в чистую воду, хороня под ними страшную улику. Он видел страх за яростью вождя. Грох не искал правду. Он её закапывал. В голове пронеслись образы: его самого изгоняют, метят клеймом предателя. Но за ними встал другой образ: этот же череп, или новый, найденный у другой запруды, и снова ложь, снова слепота. Правда под камнем. Ложь под солнцем. Нет. И в этот момент что-то внутри Торна окончательно сломалось. Это был его первый осознанный бунт не против древних законов, а против трусливой лжи, которая отравит племя быстрее любого яда. И он знал, что ему понадобится доказательство, чтобы защитить первых жертв этой лжи.

Той же ночью, двигаясь тенью, прислушиваясь к каждому шороху, он один вернулся к заваленному роднику. Он работал бесшумно, голыми руками разбирая завал. Наконец он нащупал его. Маленький, гладкий череп лёг ему в ладонь. Он бережно завернул его в большой лист лопуха и унёс. Теперь этот ужас был его бременем. Его оружием. Он спрятал его в глубокой, сухой расщелине у Медвежьего лога, завалив вход камнями так, чтобы никто не нашёл. Прежде чем уйти, он несколько раз обошёл тайник, заметая свои следы и проверяя, не оставил ли ни единого знака. Лишь убедившись, что его никто не видел, он бесшумно растворился в ночи.

Он был уверен, что его никто не видел. Но когда он уже растворялся в тенях, с дальнего утёса над ним сорвался и покатился вниз маленький камень. Торн замер, прислушиваясь. Тишина. Наверное, горный козёл, – решил он и пошёл дальше, не зная, что козлы не умеют задерживать дыхание.