Перерубы

Вечером она пришла в блеске того, что он дарил ей. В чёрном платье, декольтированном, блестящем. На ушах его серьги, дорогие, купленные на его деньги, с колечком бриллиантовым. Волосы – чёрные, волнистые, часть которых Маша закинула за плечи, а часть ниспадала на грудь.

Илья Васильевич уже встал до неё, искупался в ванне с горячей водой. Чувствовал себя легко. И когда она ходила по комнате, он не сводил с неё глаз. Она налила чай, поставила на стол. Пили молча, каждый думал о своём. Она о том, что ждёт её молодой красивый сильный парень – её судьба.

А он о том, что она молода и красива и что он ей не нужен. Она с доверчивостью, словно отцу, говорила:

– Не знаю, что после сегодняшней размолвки будет. Но если мы сегодня поссорились навсегда, не знаю, как я буду жить. Я, наверное, втюрилась в него полностью. Думаю и думаю о нём. Кажется, он со мной был целую вечность, а я при нём…

– А я разве с тобой не был целую вечность?

– Причём здесь ты?! – и она вскинула на него глаза. – Хотя ты мне нравишься, и я тебя тоже немного люблю.

– Ты меня любишь?

– Да, но как отца.

– Причём… Что ты хочешь сказать? Ты думаешь только о себе, а обо мне не думаешь. Но я люблю тебя… тебя.

– Уж не думаешь ты, что я … – она с испугом посмотрела на него…

– Да, да, я… я тоже живой. Ну вот и хорошо, какая же ты дурочка. Не плачь. Ведь в душе ты любишь меня. Вот, правда, как доброго дядю…

– Да, – всхлипнула она.

– Ведь ты не девочка.

– Но я люблю…

– Ну и люби его, а я тебя. Хорошо?

– Хорошо, – она кивнула.

– И когда ты здесь сидела и говорила со мной, делилась своими радостями, я терпел, я был рад за тебя, хотя и ревновал. Но ты была рядом, и мне было сладко с тобой. Но ты ушла к нему. И я сидел один, чуть не плакал и, чтобы не зарыдать, я, мужчина, напевал песнь одиночества. Я прикладывал к левой стороне груди холодный ком мокрого полотенца. Ложился спать, сжимая зубы, и, чтобы не вспоминать тебя, перед сном считал, считал, забываясь в тяжёлых снах. Иногда держал простыню в зубах, чтоб не сломать зубы, скрипя сердцем от ревности.

Она поднялась, отодвинула чай и с испугом глянула на него.

– Я пойду, у вас жар, и вы нe в своём уме.

– А хотя бы и так! Как можно быть такой бессердечной, уходить от больного человека?

– Но он ждёт меня.

– Он ждёт. Молодой и здоровый, красивый. И за это хочет получить от тебя всё – только за это. А я тебя одевал, наряжал, обувал, кормил и поил. Всё, годами накопленное мной, отдал тебе.

– А, ты вон о чём, а я-то думала, ты по-отечески!

– А я чуть не запил, думал, что ты будешь любить меня…

– Нет, никогда! – вскрикнула Маша. – Я скорее на себя руки наложу.

– Неужели, если человек любит тебя и жизнь готов отдать всего лишь за миг любви, за это руки накладывать? Будь благоразумна, девочка моя.

– Я не твоя. И твоей не была… – Вскочила. – Я думала, он от души… А он вон чего! На, твоего мне ничего не надо, – она сняла с себя кольцо.

Но не швырнула его на стол, а бережно положила рядом. Сняла колье, положила. Подняла руки сзади до выреза, расстегнула замок. Платье упало, сверкая блёстками. Она вышла из него, положила, осталась в туфлях и тёмном нижнем белье, оглядывая себя и вся пылая гневом. – Он, видишь ли, пел грустные песни, думал обо мне, думая, что я такая, – глянула и увидела себя в зеркале – без блеска платья, без серёжек, кольца, и заплакала.

– Сядь, – сказал он, – куда же ты пойдёшь?

– Дай мне твой старый халат, я оденусь и от тебя уйду к нему. Верь мне, я тебе его принесу.

– Сядь. Раз уж я тебе так противен, то ничего от тебя не требую. Одевайся.

– Я не оденусь, мне ничего от тебя не надо.

Она села на стул молча, снова грянула на себя в зеркало. Хрупкая, без платья и блеска золота, она выглядела какой-то обиженной и никому не нужной, беззащитной. И ей стало жалко лишаться всего, от чего она была минуту назад радостной и счастливой. И снова слёзы.

– Не плачь, – подсел он к ней, – одевайся и иди. – Она уткнулась ему в грудь и сказала откровенно.

– Я… я, мне очень жаль их и тебя очень. И я бы с тобой расплатилась, только не считай меня… нехорошей женщиной.

– А я и не считаю.

– Если б ты сказал, признался мне, всё было иначе. Я любила тебя как человека, а ты меня…

– Разве я тебе противен?

– Нет, нет, – сказала она – Как можно?..

– Тогда одевайся и иди.

Она встала, взяла платье и, глядя на него, как он внимательно смотрит на неё, вдруг спросила:

– Я тебе нравлюсь?

– Да, очень, очень!

– И ты меня любишь?

– Да.

– Я согласна. – Она взяла и положила платье на диван. – Мне очень тяжело на это решиться, но я должна, и ты должен меня понять.

– Я понимаю.

– Нет, ты не понимаешь. Ты говоришь, что любишь меня, но поступаешь, как эгоист. Не думаешь, как я пойду, ведь я так привыкла к этим нарядам. Я всё это время думала о них, видела себя в них.

– Бог с ними, с этими нарядами.

– Я женщина, Илья Васильевич, мне без нарядов не прожить.

– Ты думаешь о них…

Она с удивлением глянула на него.

– Илья Васильевич, миленький!..

Она хотела сказать ему, что годы его сочтены, что он уже не любовник, а она ещё молодая и намерена завести детей, что она повстречала человека, который ей очень нравится, и она намерена быть его суженой. Но как сказать ему, не обидев? Она сидела на стуле, чуть откинувшись. А он встал перед ней на колени и положил голову на её колени, чувствуя мягкость её ног. Она положила руку ему на голову и, перебирая пальцами его длинные седые волосы, думала, как ей быть. Она по-своему любила этого человека, который так хорошо к ней относился, делал подарки. Конечно, как мужчина он был стар для неё, и она понимала, что о семейной жизни и мысли даже не должно быть. И оттого, что этого не будет никогда, она всхлипнула.

Крупная слеза упала ей на руку. Она посмотрела на неё и приняла решение: «Надо дать ему понять без слов, что между ними большая разница во всём. Да, они оба любят Чехова, без восторга читают Толстого, но ведь есть и другая жизнь. И он должен это понять».

– Поздно, – сказала она. – Давай ляжем отдыхать.

Он быстро поднял голову и стал её целовать, думая, что она останется с ним, хоть немного, хоть несколько недель, ведь он её так любит.

– Ах, оставьте, Илья Васильевич, – сказала она. – Мы с вами не маленькие и должны это понять… Ты никому ничего не скажешь?

– Маша, понимаю, понимаю, что вы такая очаровательная, обворожительная, молодая, а я… я. Подарите мне минуты счастья.

– Стелите постель, я приму ванну.

Илья Васильевич бегал пружинисто возле кровати и сиял от радости: «Как хорошо! Она будет со мной, и я её буду любить». Но тут же погрустнел, вспомнив, как шёл от той, другой, женщины, и думал, что он устал, опустошён, и с испугом и страхом видел те минуты, когда он будет не в состоянии любить её. И он гнал от себя эту мысль. А ещё слова врача в больнице: «У вас в организме мало полового мужского гормона, от этого так сильно поднялось давление».

Она пришла из ванны и недвусмысленно спросила, есть ли у него женщина. И он почему-то застыдился, ничего не ответил. В самом деле, ещё не хватало ему по-мальчишески с восторгом рассказать ей, что у него была женщина и что с появлением Маши он давным-давно не вспоминает о той.

– Ты постелил? – почему-то спросила она, глядя на постель.

– Да, – и глянул на неё.

Она, раздетая, с полотенцем, обвитым вокруг тела, подошла к кровати. Подняла одеяло, сбросила полотенце и легла, не спеша, укрылась простынёй.

– Иди помойся.

Он пошёл в душ. В голове зашумело, его качнуло. «Этого ещё не хватало, – подумал он. – Это от волнения». Он облился из душа тёплой, потом прохладной водой – он читал, что это прибавляет силы, и почувствовал, как тело свежеет и наливается силой. Он смотрел на своё тело и думал, что оно, укрытое одеждой, намного моложе, чем части тела, которые всю жизнь были на солнце. «Надо было меньше загорать, не так старо выглядел бы. А то с детства купался в речке, загорал. Теперь бы вернуть детство». Он вздохнул и всё-таки счастливо улыбнулся. Глупо: его ждёт женщина, которую он любит, а у него такие мысли. Быстро обтёрся полотенцем, вернулся в комнату и лёг в постель, прижался к ней, она обняла его. И ей захотелось, чтобы он любил её. Но он с каким-то отчаянием в душе понял, что не может обладать ею. В теле была слабость. Горячая волна крови шла в таз, но сил не было. Зацелованная и истомлённая, она прошептала: «Люби меня». Он молчал и перестал её целовать, чувствуя, как волна обиды и удушения накатывается на него…

– Целуй мои груди, они у меня очень нежные, это придаст тебе силы.

Он целовал её груди, втягивал губами соски. Она выгибалась, глухо стонала и шептала: «Смелее, давай волю своим рукам, ты же мужчина».

И он давал волю рукам. Она стонала, потом дёрнулась и откинулась обессиленно. Он с ужасом подумал, что для него всё кончено. Лежал, и мысли роились в голове, что он слишком стар, чтобы любить эту женщину. Он долго лежал, бездумно уставившись в потолок. Она поняла его. Прижалась к нему и сказала: «Отдохни, утром тебе будет легче сделать это. У меня был один мужчина. Он любил меня по утрам». И задремала.

Она сказала, не подумав, что ему больно оттого, что она так просто сказала о том мужчине. Может, она какому-то другому скажет, как он хотел её любить и не смог…

Через некоторое время ему очень захотелось выйти на улицу, побыть одному. Он стал перелезать через неё, смотря на Машино безмятежное лицо, белым пятном обозначенное на подушке.

– А, что? – очнулась она от дрёмы. – Ах, оставьте, пожалуйста, меня в покое… нечего канителиться.

– Я перелезаю. Хочу побыть на улице.

Она промолчала. Он накинул на себя халат, вышел и сел на крыльцо. Долго сидел, смотря на мерцающие звёзды; вечерняя прохлада попадала в грудь, но она не приносила желаемого облегчения. Так вот сидел и с обидой вспоминал, как она сказала: «Нечего канителиться». Разве он её не любил, а она: "нечего канителиться". Так взяла и сказала, не подумав о том, что у него появится чувство боли от слов: "Был у меня один, по утрам любил меня". «Она же должна была понять, что ему больно, – думал он, – женщина же, нетрудно понять». И чем больше он размышлял над этим, тем сильней обида закипала у него в груди и слёзы набегали на глаза.

Маша долго лежала с закрытыми глазами, думая, что надо решиться сейчас порвать – встать и уйти. Но ещё сомневалась. Она к нему привыкла, и он очень хорошо относился к ней. И будет ли будущий муж к ней так относиться? А может, не сложится жизнь… И ей стало жалко себя и его, и этой жизни. Она расплакалась. Потом приняла решение. Встала, оделась, открыла шкаф, захватив в узелке зимнее, вышла. Он сидел, даже не повернулся на скрип двери. Она обошла его. Встала на нижнюю ступеньку крыльца, упёрлась взглядом в его лицо. Потом наклонилась, поцеловала его в лоб и губы.

– Я тебе ничего не должна?

– Нет, – сказал он отрешённо.

– И всё на мне моё?

– Да.

– Как бы тебе тяжело ни было, ты не захочешь меня видеть?

– Да.

– Тогда прощай.

Она пошла, не оглядываясь. Он понял, что всё между ними кончено, и у него всё-всё заколыхалось в груди. Стало обидно оттого, что она ушла и никогда не придёт. Жалость к себе и к ней, обида за неудавшуюся их любовь заполнили его, он готов был заплакать, но грустно усмехнулся, вздохнул, встал и, глядя вслед уходящей женщине, недоступной для него, сказал:

– Вот и жизнь вся.

Поклонился ей вслед низко – до земли.

Где-то вдали, словно о его неудавшейся жизни, заскулил пёс. Этим воем он резанул по сердцу. Илья Васильевич обессиленно опустился на ступеньку крыльца, прижав руку к сердцу. А в саду заливался соловей, призывая свою подругу к соитию. Илья Васильевич усмехнулся: что бы ни случилось с ним, а жизнь продолжается. И по его лицу скатилась одинокая слеза.

НА КОНЧИКЕ ПЕРА

Иван Иванович сидел за стеной, всё пытаясь дописать рассказ, думая при этом: «Ну когда же появятся необходимые слова? Ведь они должны появиться! И он это почувствует, и слово за словом, как у каменщика – кирпич к кирпичу, лягут они, и он построит своё здание. Уж он так расскажет о жарком факте, что в грустном повествовании выжмет слезу, а в весёлых местах читатели будут смеяться. Пусть они только появятся. Уж он это сможет!»

Он слышал, как в комнате за стеной жена что-то говорит сыну. «Когда она умолкнет?..» Её голос раздражал его. Несколько часов назад они так поссорились, что она гневно выпалила: «Кому нужны твои паршивые рассказы и кто их будет читать? Ты лучше о семье позаботься. Лучше нас одевай!» А он оправдывался: «Я делаю всё возможное, мы живём лучше многих». – «Какое мне дело до многих?! Ты только и можешь что сидеть за листком бумаги. И вообще, я не вижу богатств. У нас в доме, как у всех. А вот подружка моя кредит взяла да мебель такую отхватила!.. Евроремонт делает. И твой друг-фермер себе дом какой отгрохал». – «Да, у них есть всё, но нет того, что есть у нас, у меня». – «Твои личные богатства мне не нужны».

Он хотел сказать, что она нужна ему, что без литературы он теперь не жилец, что это сильнее водки, наркотиков. Что тот, кто выпил стакан литературной славы, навечно согнётся над листом бумаги.

«Твои книги сейчас никто не читает». Иван Иванович замолчал, а в голову кольнуло: «Когда-то жить богато я не хочу, я хочу жить сейчас, этим днём…» Он махнул руками и, обессиленный от слов, ушёл к себе в комнату, закрылся и бессмысленно посмотрел на бумагу, крутя ручку в руках. Неожиданно до него донёсся плач сына. «Что-то они там не поделили, видно, в раздражении сказала мальчишке что-нибудь обидное. Ну да золотая слеза не выкатится», – подумал он о сыне.

А в голову снова стрельнуло: «Ты когда-нибудь целовал сына перед сном, говорил ему, что ты любишь его?» Его передёрнуло. Вспомнил слова жены: «Вот уже несколько лет ты только и делаешь, что работаешь и не видишь сына. Всем говоришь, что работаешь для сына, для его блага. А сам-то ты по-настоящему любишь его, проводишь с ним время? Ты называешь его маменькиным сыночком и даже ревнуешь его ко мне. Когда он с тобой и говорит всё время: "Мама, мама”, – ты с обидой роняешь: «Если б я не работал, то ты бы ничего не имел».      «Я знаю», – как взрослый, отвечал сын и умолкал.

Сейчас же Иван Иванович встал и решил: «Пойду, поговорю с ним».

Вошёл к сыну. В комнате он лежал на диване, уткнувшись лицом вниз. Плечи его вздрагивали. Нежность и жалость переполнили Ивана Ивановича. Он положил на голову сына руку. Мальчик отдёрнул недовольно голову.

– Сынок, ты чего? – присел он на край дивана и обнял мальчишку за плечи. – Ты чего это, сынок, плачешь? Я тебя люблю, мама – тоже, и плакать не о чем, не рухнул мир, не погибло человечество.

– Мама, мама говорит, что ты сойдёшь с ума.

– Что за глупость?

– Она так говорит. Ты день и ночь сидишь за книжками, пишешь.

– Ну это она зря.

– Ты не сойдёшь, папа, с ума?

– Нет, сынок, я здоровый.

– А мама говорит, что ты, когда выпьешь, плачешь – это ты сходишь с ума.

– Знаешь, я пью редко, а плачу не я, а водка во мне плачет.

– Ты, папа, не пей.

– Я не буду, сынок.

– Вот и хорошо, лучше плохой папка, чем вообще без папки. Я хочу, чтобы у меня всю жизнь был папка.

Ему стало горько от этих слов. Хотел было сказать, что он не совсем плохой и что он много работает, чтобы сын жил, ел, одевался. А компьютер ему не купил, потому что считает эту вещь вредной для здоровья. Что всё, что он делает, так это работает, как раб, мечтая, что его дети будут умными, красивыми, богатыми, счастливыми. Но так выходит по жизни, что всё, к чему он стремится, детям не нужно, что они не видят в нём человека.

Но что говорить малому, он ведь не всё поймёт… И сказал другое:

– Сынок, ты будешь богат и умён, земля и ботаника будут твоими науками.

– Мне ничего этого, папка, не надо. Я буду работать газосварщиком и буду этим кормить тебя и маму. Мне не нужны богатства. Я хочу, чтобы ты был со мной всю жизнь. И курить бросай.

– Брошу. Постой, – он замялся, – сынок, это сделать трудненько, но я попытаюсь.

– Брось, папа, курить и не пей.

– Трудненько это сделать, сынок, – снова сказал он. – Оторваться от всех привычек очень трудно, на это потребуются дни, месяцы, годы.

– А я буду ждать, папка, я буду ждать. Я тебе обещаю.

– Хорошо, – поднялся Иван Иванович и прижал сына к груди.

И ему захотелось держать его так часто: «И чего я раньше этого не делал? Это ведь какие теплота и нежность вливаются в сердце!»

– Ради тебя, мой мальчик, я брошу всё.

Иван Иванович знал, что он лукавит, что не бросит он и не откажется от своих привычек, но нужно было успокоить сына. Поцеловав сынишку, успокоив его, он вышел из комнаты, думая, что теперь всегда будет целовать малыша перед сном.

Тут из кельи, как он называет одну из комнат, вышла заплаканная жена. «И эта плачет. Может, я не прав. Может, они меня по-своему любят и дорожат мною, а я всё в бумагу и в работу». И так же, как и к сыну, у него появились тепло и нежность в сердце: «Какой же я жестокий человек. Думал, как лучше, а получилось, как всегда, и она вон чуть не плачет. А, может, мне действительно жить, как все живут? Забросить всё и быть только с семьей…»

– Как ты можешь? – моргая мокрыми от слёз глазами, смотрела жена на него.

– Ты знаешь, я с сыном поговорил. Наверное, вы правы. Надо бросить всё, и будем жить дружно, а то ребёнок плачет. А зачем ты сказала ему? Теперь ему жалко меня – еле успокоил.

Жена улыбнулась сквозь слёзы.

– Как ты можешь? – снова задала вопрос.

– Да, я не прав, прости меня, и не будем обижаться друг на друга.

– Я не о том. Как ты можешь словом заставить плакать и смеяться людей? Я читала твой рассказ, и слёзы набежали на глаза. Как ты можешь?

– Это не я, – опешил Иван Иванович. – Это жизнь заставляет плакать и смеяться. А я просто описываю, что в жизни бывает, а в ней очень много и весёлого, и печального.

И ему стало грустно. Он-то думал, что она, жалеючи его, всплакнула, а она вон что, над рассказом взгрустнула. Вздохнул и на выходе из кельи сказал:

– А я-то подумал, что ты, меня жалеючи, всплакнула.

– Тебя? Дурачок, да если ты даже на лавке будешь лежать, я слезинки не пророню из глаз. А может, ты действительно что-то стоящее напишешь и тебе дадут гонорар, и неплохой?..

– Вряд ли, редактор сказал, что это пища для души и ума, а землю, мол, не бросай, и что многие писатели нищими умирали.

– Это он так сказал?.. А для чего же ты тогда пишешь?

– Для души.

– Для души – это хорошо, но, наверное, лучше молиться о душе.

– Это не то.

– Да… – она посмотрела на него, взяла за руки и глянула ему в глазе. –      А я ждала, думала… Но что-то в них есть. Пиши, графоман ты мой неукротимый, видно, доля твоя такая, а землю не бросай и подумай, как семью лучше содержать. А так, черкай, есть в тебе… искорка божья.

И чувство благодарности к жене зашевелилось в сердце. Он качнулся к ней поцеловать. Жена отшатнулась.

– Иди целуй свою бумагу. Она ответит тебе, – и, нежно прижавшись к нему, пошла в кухню и оттуда крикнула: – В школе сейчас новую форму для учеников требуют. Нужны деньги. Подумай об этом.

– Ладно, решу этот вопрос. Настоящий мужчина всегда должен решать сам, и с сыном поговорю – он не будет больше плакать.

Иван Иванович вздрогнул, её слова отозвались в сердце: «Она больше влияет на него, она лидер у нас».

…Он сидит за столом и думает: «Как тут написать хороший рассказ, и чтобы сын прочитал его и понял меня, душу мою?»

Но ничего не приходит ему в голову. И с кончика пера не соскакивают на бумагу нужные слова. В голове шумит, он чувствует – поднимается давление и что-то больно давит на сердце.

Уставший, он идёт отдыхать с мыслями: «Нет, когда-нибудь обязательно сойдёт с кончика пера хороший рассказ. И он, слово к слову, как каменщик – кирпичик к кирпичику, поднимет к небесам свой дом – свой рассказ, в котором будет всё, как в жизни, как в любой семье. И счастливо, и печально, и больно, и весело. Для души!»

УМНОЕ СЛОВО

Мы сидели за столом. Как водится, пропустили по маленькой, а кое-кто и по большой. Потому и началось оживление за столом – разговоры, споры. С дальнего конца стола послышалось:

– Да если я вовремя не сдам жилой дом, ты знаешь, что будет?!

– А если у меня на операционном столе погибнет человек, – подумай только! – поднимал палец моложавый, в очках человек и смотрел на него, словно на скальпель.

Это строитель и хирург спорили о важности своих профессий, а сидевшая рядом женщина, по-видимому, жена строителя, толкала его в бок и говорила: – Ну будя, будя! Меня бы так любил, как свою стройку.

– Маша, я ему говорю, что…

– Хватит, – оборвала она его.

– Как скажешь, – умолк он и из бутылки налил себе красного…

Мы со знакомым писателем, редактором, вели свою беседу. Я говорил о Чехове, что он, пожалуй, один из величайших писателей, у которых есть грусть и юмор, любовь и ненависть, упрекал Льва Толстого, что у него нет юмора. Что этот гений более пятидесяти лет сидел за столом, писал свои произведения и не сподобился на пару строчек смешного. Что это, наверное, у него оттого, что он был граф. Писатель отвечал мне, что Толстому не обязательно было быть юмористом: «Ты читал "Хаджи Мурата"? Вот замечательное произведение!»

Беседа наша текла непринуждённо. А рядом сидела, нахохлившись, жена моего собеседника. Миловидная женщина с тёплыми карими глазами, с ярко накрашенными губами, явно скучала. Поговорить ей было не с кем. Женщина, с которой она бы могла вести беседу, сидела от неё через два человека, они увлеклись чем-то своим.

Я понял, что ей скучно с нами, и перевёл разговор на О`Генри, сказав:

– О, этот человек очень тонкий юморист. Когда я его читаю, полдня смеюсь оттого, что не понимаю его. Остальные полдня смеюсь, когда до меня, как до жирафа, доходит, что он написал. Нет, вы только подумайте, что он пишет! – Перефразируя его, начал: – Один человек, неприкаянный, ложится спать на лавке под апельсиновым деревом, что стоит возле гостиницы. И уснул. В это время в ней были государственные жулики. Налетела полиция. Они выбрасывают чемодан из окна на апельсиновое дерево, апельсины сыпятся на спящего. Один попал ему по носу, он, испуганный, вскочил. И кого же, вы думаете, он стал ругать? Ньютона! «Проклятый Ньютон… или, как его там называют, не до конца разработал закон всемирного тяготения, написал, что яблоки на голову падают, а если б он написал, что и апельсины тоже падают, я бы никогда не лёг спать под это дерево».

Собеседник рассмеялся. Женщина сердито посмотрела на него и сказала:

– Болтаете два часа, ни одного умного слова я не услышала.

Писатель посмотрел на неё, согнал улыбку с лица.

– Скучаешь, милая? – спросил он и, нежно притянув к себе, поцеловал её в щёку.

Женщина вспыхнула от ласки и счастливыми глазами, чуть смущаясь, посмотрела на меня, на окружающих.

Я понял, что он действительно среди всех нас сказал умное слово.

ПЕРВАЯ ЗАБОТА

Она работала па консервном заводе…

Он родился, и его первый крик отозвался в её душе болью и тревожным счастьем намного сильнее, чем во время сладкой боли зачатия: и каким он будет в этом мире? Она любила его так же сладко и тревожно, как того мужчину, – всей своей женской душой.

Тот, кто был первым, отошёл на второй план, а потом и совсем исчез, решив, что она его не любит, не уделяет ему должного внимания. И осталась она одна с сыном.

Она не упала духом, всю любовь и ласку перенесла на сына. Он рос, она души в нём не чаяла. Кормила, мыла, стирала его бельишко. Думала: вырастет, будет кормилец и поилец.

Он пошёл в школу. Забот и проблем прибавилось. Пошла на вторую работу сторожем, лишь бы её сын был сыт, обут и одет, не хуже других. Он не задавал себе вопроса, почему его мать из последних сил выбивается, лишь бы вывести его в люди. Только однажды задал ей вопрос, когда она за столом подкладывала ему самое вкусненькое. И когда сын поел, она спросила: «Ты наелся?» «Да», – безучастно сказал он. И её лицо просветлело. Он заметил это и спросил:

– Мама, почему ты такая счастливая? Это потому что я у тебя есть?

– Да, – сказала она, – потому что ты у меня есть.

И она вздохнула, вспомнив того, первого, которого сильно любила.

Сын окончил школу, пошёл в институт. Она нашла себе третью работу. Стала прачкой в том учреждении, где сторожила. Теперь ей уже не было времени отдохнуть, урвать минуту для сна. Она слабела, он учился. Выучившись, ему надо было идти на работу, но он и не думал идти на неё. «Отдохну после учёбы», – сказал он матери. К тому времени понял: мать всё сделает для него.