Дождь и солнце. Странники поневоле. Книга 4

«Гришка» с трудом волок за собой тележку, увязая в грязи. Я стала терять из вида переднюю подводу и скоро ничего не могла различить в темноте. Лошадь шла сама по следу передних. Слышны были только отрывочные голоса. «Да куда же тут ехать? Дороги не видно!» – «Володя говорил направо». – «Да куда же он сам девался?». Конь мой стал, очевидно и передняя телега стояла. Я застыла физически и морально. Кругом темнота, сырость, дороги нет.

И вдруг из темноты вынырнуло светлое пятно и, так неожиданно для этой обстановки, бодрый Володин голос крикнул: «Что же вы стали? Сюда!» – Мне стало спокойно и радостно. Слава Богу, что он есть, сейчас нас выведет и все устроит. Он ловко вскочил на передок нашей тележки, взял вожжи из моих рук и еще раз крикнув: «Я сейчас вас объеду, а вы поезжайте за мной», цокнул, хлестнул «Гришку», и мы выехали на дорогу.

Через несколько минут показались из темноты каменные строения, мы въехали через большие ворота во двор. Кто-то с фонарем в руках стоял посреди двора. Затем фонарь в темноте закачался, и мы поехали за ним. Это была хозяйка. Остальная компания появилась тотчас вслед за нами. Мокрые, усталые, мы грустной толпой вошли в хозяйскую кухню, и все зажмурились от света.

Хозяйка была приветливая, добрая женщина с большими черными глазами. Какие-то двое мужчин с длинными трубками в руках пили в углу за столиком пиво. Громадная плита занимала почти всю середину кухни. Хозяйка поставила греться большую кастрюлю молока и положила на стол половину каравая хлеба. «Поешьте, – сказала она, – а спать устраивайтесь как можете вот здесь, – она указала на скамейки и пол, – кроватей у меня нет». Закусив и с удовольствием выпив горячего молока, мы стали приготовляться на ночлег. Скамейки были до безобразия узки. На них положили детей, подстелив одеяла. Взрослые, выбрав себе места, устраивались просто на полу. Притащили тюки, мешки, рюкзаки. Кое-кто сразу улегся, другие шагали через спящих, стараясь устроиться поудобнее. Владимир Петрович возился дольше всех. Он священнодействовал. Мы все уже лежали, когда он, кряхтя, укладывался на свое высокое ложе, составленное из знаменитого мешка с шерстью, мешка с овсом и дорожной сумки.

Спали, не раздеваясь. Среди ночи Танечка упала со скамейки и подняла крик. Наутро с непривычки болели бока, но все же я хорошо отдохнула. Погода была хорошая, веселый солнечный свет придал бодрости.

Володя отправился опять на мост, Алина с Поповским пошли обходить соседние фермы в поисках съестного, я же по пятам ходила за маленькой Таней, которая бегала по двору, забиралась в сарай с сеном, где стояли наши подводы и все норовила проскочить в конюшню. Старшие дети, то с веселыми криками, то ссорясь и визжа, играли на дворе. В это время в ворота въехал грузовик и остановился посреди двора. Со всех сторон с него полезли всевозможного вида люди. Мужчины, женщины, дети, подростки, какой-то старик, зацепившись за подножку, беспомощно прыгал на одной ноге, и молоденькая женщина, положив на кипу сена грудного ребенка, со смехом говорила что-то, помогая ему отцепиться.

Вся эта толпа, громкая, шумная, переговариваясь на непонятном мне языке, рассыпалась по двору и по сеновалу. Кухня, где мама варила для нас суп, наполнилась незнакомым говором, детским плачем и суетой. Еще и еще въезжали грузовики и выгружали все таких же людей. Люди, забравшись на сеновал, группами, устраивали себе участки для ночлега, стаскивали туда вещи, расстилали одеяла. Женщин было больше, и очень много с детьми. Выяснилось, что это беженцы – венгры, вывезенные немцами из-за наступления советских войск. Некоторые говорили по-немецки, но плохо. Когда я вошла в кухню, чтобы сварить кашу для Тани, я застала там мою сестру Анну, которая жестами и кое-какими немецкими и французскими словами, пыталась разговориться с молоденькой женщиной. Она была из Будапешта. Город горел, бои шли под самым городом, она в панике, с маленьким ребенком (муж ее был мобилизован) и одним ручным мешком бросилась из города. Друзья провезли ее часть дороги на автомобиле. Потом немцы собрали их всех в лагерь и вот уже месяц, что их так возят с места на место. «Мы спим то в лагерях, в бараках, потом нас везут дальше два-три дня, проводим дни в таких гастхофах, как этот, спим просто на сене. Ребенок мой заболел, – рассказывала женщина, – я по-немецки говорю плохо и не знаю, куда нас везут и что с нами будет». Она выросла в богатой семье, это было заметно по всему и теперь в этих условиях оказалась с пустыми руками. Она была беспомощна и ужасно жалка. Анна сварила для ее ребенка кашу и как могла помогала и опекала ее. Наше положение было лучше. Мы пока были самостоятельны и по своей инициативе могли ехать в ту или другую сторону. Конечно, очень повезло нам, что в общей растерянности и в момент развала было уже не до нас, и таким образом нам удалось так свободно проехать по дорогам Германии. Самым страшным были такие пункты как мосты. Очень легко мог не желавший нас пропускать какой-нибудь желчный лейтенант вдруг сказать: «А вы, собственно, отчего так свободно катаетесь по дорогам?» и, отобрав от нас лошадей, отправить в какой-нибудь лагерь. Но, слава Богу, этого не произошло. В те времена господствовал «случай». И по счастливой случайности на нашем пути встречались люди, полные человечности и доброй воли.

Среди этих венгров была девочка тринадцати лет, мать потерялась по дороге, а отец в пути умер, и вот она одна в этой шумной, чужой ей толпе соотечественников. Мальчик, чуть постарше моего Миши, со слезами на глазах просил хозяйку (он говорил по-немецки) взять его работником на ферму. Хотя он ни когда на ферме не работал (с виду это был ребенок интеллигентных родителей, судя по одежде и аккуратным рукам), – но он очень сильный, и мальчик показывал свои мускулы. Он был голоден. То, что им выдавали, было минимально. Остальные почти все имели что-нибудь с собой, или у них были деньги. Он же потерял родителей, и у него не было ничего, кроме одежды. Сердце сжималось, глядя на них, слушая и наблюдая. Я с нежностью смотрела на своих детей и непрестанно молилась, чтобы их не постигла та же участь.

К часу вернулся Володя. Он был расстроен и взволнован. С пропуском ничего не вышло. «Чёрт их разберет, – говорил он, – я ничего не понимаю, что у них творится, да и они сами должно быть ничего не понимают. Я без конца провозился, телефонируя все в разные концы, милый секретарь очень принял к сердцу наше положение и всячески старался помочь. На австрийской стороне нас пропускают, а на баварской лейтенант уперся, как осел. Когда ему сказали, что полковник с той стороны нас пропускает, то он ответил, что даже если сам фельдмаршал ему прикажет, то все равно он не пропустит. С этой стороны нам советуют ехать до Зальцбурга, там другая область и, может быть, другие порядки. Кроме того, в Залцбурге сосредоточились все власти и может быть удастся выхлопотать проезд». – «Сколько же километров до Зальцбурга?» – угрюмо спросил Владимир Петрович, совсем не рассчитывающий везти нас так далеко на своих лошадях. – «Пятьдесят шесть, но дорога, говорят хорошая, только под конец будут небольшие подъемы и спуски». Секретарь обещал привезти нам к вечеру пропуск до Зальцбурга, который он смастерит сам, и еще маленькая удача: он обещал дать мешок овса для лошадей, только так, чтобы никто не знал. «Я пойду после завтрака с маленькой тележкой к нему на дом». – «Вот это здорово, – Владимир Петрович хлопнул Володю по плечу, – молодец! С мешком овса я, пожалуй, в Зальцбург поеду».

Мы приняли нашу судьбу спокойно. Делать было нечего. Путь к Зальцбургу отдалял нас от наступающего фронта, а там, что Бог даст.

В три часа Володя отправился за овсом. Двенадцатый номер Маритгассе был маленький чистенький домик с высокой крышей. Над входными дверями были прибиты оленьи рога. Аккуратный садик с расчищенными дорожками, и такой же маленький огородик за домом говорили о тихой буржуазной жизни. Навстречу Володе вышла молодая женщина в пестрой тирольке, с кружевным передником и белыми накрахмаленными рукавами. Домик, сад и эта светленькая женщина, казалось, сошли со страниц детской сказки. «В таком доме, должно быть, жила Красная Шапочка, – рассказывал мне Володя. «Глядя на все это, казалось странным, что кругом война, развал и полный хаос, так здесь все было на своем месте, светло и ясно».

Женщина любезно пригласила Володю войти. Чисто вымытый пол, блестящая медная посуда на полке, плита, на которой, казалось, никто никогда не готовил. Между окном и дверью – скамья, и перед ней квадратный стол. Женщина усадила Володю и стала угощать его «мостом» – напитком из яблок, вроде кваса или сидра. Сочувствовала нашему положению, ахала, когда узнала, что с нами четверо детей. Вскоре пришел секретарь и, еще раз попросив, чтобы никто-никто не узнал об этом, повел Володю в сарай за домом, где уже стоял приготовленный мешок с овсом. От денег наотрез отказался и сказал, что не успел сделать пропуск к вечеру, но непременно привезет его завтра утром.

Ночевали на этот раз не в хозяйской кухне, а вместе с венграми на полу ресторанного зала. Поповский и Володя пошли спать на сеновал. Было очень холодно, но они зарылись в сено и прекрасно выспались. На следующее утро пропуск до Зальцбурга был получен, и мы уже собирались выезжать, как вдруг опять полил сильный дождь. Хозяйка, у которой, очевидно, голова шла кругом от количества венгров, стала нелюбезной, отказалась дать лошадям сено и мы с трудом упросили ее остаться еще на одну ночь.

Уже смеркалось, когда я вышла покурить на двор. Присев на тачку, достала портсигар и стала скручивать папиросу из подаренного Владимиром Петровичем табака. Ко мне подошел один из венгров, старик в очень хорошо сшитом, но сильно поношенном пальто. «Что, и вы курите? – спросил он по- немецки, и так ласково смотрел на табак, что я протянула ему табакерку. «Ах, спасибо!» – Он быстро и радостно схватился за нее; я предложила ему половину табака. «Нет, нет, спасибо, не надо, – улыбался старик, но охотно взял, и, ободренный, рассказал мне свою историю.

У него был собственный дом на Платенском озере. Жил счастливо и дружно с женой. Когда советские войска подходили, немцы предложили им выехать. Он нагрузил автомобиль всевозможными продуктами. «Чего там только не было! Мне бы на год хватило! Эх, да что говорить». Он задумался на секунду и продолжал: «Мы с женой поехали; в Германию нас впустили и еще дали проехать часть пути, а потом остановил нас отряд СС, велел вылезти, кое-что дали из вещей, а автомобиль и все продукты забрали. Нас же отправили в лагерь и вот возят больше месяца. На одном из пунктов разделили на группы, и в общей суматохе я жену потерял. Где-то она сейчас, бедная, беспомощная… привыкла к хорошей жизни…» Мне было жаль старика. Я продолжала расспрашивать его, как их возили. «Да вот так: всю Австрию изъездили, потом в Баварию повезли, теперь назад возвращают!» Недалеко от нас остановилась группа людей с кокардами на шляпах и трехцветными повязками на руках. «Что это за люди?» – спросила я старика. Он наклонился ко мне и прошептал: «Люди Салаши».

Поздно вечером, когда укладывали детей, старик подошел и смущенно сунул мне в руку маленький пакетик. «Вот возьмите… детям»… Я поблагодарила и развернула. Там было два тоненьких, смятых кусочка копченого сала.

Солнце сияло во всю, когда мы, как обычно споря, подгоняя друг друга, негодуя на обстоятельную медлительность Володи, собирались в путь. Алинка и я побежали за хлебом через мост в Бургхаузен. В Баварии давали по карточкам хлеба больше. Сразу после моста общий вид города, архитектура домов и даже одежда прохожих, все было иное. «Обрати внимание, Алинка, как здесь все другое. Дома уже, громоздкие, тяжелые, нет больше тирольских шапочек и пелеринок. Но есть свой определенный стиль, что-то средневековое и очень положительное. Тяжелее, чем Австрия, но зато как-то добросовестнее».

Все уже сидели по местам, когда мы вернулись. Заплатили за постой хозяйке, что-то очень недорого, и двинулись. Было прохладно и то и дело набегали тучи и лил крупный, но недолгий дождь. Мы прятались под одеяла и снова вылезали. Одни только бедные наши кучера мокли и сохли, сохли и мокли. В полдень закусывали, не слезая с телег, раз дали отдохнуть лошадям. Все шло благополучно. Стали попадаться с боков дороги толстые столбы, врытые в землю, и кучи таких же столбов лежали вдоль дороги. «Что это?» – спросила я. «А вот когда танки будут подходить, тогда положат вот эти бревна поперек дороги, заложив их между врытыми в землю». – «Да кто же это будет класть?» – «Кому полагается, тот и будет». Володя был неразговорчив. «Ты какие-то глупости говоришь».

Местность была холмистая, попадались небольшие подъемы и спуски. Тележка наша совсем не была приспособлена к таким дорогам. Упряжь состояла из веревочной шлеи, к которой были привязаны две толстые веревки-постромки. Дышло же было как-то само по себе и спереди цепью прикручивалось к узде. Тормозов и в помине не было. Их заменяла дубинка, которую Володя вставлял в колесо. Обыкновенно при спусках он слезал, я брала вожжи, а он, засунув дубинку в колесо, шел рядом, наблюдая, чтобы дубинка не выскочила.

Солнце садилось, пора было думать о пристанище для ночлега. Слева от дороги показалась группа ферм. Владимир Петрович завернул к ним и, подъехав, остановился. Все повернули головы и вопросительно смотрели на Володю. Володя не двигался. «Ну, что же ты, – подтолкнула я его, – поди поговори с хозяином». Это было неприятно. «Пусть кто-нибудь из них пойдет». Самая решительная из «них» оказалась Алинка. Она соскочила с подводы и пошла, Володя догнал ее, и они вместе скрылись за домом. Через несколько минут они вернулись в сопровождении сутулого крестьянина. Он был на редкость уродлив, но добродушно улыбался. Он и его жена приняли нашу семью, соседняя ферма – всю остальную компанию. Лошадей распрягли, поставили в конюшню, дали клевера, что сразу привело в хорошее настроение Поповского. Хозяйка затопила плиту, согрела остатки супа, дала молока и хлеба и обещала дать еще завтра на дорогу. Они были неразговорчивые, все время молча, ласково улыбались, волновались только, что нет комнаты, чтобы нас уложить спать, предложили на сене. Но я попросила позволения устроиться на кухне, так как на дворе было холодно. Хозяйка притащила тюфяк. Таню устроили на маленьком диванчике, а мы на тюфяке, на скамейках и на полу. Уезжали мы от них ободренные (не так-то и страшно проситься ночевать!) – с чувством глубокой благодарности к этим людям. За молоко, хлеб, яйца, сено взяли гроши. Не из корысти пустили они нас, а из самых лучших человеческих чувств, полные желания помочь, не спрашивая, кто мы, не отказывая нам, потому что мы иностранцы. И сколько таких добрых людей встречали мы на своем пути!…

В трех километрах от этой дороги находился город Оберндорф, где был также мост на Баварскую сторону. Здесь уже область Зальцбурга, и мы решили попытать счастья. Опять шел дождь и Оберндорф навсегда останется в моей памяти, как нечто серое, мокрое и унылое.

Мы остановились на маленькой площади под каштанами, которые отчасти защищали нас от дождя. Положительно нам везло на венгров. Рядом с нами остановилась маленькая кибитка. Лошади были так худы, что казалось вот-вот прорвется кожа на бедрах. Два человека в элегантных меховых полушубках то и дело влезали под кибитку и вылезали из под неё. Это были какие-то венгерские дипломаты. Они тоже стремились в Баварию и объяснили, как пройти к мосту. Володя пошел один, а все мы грустно сидели и мокли. Вдруг открылось окно в соседнем доме, и совсем незнакомая нам женщина, помахав рукой, крикнула: «Подождите еще немного, я для вас варю чай, вы согреетесь». Мы с недоумением переглянулись. «Это она нам крикнула? Может быть она знакомая этих венгров?» Нет, это было для нас. Милая женщина появилась вскоре с кувшином и чашками. Чай был настоящий. Давно забытая роскошь! И даже сладкий. «Последние дни, – говорила женщина, – здесь много беженцев проезжает. Два дня тому назад даже на верблюдах проезжали. Говорили, что из Одессы».