Дождь и солнце. Странники поневоле. Книга 4

Часов в семь вечера, выглядывая в окно, я вдруг увидела проезжавшую тележку, запряженную парой низкорослых лошадок. Таких повозок с беженцами проезжало очень много, но эта привлекла мое внимание. Правил седой усатый старик в русской папахе, рядом с ним сидела совсем молоденькая женщина с грудным ребенком на руках. Около подводы шел молодой человек в офицерской немецкой форме. Проехав немного наш дом, тележка остановилась. Молодой офицер что-то сказал сидящей женщине и скрылся из вида. Она продолжала сидеть с рассеянным, усталым лицом.

«Вот так и я скоро с Танечкой…» – подумала я, и захотелось узнать, кто они, куда едут, может быть надо помочь. Я вышла на улицу и подошла к телеге. На мой русский говор женщина устало улыбнулась, она была почти девочка. «Пойдем к нам, – сказала я, – мы живем напротив, вам наверно надо ребенка покормить, переодеть». Она с радостью согласилась.

Оказалось, что она жена офицера, он тоже русский, офицер РОА, бывший офицер Красной армии (РОА-Русская освободительная армия, или Власовцы, русские воинские части, служившие в рядах вермахта, мечтая с их помощью освободить СССР от большевиков). Они едут из Линца, так как туда подходят советские войска. Муж привез ее с ребенком сюда, сам должен вернуться. Мы занялись ребенком, который вскоре заснул, а затем и муж ее, направленный возницей, постучался к нам. Узнав, что мы завтра уезжаем, он попросил разрешения устроить жену переночевать у нас, с тем, чтобы остаться в нашей комнате, после нашего отъезда. Хозяйка не имела ничего против. Мы их накормили, чем могли.

Офицер этот немцев ненавидел, как и Поповский, и в лицо говорил им, что войну они проиграли из-за своей глупой политики в России. «Генерал Власов, – говорил он, – воспользовался Германией, как плацдармом для своей деятельности. Он прекрасно видит и знает, что Германия пропала, но у него есть другие зацепки (он намекал на союзников) и мы все верим, что ему удастся его великое дело. Вот вы видите меня, я бывший офицер Красной армии, я говорю вам, что пока Сталин со своей кликой правит Россией, Россия в плену. Я знаю, что творится там. Мы должны освободить Россию, и нам это удастся».

Владимир Петрович, мрачно сидевший сбоку стола, сапожным ножом резал на дощечке табак. «Власов, – сказал он, не поднимая носа от табака, – Власов это мертворожденный ребенок». Офицер взглянул на него с таким видом, как будто хотел сказать: «Да ты только в резке своего табака и смыслишь»… и промолчал.

«Эх, подумала я, как сложно разобрать, кто прав, где правильный путь! Вот этот человек, – и я смотрела на белокурого офицера с энергичным и добрым лицом, ласково склонившегося над своим спящим сыном, – он, очевидно порядочный, горячий, любящий свою родину и что же? Ах, эти немцы, сколько они скомпрометировали, испачкали, сбили с толку, сколько чистого и светлого загрязнили, сколько жизней, стремлений, идеалов погибло и погибнет, только оттого, что поверили им».

На следующее утро мы встали чуть светало. К семи часам все были на соседней ферме, где стояли лошади. Поповский и Володя грузили. Большой телегой, запряженной в пару будет править Владимир Петрович. На нее должны были уместиться родители, Алинка и Анна с детьми. Охотничья таратайка предоставлялась нам. Старшие дети бегали по двору, совались под ноги, их все гнали, шикали на них, уговаривали быть разумными. Танечка в длинных зеленых штанах и в завязанном под подбородком платочке, весело бегала за ними и лепетала на своем детском языке: «На нисадке поедем? Куда?» – «Мы к Микуке едем, Танечка». Микука была ее возраста дочка Гоги, к которому мы должны были попасть не позже, как через два дня.

Погрузка шла медленно. Два раза пришлось все вынимать и складывать заново. Сначала оказалось, что какой-то полуразвалившийся чемодан не мог вынести тяжести остальных. Потом лопнула веревка, наконец никак не могли пристроить мешок с шерстью (валюта В.П.), на который он не позволял становиться ногами, так как на привалах собирался на нем спать. С нашей таратайкой тоже не обошлось просто. Пришлось поставить сзади и с боков доски, привязанные веревкой, чтобы поднять ее борта и увеличить вместимость. Туда уложили вещи, сверху навалили сена. Володя обладает особым талантом все укладывать и прилаживать, но делает это медленно, обстоятельно.

На первой телеге, нагруженной уже вещами и седоками, раздражались. «Ну, скоро вы там? – слышались нетерпеливые возгласы. От скуки ожидания Лина и Володька уже успели поссориться и обвиняли друг друга в том, что каждый толкается; а Володя все ходил вокруг таратайки, подтягивал, подпихивал и, когда все уже казалось прекрасно, вдруг решительно снимал некоторые вещи и начинал снова.

Но вот ура! он взял в руки хлыст, Миша взобрался на сено, мы сели впереди на шерсть Поповского, Танечка у меня на коленях, Володя взял вожжи в левую руку, широко перекрестился и сказал: «Ну, с Богом». Отец, вопросительно смотревший на нас, повернул голову, что-то сказал Владимиру Петровичу. «Но»! – крикнул тот, дернув вожжами. Телега заскрипела на повороте так угрожающе, что я ожидала полной катастрофы. Уложенные горой вещи и сидящие сверху в самых живописных позах мама, Анна, Алинка и дети покачнулись общей массой в одну, в другую сторону, лошади напряглись и выехали на дорогу. Наш конь «Гришка» повел ушами, постромки натянулись, и мы вслед за ними мелкой рысцой покатили по гладкому шоссе.

При выезде из села на дорогу, выбежал один из пленных французов, приятель Володи:

«Вот мы, как цыгане!» – крикнула я.

«О, мадам, самые богатые люди были бы счастливы иметь то, что у вас есть!» Он замахал беретом. Село осталось позади.

Была прекрасная погода, тепло и ясно. Справа от шоссе расстилались поля и луга, слева – гора, покрытая лесом. Ели и пихты высоко поднимались в небо. Воздух был чист и прозрачен. Лошадь бежала ровно, без труда, казалось, тащила за собой нагруженную тележку.

«Ну, вот, – сказал Володя, и в голосе его я услышала и беспокойство и решимость, и какой-то отчаянный фатализм, – это первый раз в жизни, что я кидаюсь в такую авантюру! – и еще с детьми» – добавил он тихо.

У меня же на душе было спокойно. Он со мной, он всегда знает, что нужно, всего добивается, только бы судьба нас не разлучила, – этого одного я боялась. Еще перед отъездом я сделала детям ладанки с молитвой, в которых написала их имена и год рождения. Мало ли чего можно было ожидать. Нас убьют, нас могут в последнюю минуту арестовать немцы, детей отобрать, посадить в лагерь. Я цепенела от ужаса, когда представляла себе, что Танечка одна, маленькая, окажется у чужих, и никто даже не будет знать, как ее зовут, и кто она. Фамилия известная и родственников много. Если мы погибнем, всегда найдется кто-нибудь, кто ее возьмет.

К полудню мы въехали в совсем маленькое село, где решили позавтракать. В единственном «гастхофе» (гостинице) мы получили по карточкам суп и какую-то вареную бурду. Лошадям дали отдохнуть, покормили их и тронулись дальше.

Не проехали и километра, как послышался заунывный, беспрерывный плач сирены, как будто поднятая им внутри волна разливалась по всему телу. «Аларм» (тревога), – сказали мы в один голос.

Передняя телега не остановилась и мы продолжали ехать за ними. Колеса стучали, но ухо, привыкшое различать, уловило зловещий звук. «Останови, Володя, послушаем, кажется летят». Володя придержал лошадь. Мы подняли головы и стали осматривать небо. «Вот они! – сказал он вдруг, указывая кнутом, – масса!»

Они летели так высоко, что глаза с трудом могли заметить их в голубом небе. «Да-да, я теперь тоже вижу. Боже, какая их масса!» Самолеты становились все виднее и виднее. «Спускаются». Строго, спокойно летели эскадрильи одна за другой. Их было множество, может быть тысяча аппаратов, может быть больше. «Вот еще и еще». С другой стороны появлялись все новые и новые эскадрильи. А среди спокойных громад, летящих может быть на высоте 7—8,000 метров в небе, оставляя позади себя белые хвосты дугами, поднимаясь и опускаясь, как ласточки резали воздух мелкие истребители.

Равномерно, зловеще, беспощадно гудело все небо, и от этого гула внизу, казалось, дрожала земля. «Ты знаешь, – сказала я, – это все-таки замечательно красиво». Эта картина захватывает дух своим величием. И все это несло смерть, ужас, страдания. Почти над нашими головами эскадрильи сделали поворот налево и стали исчезать. «На запад, – сказал Володя, – должно быть на Мюнхен». Мы продолжали путь дальше.

Вскоре показался вдали Браунау, шпиц старого собора и крыши домов. По узкой, извилистой улице мы въехали на главную площадь и направились к мосту. Нас поразило странное зрелище. Вся площадь была уставлена повозками и кибитками; стояли целые колонны.

Мы остановились. С передней подводы наши махали руками и что-то кричали. Володя передал мне вожжи и с кнутом в руках пошел вперед. «Они говорят, – сказал он, вернувшись, – чтобы мы проезжали вперед, так как я знаю полицейского, а они поедут за нами». – «Ночевать мы, наверно, будем уже в Баварии», – изрек вдруг Мишка с высоты своего сена. «Молчи, сглазишь», – и мне вдруг стало как-то неспокойно. Ох, переехать бы на ту сторону. Перед самым мостом к нам с двух сторон с грозными лицами бросились полицейские. «Ну, Володя, где твой… – говорила я с беспокойством, – дай мне вожжи, пойди, поговори с ними». – «Хальт! (Стой!) – кричали полицейские. Володя слез и вступил в разговор с маленьким человеком в сером пиджаке, тот смотрел бумаги Володи и кивал головой. Володя вернулся и, вскочив на передок, тронул лошадь. «Он сказал, что вообще не пускают, но что мы можем ехать, это мой полицейский».

Мы уже въезжали на мост, когда сбоку подошел полицейский в форме и протянул руку: «Хальт!» – крикнул он. Но Володя объяснил ему, указывая на своего человека в сером костюме. Полицейский вопросительно посмотрел на него, и тот издали утвердительно покивал головой. Полицейский в форме отступил, говоря: «Вы можете ехать». Я уже мысленно крестилась. Мы въехали на узкий мост и медленно двинулись. «Посмотри, вот мины». Действительно, вдоль моста сбоку лежали металлические цилиндры. «Это мины?» – я с опаской покосилась на цилиндры. «Это что же, они готовятся взрывать мост?» – «Очевидно». Но Володя не успел договорить, навстречу нам, по мосту с выпученными глазами, бежали два немца: один был высокий, худой, другой маленький, с очень красным лицом. Оба были в штатском. Они, перебивая друг друга, набросились на нас: «Куда вы едете? ведь вам было сказано, что нельзя. Что за безобразие, поворачивайте сейчас же». – «Нельзя! – кричал высокий и даже уцепился за узду лошади, – что это за безобразие, сказано нельзя, поворачивайте». – «Да тут повернуть невозможно, – сказал Володя. – вы видите, что мост узкий». Продолжая ворчать и не выпуская уздечку из рук, высокий повел нас на ту сторону, там завернул лошадь и направил нас обратно в Браунау. Задняя телега проделала то же под руководством маленького с красным лицом. Когда мы съехали с моста, он немного успокоился и спросил, куда мы едем. Володя объяснил. «Здесь переправиться нельзя, так как дороги заняты войсками, поезжайте дальше до села Ах, там переправа свободна, переправитесь в Бургхаузен». – «Но мы до вечера не успеем!» – «Это недалеко, шесть километров, вы прекрасно доедете». Уломать его было невозможно. Володя подошел опять к своему приятелю в сером пиджаке. «Что это за люди, что так распоряжаются, ведь вы главный полицейский пропустили. В чем дело?» У того было смущенное лицо. «Это СС в штатском», – сказал он тихо и беспомощно развел руками. «Бешеные собаки», – процедил Володя сквозь зубы, и мы, отъехав от моста, остановились в общей куче повозок.

Уныло опустив шеи, стояли лошади, с унылыми лицами ходили вокруг люди, а середина площади кишела, как муравейник: проезжали, останавливались и объезжали друг друга военные автомобили, грузовики с сидящими на них какими-то женщинами, мотоциклетки трещали, какой-то офицер кричал что-то, громко ругаясь, и показывал рукой в боковую улицу: люди в военных формах торопливо, с озабоченными лицами пробирались среди гудевших автомобилей. Все это шумело, суетилось, и первое впечатление было, что никто не знает точно, что ему надо, и куда он торопится.

Мы сошли с подвод. Танечка, уставшая сидеть, забегала с такой быстротой, что я еле-еле успевала ловить ее чуть не из под ног лошадей. У отца, как обыкновенно в моменты сильных волнений, глаза стали совсем треугольными. «Володя, – кричал он сердито издали, – в чем же дело? Что же это такое?» Я видела, как Володя подняв плечи, развел руками, и они о чем-то заговорили. Мне было жутко подумать, что может быть мы опоздали, что граница Австрии закрыта, война кончится и мы окажемся под советской оккупацией. Мне казалось, что это конец всему: нашему счастью, любви и нашей семье. Но дети и забота о них отвлекли меня. Они просили есть, Танечка хотела пить. Из дорожного мешка я достала пирожки, спеченные еще в Уттендорфе. Спасибо Наташке, работнице на ферме, вывезенной немцами из России, это она под юбкой принесла мне мешочек муки, узнав о нашем отъезде. Мама подошла ко мне и сказала, что все решили пойти выпить кофе, пока покормят лошадей. Зал кафе тоже был переполнен. Военные преобладали. Все лица были нахмурены, торопливо что-то закусывали, говорили в полголоса. Поповский был мрачен и невозмутим. Одна мама не унывала и старалась всех подбодрить. «Все делается, господа, к лучшему, в Ах спокойно переедем, это нам даже не крюк. Я только что спрашивала вот у того толстого немца, и он мне сказал, что Ах до Перах, где Гога, ближе, чем Браунау. Не все ли равно, с какой стороны ехать?» Но меня Гога и его село интересовали мало. Подо мной горела земля. Переехать, переехать границу Баварии и мы спасены.

Горячий кофе, имевший общего с кофе только одно название и цвет, все же нас подбодрил. Поедем скорей, Бог с ним, с этим суетливым городом, наполненным военными, СС и полицией. И мне стало спокойно, только когда мы, проехав под старыми городскими воротами, покинули площадь и с длинной узкой улицы свернули направо. Город кончился. Отдельные домики попадались все реже, пошли огороды, поля. Дорога спускалась вниз, мы переехали через мостик и вскоре въехали в лес.

Вдруг стало совсем спокойно. Лошади бежали бодро. Мы проехали несколько километров, не встретив ни души. Величественный, стройный, тихий-тихий хвойный лес, местами кустарники, начинающие зеленеть. Солнце то освещало желтыми пятнами дорогу, то пряталось за набегавшие тучи. Теперь мы Инн оставили в стороне, граница идет здесь по притоке Инн Залцах. «Вот она» – Володя указал направо. Там лес спускался к долине и моментами сквозь зелень кустов, блестела белыми пятнами вода. «Вот там за рекой уже Бавария? – удивилась я. – «Как близко и речка узкая. И вдруг попадется по дороге маленький мост, никого на нем нет, и мы переправимся». Володя засмеялся. «Чего ты волнуешься? Должны нас пропустить. Ведь было сказано в Браунау, что здесь свободно можно проехать». Нам стало весело. «Останови, давай закурим». Передняя подвода тоже остановилась, и все как горох посыпались с нее. Остался сидеть только отец, и нам видна была его широкая, немного сутулая спина, над ней круглая серая шляпа. Дети прыгали с ноги на ногу, Алинка и Анна что-то перемещали на телеге и спорили. «У меня ноги затекли, я не могу все время так сидеть, тут угол того чемодана врезается в бок», – громко говорила Анна; дети пищали, что голодные. Мама начала доставать сандвичи и им распределять. «Э-э господа, да так мы никогда не доедем, – возмутился Владимир Петрович, – разве это возможно так ехать? То останови, этому не удобно, то дети голодные. Смотрите, который час!» Он до того разворчался, что, передав вожжи Алинке, пришел на нашу подводу, улегся на сено рядом с Мишей и укрылся с головой буркой. А Володя веселел все больше, затянул одну песню, потом другую, я стала подтягивать. Танечка сначала смеялась, потом, прислонившись к моему плечу, закрыла глаза и заснула. Я накрыла ее одеялом и, переменив затекшую руку, устроилась поудобнее. Время подходило к вечеру и стало прохладно. Мы выехали из леса. На крутом берегу с той стороны реки (хотя казалось совсем близко) показались громадные стены старой крепости замка. «Бургхаузен, – сказал Володя». Поповский закопошился на сене и высунул голову из под бурки. «Ну-с? – сказал он полувопросительно, – а у меня заныли ноги от волнения. – Это с той стороны, а с этой сейчас въедем в Ах. Пропустят ли нас?» Под ложечкой сосало и было невыносимо сидеть без движения. Солнце скрылось, и с запада медленно надвигалась черная туча, все больше и больше закрывая небо. В двадцати шагах передняя подвода, мерно покачиваясь, подвигалась вперед. Мать сидела боком, свесив ноги. Отчего-то мне очень хорошо запомнилась ее фигура в черном пальто с черным барашковым воротником и в меховой шапочке. Она спокойно смотрела на Бургхаузен.

Аховое положение

Я вперилась глазами вперед, стараясь предугадать, что нас ожидает. Справа виднелись два небольших домика, и дорога круто поворачивала направо. «Ой, Володя, часовой». Сердце екнуло, захотелось закрыть глаза, заснуть и, как бывает во сне, благополучно очутиться на той стороне, в обветованной, прекрасной стране Баварии. Я смутно помню, что часовой сделал шаг вперед и протянул руку. Передняя подвода остановилась. Маленькая ручная тележка, привязанная сзади с сеном, прокатилась еще и остановилась как-то боком. Наш конь стал, почти упершись мордой в Алинкины ноги. Володя соскочил, Владимир Петрович сполз с сена, и оба они пошли вперед. Часовой подошел совсем близко. Это был мальчик лет шестнадцати с розовым безусым лицом, худенький, небольшой; ружье оттягивало ему плечо. Но вид был строгий и решительный. «Ферботен (запрещено) – сказал он. Ему показали пропуск, объяснили все, что было сказано в Браунау. Он качал головой. «Я ничего этого не знаю, мне приказано никого не пропускать. Приказ есть приказ». – «Ну вот», подумала я и почувствовала, вдруг, страшную усталость. Наши не сдавались и продолжали убеждать солдатика; вдруг, он улыбнулся совсем по-детски, даже смущено: «Я совсем маленький солдат, – сказал он, – я не имею права вас пропустить. Я обязан исполнить приказ, не рассуждая. Пойдите вниз, вот туда, это минут десять ходьбы, к посту. Там все узнаете и, может быть, вас пропустят». Отец и Володя решили пойти, и я с тоской смотрела на удаляющиеся фигуры: отца громадную, чуть чуть сгорбленную на худых, плоских ногах, в темно сером пальто, и Володину много ниже в светлой непромокаемой куртке, бодрую и решительную. Они завернули и скрылись. Часовой вернулся на свое место. Танечка проснулась и потребовала сойти вниз. Я спустила ее и, потягивая затекшие ноги, тоже сошла на дорогу. Владимир Петрович разнуздал лошадей и давал им сено. Черная туча покрыла почти все небо, стало темно и как-то ужасно тихо. Вдруг, потянуло холодом, зашуршало по земле, и сильный порыв ветра, как будто вырвавшись на свободу, рванул из-за реки. Деревья со стоном наклонились; ветки в трепете, как руки, беспомощно искали, за что бы ухватиться, клок сена, не стянутый веревкой, сорвался и покатился по дороге. Дети в страхе кинулись к подводам. Танечка громко закричала; я посадила ее на подводу и закрыла с головой армяком. А буря все расходилась, ветер так гудел, что не слышно было, что мне кричала Алинка. Платок на моей голове надулся как парус и безжалостно рвался прочь. Первые крупные капли упали на дорогу и вслед за ними тотчас застучало по асфальту как горохом. Пошел град. Ветер не унимался, а напротив, злобно рвал все, что было некрепко привязано… Лошади в испуге двинулись было, но грозный окрик Поповского остановил их. Солдатик спрятался под навес дома; мама, Анна и старшие дети побежали туда же. Я, закрывшись одеялом, боялась отойти от Тани. Град перешел в дождь, по одеялу текли ручьи. Я схватила Таню в охапку вместе с армяком и бросилась под навес. Там мы были защищены от дождя и кое-как от ветра. «Вот вам и Ах, – сказал Владимир Петрович, присоединившийся к нам. – Что значит попали в аховое положение». И как ни было мрачно и ужасно, мы все расхохотались.

Отец с Володей по очень крутой дороге спустились к мосту. Там они опять наткнулись на заставу из двух часовых. Это были два старика лет под шестьдесят из только что мобилизованных в так называемый «Фольксштурм» – народную оборону. Еще в Уттендорфе на наших глазах прошел этот призыв. Туда обязаны были являться мужчины до шестидесяти пяти лет и мальчики начиная с пятнадцати. Мы видели раз, как прошли по улице под звуки местных трубачей, жидко, но бравурно игравших военный марш, эти новые солдаты, на которых возлагалась обязанность спасать уже почти совсем развалившуюся ГроссДойчланд. Мальчики шли впереди, среди них было несколько на вид не старше моего десятилетнего Мишки. Старики, как старые полковые лошади, подбодренные знакомыми звуками военной музыки, старались казаться молодцами. Среди них были и седые усачи, сильно сгорбленные, с высоко поднятыми подбородками, и, с выступавшим вперед животом, толстяки с красными от пива лицами. Вид был жалкий и комичный. Когда приходилось отдельно встречать одного из этих призывных, то они, не смея ругать открыто, намеками выражали свое неудовольствие. «К чему все это, когда скоро конец, – и с опаской оглядывая, тихо бормотали, – это безумие, сумасшествие». Однако, в силу своего немецкого характера, к службе относились добросовестно.

Часовые на мосту на вопрос Володи отвечали, что пешеходы могут пройти свободно, но подводы пропускать запрещено. «Пройдите на ту сторону моста, там караул в этом доме на правой стороне, там вы сможете поговорить с лейтенантом». Пройдя через мост, папа с Володей вошли в открытую дверь и по коридору прошли вглубь. Налево был виден дортуар, заставленный двухэтажными кроватями, на которых располагались спать солдаты. Один из них вышел и спросил Володю, что им нужно. «Нам нужно видеть господина лейтенанта». – «Вот пройдите сюда в канцелярию». Там за столом сидел, углубившись в бумаги, ефрейтор. Он оказался любезным и словоохотливым и принялся усердно по телефону разыскивать лейтенанта, но его нигде не было. «Подождите, он сейчас придет», – и солдат указал им на стулья. Наши прождали больше получаса, но лейтенант все не появлялся. Тогда они решили вернуться на австрийскую сторону и попытаться добиться начальства с той стороны. Буря была уже в полном разгаре. Пока они снова разговаривали с часовыми, к караулке подъехал человек в кожаной куртке и тирольской шапке с кисточкой. Он оставил мотоциклет и подошел к ним. «Я секретарь городского управления, – сказал он. Это был молодой человек, с открытым, симпатичным лицом. «В чем дело?» Володя с волнением объяснил. «Я понимаю, – сказал секретарь, – действительно повозки не пропускают, но это касается всех, кроме русских эмигрантов, я сам слышал, что вышло распоряжение пропускать русских в Баварию, так что вы можете ехать». – «Постойте, – сказал он и взялся за телефон. Связавшись с полковником, комендантом места, он долго говорил, объясняя ему все. Тот, со своей стороны подтвердил, что ехать можно. «Теперь надо снестись с караулом на Баварской стороне и получить пропуск от них». Но тут дело не вышло. Ефрейтор не стал брать ответственность на себя, а лейтенант пропал, как в воду канул. Он, очевидно остался в городе. «Что же нам делать? – обратился Володя к милому секретарю, – у нас там наверху открытые подводы, женщины и маленькие дети, мы не можем всю ночь стоять под дождем». Человек в кожаной куртке моментально нашел выход. Вырвав лист из записной книжки, карандашом написал записку и передал ее Володе, объяснил, где находится гастхоф, в который мы должны отправиться. «По этой записке вы получите ночлег для вас и для лошадей, а завтра рано утром приходите опять на мост и я уверен, что вас пропустят».

За всеми этими переговорами прошло более часа. Мы в это время как птицы, прижавшись друг к другу, стояли под навесом. Несколько раз из двери выглядывало неприветливое лицо хозяйки, но на нашу просьбу впустить погреться, она мрачно и коротко отвечала, что нет места. Танечка плакала и выбивалась из под армяка, просилась домой. Я начинала впадать в полное уныние. Вот она авантюра началась. Ну что же, «будь что будет», только бы дети не простудились. Вдруг послышался голос отца. Он звал Владимира Петровича. Вслед за этим подошел Володя и, взяв у меня Таню, пошел к телеге. «Ну, что, пропустили?» – «Мы сейчас будем ночевать в гастхофе, а завтра будет видно». И он вкратце объяснил все. «Пока ты садись, я пойду вперед, а ты поезжай за ними». Миша взял Таню на колени, я взяла вожжи и кнут. Было так темно, что я с трудом различала контур первой подводы. Дождь лил, по лицу моему текли ручейки и холодные струйки затекали за ворот, вожжи были мокрые, руки коченели. Мы проехали до поворота, не направо вниз, а налево, по проселочной дороге.