Реальная история гвардии старшего сержанта. Документальная повесть

Ссыльным положено было пропитание! – 50 г молока в день на ребёнка и 200 г муки на работающего взрослого. И пропитание действительно выделялось! Правда, до ссыльных доходило не сразу и не всё. Соль вообще считалась в Нарыме за излишество или роскошь, её копи остались в Томске у причалов пристани и вблизи железнодорожных вокзалов, и никто не собирался доставлять их в Нарым. По мизерным нормам питания14 и по недвижно лежащим запасам соли в Томске можно судить, что местные власти правильно понимали намерение центральной – ссыльные были приписаны к смерти, и тянуть с этим было неразумно.

Естественно, что Лиза, несмотря на то что Илья был ещё грудной, выходила на работу, чтобы получать свой паёк. Пока Софья и Лиза отбывали трудовую повинность, все дети оставались на попечении Матрёны Максимовны. Конечно, Дуся была ей большой помощницей.

А что собой представляла местная карательная власть, вся власть – от непосредственно надсмотрщиков до губернской комендатуры? По тому, что они творили, это в основном были люди, склонные к разбою, что предполагает способность хладнокровно совершать убийства невинных людей. («Нормальный» человек при такой «работе» рано или поздно сойдёт с ума, и такие случае были на самом деле.). Конечно, среди карателей, особенно в нижнем их ряду, могли оказаться наивные и безвольные люди, с отвращением выполняющие приказы, но в верхних рядах господствовали откровенные ястребы, с большой охотой и с наслаждением клюющие по живому.

Ссыльные могли непосредственно видеть только конечную цепочку дьявольского бича, и они остро ощущали его жёсткость и безжалостность. Особенно страдали девушки и молодые женщины. Назойливые надсмотрщики норовили приходить к их «жилищам», якобы чтоб напомнить об обязанности выходить на работу, но на самом деле, чтоб поиздеваться над их невинностью и стыдливостью. Их, мягко говоря, грубый и наглый флирт легко сходил им с рук, ведь в массе ссыльных вообще не было мужчин – главы семей ссыльных были собраны в трудовые лагеря… если ещё были живы…

Надсмотрщики, кроме учёта труда, вели учёт умерших. Они составляли поимённый список усопших с указанием причины смерти. Причины не отличались разнообразием – это были исключительно «голод» или «болезнь». Диагнозы ставить было некому из-за отсутствия медицинской службы. Списки умерших регулярно посылались в «Центр». Судя по обширности списков и по реакции на них «Центра», точнее, по её отсутствию, можно сказать, что всё шло в соответствии с правительственной программой…

Шло время, уже разгоралось лето. Было ясно, что переживших этот благодатный период будет ждать зима, долгая сибирская зима с её холодом и голодом, а затем – затяжная нарымская весна с разливом рек и расширением болот, что делает практически невозможными охоту и лесной промысел в этот период. Поэтому с лета и осени нужно было запасаться едой на период более полугода. В основном это была сушёная рыба, грибы и ягоды, но удавалось немного подсушить и мяса, подвешивая противень над слабым костром. Каждый божий день нужно было что-то съесть, но и припрятать про запас. Значительную долю запасов составляла брусника и кедровый орех.

Николай почти каждый день промышлял в лесу. В своих походах он старался отмечать в памяти отдельные деревья или их сочетания, имеющие «особые приметы», которые могли бы служить ориентирами, позволяющими найти нужное место или не заблудиться. Он также запоминал еле заметные тропы лесных жителей и направление полёта водоплавающих птиц. Николай исходил всё вокруг на день пути, иногда ночуя в лесу. Вскоре он уже знал расположение всех проходимых и непроходимых болот, места всех ближних и дальних озёр, ягодные и грибные места, а также кедрач. Он всегда возвращался с дарами леса, где, кроме растительной пищи, иногда был молодняк птиц и рябчики. Да, рябчики иногда попадались в петельки силков.

Немаловажным средством охоты были ямы, устроенные на пути звериных троп или вблизи нор. В них попадались молодые зайчата, птенцы, только что покинувшие гнёзда, но однажды там оказался барсук! Надо сказать, у Николая одно время был спутник по дальним походам в лес. Он подружился с одним своим сверстником, для которого лес и река тоже были как родной дом. Вдвоём бродить по лесу куда веселей! Приятели иногда выходили на промысел вместе, а после него делили добычу пополам. Но бывало и так, что, увлекаясь каждый преследованием своей добычи, они теряли друг друга, и тогда возвращались из лесу поодиночке. Весьма удачными у них случались совместные вылазки на токующих глухарей, когда можно было подкрадываться к току с двух противоположных сторон. Вспугнутая одним из них, птица взлетала в сторону напарника, которому иногда удавалось её приземлить.

Сильно ли донимал гнус? Господи, гнус – это была не самая большая беда. Его хватало и в Журавке, сибиряки к нему привыкают с детски лет, так что их организм становится практически невосприимчив к яду этих кровососущих. Более важной заботой, чем отбиться от гнуса, была опасность встречи… не с медведем или волком, а с человеком, ну, не как с таковым, а с голодным и отчаявшимся человеком. Такие встречи иногда случались, но пока кончалось тем, что обе стороны старались тут же скрыться друг от друга. Встречные не стали ещё отчаявшимися? Или таковые не рыщут в глубине леса?..

Идя на промысел, Николай никогда не брал с собой что-либо съестное – что-то пожевать всегда находилось по пути. Конечно, бывало, что он голодал. Но он заметил, что если не поесть два дня, то чувство голода исчезает, и какое-то время, исчисляемое иногда днями, есть не хочется. Правда, после этого возникает неодолимое желание что-то съесть… Но – уже поздно, дело сделано! и что-то съесть находилось… Выход «на охоту» стал для Николая необходимым и привычным делом. На случай дождя у него был плащ с капюшоном и резиновые сапоги. Уходил уже к известным, «своим» местам. Дождливая погода иногда даже способствовала удаче. Рокот дождинок создаёт шумовой фон, позволяющий поближе подкрасться к добыче. И не только сам шум дождя способствовал этому. Падающие капли производят гипнотическое воздействие на птиц, они стараются ловить дождинки, подставляя под них своё лицо и как бы замирая от удовольствия. Они в это время расслабляются ещё и потому, что, наверное, считают, что их враги в такую погоду отсиживаются по своим логовам. Николаю не раз удавалось поразить палкой этих глупых созданий, потерявших бдительность. Но, конечно, по правде сказать, такая удача была большой редкостью, ведь птица в дождь не выставляется, она старается найти себе укромное местечко. По утрам Николай зачастую выходил на рыбалку один или вдвоём с Трофимом, когда они распускали бредень.

Не все были так предусмотрительны, отправляясь в ссылку, а у многих семей не было взрослеющих сыновей с талантом добытчика. В таких семьях начинали уходить из жизни, уходили обычно в тишине, лишь иногда при громких рыданиях женщин, взывающих к Спасителю… или проклятиях в его адрес, что иногда вырывалось из отчаявшейся груди стариков. Обживающий поселенцами берег Нюрольки наполнялся трупами тех ссыльных, хоронить которых было некому. Шалаши приходилось переносить дальше и дальше вверх по течению. Надсмотрщики время от времени заставляли ссыльных закапывать умерших в больших ямах, а если трупов было мало, они сами сбрасывали их в реку…

Между тем, ссыльным нужно было готовить зимние квартиры. Стандартное жильё для спецпоселенцев в Нарыме были бараки на сто человек. Но их строили только тогда, когда ссыльных поселяли вблизи сёл, то есть в более-менее цивилизованном месте. Здесь же было глухое, дикое безлюдье, здесь люди уподоблялись кротам, а кроты живут, зарываясь в землю… Землянки! Работа по их строительству была как трудовая повинность, наряду с вырубкой и раскорчёвкой леса. Поселенцам выдавались лопаты и топоры, которые должны были сдаваться в конце рабочего дня.

Землянка, так землянка, хоть не дом, но место жительства. Стены устанавливались из молодых сосен и берёз, ими же закрывался потолок. В качестве утеплителя – ветки сосен и елей, и, конечно же, земля. Земляной пол промазывался глиной. Из мебели сооружались только нары. К зиме были поставлены круглые, как бочки, железные печки. Поскольку в морозы нужно было топить утром и вечером, а зимой добывать дрова не так-то просто, многие замерзали. Зима закрывала их белым-белым мягким покрывалом…

Зимой тоже можно было добывать в лесу мясную пищу. Речь, правда, могла идти только о зайцах, которые, вытаптывая тропы в снегу, не хотят с них сворачивать в своей согревающей их беготне, где и попадаются в расставленные петли. Река продолжала и зимой давать свежую рыбу, благо был топорик, которым можно было прорубить лёд. Только, сделав прорубь, нужно следить, чтобы она не замерзала, ибо в разгар зимы очень трудно пробиться к воде через полуметровый лёд.

Зимой Николай выходил на промысел в снегоступах из ивняка, какие он делал и в Журавке. В изготовлении их ему помогала его мать, Софья. Она ещё летом напомнила ему о необходимости сделать это сейчас же из молодых прутьев. Спасение от холода в тёплой одежде. А если тёплых вещей нет? Тогда должно быть несколько простых одёжек, но минимум две. От добавления второй согреваешься больше, чем вдвое. В холодную погоду нужно было хотя бы одного члена семьи одеть для возможности выйти на улицу, чтобы промышлять. У нашей семейки были валенки, шапки и даже один полушубок. Конечно, это был Север, и хотя ещё не очень крайний, но здесь случались морозы до 50 градусов, когда и полушубок мало помогал. Но сильные морозы продолжались обычно не более трёх-четырёх дней подряд…

Надо сказать, нашим ссыльным не было милости ни с какой стороны. Ссыльных из других областей России, даже из соседней Омской области, селили именно около или в населённых пунктах, так что можно было пользоваться магазинами. Для них строили бараки (это всё-таки были дома, хотя и очень переполненные, а не землянки). А некоторые жили даже на квартирах местных жителей! И перед их высылкой им разрешали брать запас продуктов не только на дорогу. Известен такой случай. Одно из мест переселения голодало в ожидании очередной баржи с довольствием. Наконец, баржа прибыла. Однако к разочарованию всех, в том числе и надсмотрщиков, она была забита не продуктами, а новыми спецпоселенцами. Но при разгрузке оказалось, что у этих ссыльных было прихвачено с собой столько продуктов, что их хватило для поддержания жизни всех в этой колонии на достаточно большой промежуток времени – до прихода баржи с продовольствием! На особом положении, кажется, находились ссыльные поляки и прибалты. Им разрешали брать с собой довольно большой скарб, так что его приходилось перевозить отдельно в товарных вагонах и далее на специальных баржах или больших лодках.

Разрешение на перевоз большого запаса вещей и продуктов, по-видимому, касалось только ссыльных, которые должны были «обживать новые территории». Спецпоселенцы же с Томской губернии, по-видимому, не должны были обживать, они привезены были сюда для удобрения территории. С ними проводили эксперименты на выживание. Ведь интересно же, какое время люди могут прожить в самых гиблых местах практически без всякой поддержки. И не просто люди, а самая слабая и беспомощная их часть, женщины и дети. Да, велась статистика умерших по возрастам: сколько дней ли месяцев протянули дети до 3-х лет, сколько дети до 10-ти, до 16-ти лет… и женщины такого-то и такого возраста… Такая скрупулёзная статистика, это равнодушие цифр при отсутствии всяких мер, меняющих это жуткое положение, говорит о том, что действительно со спецпоселенцами проводился эксперимент на выживание… По этому учёту смертей следует, что преимущественно гибли дети – они составляли три четверти всех умерших после года пребывания в ссылке, хотя первоначально их было больше половины всех высланных. Но бывало и так, что умирали взрослые, оставляя детей сиротами. Часть их, не успевших уйти в мир иной вслед за родителями, помещали в детдома. Ближайший детский дом был устроен в спецпоселении Усть-Чижапка, расположенном на реке Васюган. Это где-то километров за 70.

Смерть продолжала косить, прежде всего, самых маленьких, но и самых пожилых, конечно. Матрёна Максимовна умерла по весне 32-го года…

Но! С людьми, оставшимися как бы на воле, в это же время по всем хлеборобным районам страны производился такого же типа эксперимент! Ему подверглись не миллионы крестьян, как в случае с «раскулачиванием», а десятки миллионов, оставшихся без «кулаков». Последние к началу голода уже были репрессированы, а их семьи высланы «за пределы округов проживания». Речь идёт вот о чём:

С 1928 года план по хлебозаготовкам с каждым годом увеличивался при снижении урожайности зерна, так что в 1932 году на территории большинства хлеборобных регионов России у крестьян был изъят весь запас хлеба. Во многих районах подлежала возврату даже вся хлебная продукция из магазинов при полной остановке торговли. Кроме того, насильственное обобществление скота, практикуемое с 1929 года, привело к резкому сокращению его поголовья: часть его крестьяне пустили под нож, а обобществлённая часть вымирала в колхозах от недостатка кормов. Голод, набравший силу в 1932 году, продолжался повсеместно в 1933-ем, а в некоторых районах и в последующие несколько лет. Для спасения от голода люди бросались в города, но дороги туда для них были закрыты специальными кордонами ОГПУ. Ежемесячно десятки и сотни тысяч беглецов насильно возвращались умирать на места своего проживания. В 1932—33 годах от голода погибло тогда около 7 млн человек.15 Да, старуха смерть со своей острой косой – красноречивый символ любого переворота в истории и особенно, конечно, красного. Наверное, на воле, как и в сибирской ссылке, удавалось выжить только очень удачливым рыбакам и талантливым охотникам… Только вот представляется, что в Нарыме большевистский эксперимент над людьми был даже менее жесток, ведь здесь выдавали хоть какой-то паёк!

Но важна, кажется, и моральная сторона, глубина безнравственности которой по отношению к «вольным» не имеет прецедента. Семьям «кулаков» было объявлено, что они какие-то не такие, ну, они – слишком богатые, а известно, богатый бедному не товарищ. А бедные ведь взяли власть и хотят устроить для себя счастливую жизнь в колхозах, против чего богатые иногда даже просто восстают! Конечно, для безопасности все богатеи достойны расстрела или ссылки. То есть, спецпоселенцам как-то объясняли, почему с ними так поступают. А что же оставшиеся без кулаков мирные крестьяне, которые ни о каком восстании не думают? За что они должны голодать? Ан нет! Советская власть как-то быстро сориентировалась, что на самом деле большинство крестьян не хотят колхозного рая. Этой ориентации способствовали многочисленные восстания крестьян почти во всех регионах России. И на самом верху было решено – уменьшить их поголовье… Но это было совершенно секретное решению, ничего такого крестьянам не говорили. Ну, да, восставшим объясняли, что они не правы, с помощью свинца, но остальные, мирные и даже преданные колхозники… они не могли понять, чем они провинились и за что умирают…

Шёл уже второй год прозябания семьи Степана Ильича в Нарыме. Весной, когда вода спала, Николай возобновил свой лесной промысел. Софья и Лиза работали на некотором подобии пашни, которую поселенцы раскопали и засеяли рожью, чтобы урожай по осени сдать государству. Но это была просто трудовая повинность, потому что толку от этой пашни никакого быть не могло, ввиду сырой и тяжёлой земли, а также учитывая число голодных глаз, взирающих на наливающиеся пищевым соком колосья. После кончины Матрёны Максимовны Софья и Лиза продолжали выходить на работу, оставляя «дом» и детей под присмотр Дуси, которой было уже четырнадцать лет. В помощь ей был Василий – он охотно ухаживал за маленьким Ильёй.

Известий о муже Лиза не получала. Долго ли здесь придётся жить? Наверное, до самой смерти… Вон она смотрит из-за каждого угла глазами голодных и обессиленных… Но жить надо! Нельзя отчаиваться! Бог терпел и нам велел…

Арестант

О высылке своих родных Степан Ильич узнал летом 31-го года, списавшись через одного вольнонаёмного со своим другом Василием Кошарным. Он был потрясён, узнав от сибиряков-охотников о месте высылки, как о совершенно безлюдном и гиблом из-за болот. Несколько дней Степан Ильич был в отчаянье, бесясь от бессилия сделать что-нибудь во спасение. Успокоение приходило с усердием на тяжёлых работах по лесоповалу. По крайней мере, это отвлекало от горьких дум, как непосредственно при работе, так и после, когда невольно прислушиваешься к организму, который звенит от перенапряжения.

Весной 31-го Степана Ильича из Каргатского лесничества перебрасывают в город Кузнецк16 на рытьё котлована под Кузнецкий металлургический комбинат. Он отрешённо жил и работал, уже не пытаясь обращаться за помилованием… к тому же, теперь опасно было напоминать властям о себе: при пересылке сюда ему добавили в личную карточку строчку, которая, в общем, тянули на расстрел: Агитация против мероприятий сов власти и вредительство.

На земляных работах при возведении комбината почти на 100% применялся ручной труд. Основная тяжесть работ ложилась на плечи «бывших кулаков и подкулачников», то есть, людей с самыми крепкими руками. Тысячи таких день и ночь работали на склонах огромного котлована, перебрасывая землю всё выше и выше, где её, уже на поверхности, с помощью лошадей развозили вольнонаёмные. Кормили хорошо, а поскольку положены были и какие-то деньги, Степан Ильич, не слишком напрягаясь, работал за двоих.

За работой землекопов с интересом наблюдали американские специалисты.17 Иногда они бросали сверху сигареты и громко смеялись, глядя, как землекопы, опережая друг друга, кидались на них. Все, но не наш герой. Может, он ещё не втянулся в эту пагубную привычку – Степан Ильич начал курить, как и пить спиртное, только после ареста отца. Но не это было главной причиной его сдержанности. Он не хотел вести себя по-собачьи и с нескрываемым презрением смотрел на тех, кто ведёт себя так. Самый накрученный, заметив это, решил высказаться перед Степаном Ильичом:

– Ты что, самый умный у нас? По-моему, ты тупой, как упрямый вол, ты можешь только, как крот, рыть землю…

Что бы он ещё мог сказать – неизвестно, потому что Степан Ильич отмахнулся от него с помощью лопаты, так что наезжающий свалился с ног. Этого человека он больше не видел рядом с собой.

Степан Ильич продолжал утомлять себя на рытье котлована. Он был даже, можно сказать, горд своим вкладом в «великую стройку»18 и ощутил невольное удовлетворение, когда его лопата коснулась, наконец, коренных пород, вскрыть которые требовалось по проекту. Это было на глубине за сто метров. Увлечение работой продолжало быть способом ухода от горьких дум.

Но в минуты отдыха отсутствие проблеска надежды на освобождение начинало угнетать и злить Степана Ильича. Трудно предположить, чем бы кончились переходы от состояния отрешённости и переживаний острой паники до трудно сдерживаемого возмущения и тихой злости, если бы не сочувственное отношение к нему и призывы к благоразумию одного осуждённого, бывшего учителя. Это был пожилой уже мужчина. Он вёл учёт земляных работ. Для арестантов он был как отец. Этот добрый человек заставлял и помогал им писать прошения о реабилитации, разъясняя тем, кто упал духом, скрытое значение бумаг. Как ни суровой кажется советская власть, она, во-первых, предоставляет право оправдываться. Писать заявления и жалобы не запрещается. И, как ни странно, эти бумаги не пропадают в столах чиновников – они в обязательном порядке регистрируются и должны рассматриваться в соответствующих инстанциях за небольшое, в общем, предписанное законом время. Во-вторых, мир не без добрых людей – нужно надеяться на случай, когда твои послания попадут в добрые руки. И, что самое интересное, ходят слухи, что уже вышло постановление о воссоединении лишённых прав со своими, находящимися в ссылке семьями! Этот старый учитель убеждал поникших в горе арестантов отправлять властям теперь не только просьбы о помиловании, а просить о воссоединении с семьями. Заявления и просьбы на этот счёт он писал сам и отсылал их в Запсибкрайисполком…

Но вот он умер. Говорили, что этот добрый человек оставил записки – несколько тетрадей, в которых подробно описывал всё происходящее с ним (даже такие детали, как скрип колёс), и очень хотел, чтобы его записи не пропали. И будто бы перед смертью он успел передать свои тетрадки одному вольнонаёмному, некоему Третьякову.

И вот – о чудо! Степану Ильичу, как и многим другим, разрешили воссоединиться со своими семьями!.. доставив их сюда… в свою ссылку… Это случилось в сентябре 32-го года.

Конечно, отъезд большой группы рабочих не случайно совпал с окончанием строительства Кузнецкого металлургического комбината, когда необходимо было сокращать число рабочих рук. С первой партией Степан Ильич был направлен по этапу в Томск. С ним был его друг Пётр Литошенко, брат Николая Литошенко, приговорённого к расстрелу вместе с отцом Степана Ильича, и прославленный на весь Барабинский край рыбак Николай Попов.

Группу «отпускников» довезли до Томска, но там вдруг оставили для строительства каких-то складов. Это было слишком… Вскоре ночью часть из них, семь человек, среди которых был и Степан Ильич с Петром Литошенко, по уговору Николая Попова ушли без разрешения, попросту – сбежали, прорезав дыры в палатках. У реки они умыкнули большую лодку и направились в Нарым. Плыли ночами.

Надо сказать, Бог что ли им помогал: был уже октябрь, но холодов ещё не было!19 Так что отважные путешественники даже по ночам не очень мёрзли в своих ватных фуфайках. Питались они тем, что могли найти в лесу и поймать в реке. В окрестности населённых пунктов удавалось иногда напиться молока – встречались сами по себе пасущиеся коровы. Правда, подоить их не всегда получалось. Степан Ильич своими крепкими руками обычно держал корову за рога, а кто-то её доил. Однако та с испугу могла ударить ногой по ведру, и молоко разливалось…

Между тем дни шли чередой, и Нарым приближался. Прийти ни с чем к своим голодающим родным главы семейств не могли, а поскольку у каждого из них были какие-то деньги, то по пути, приставая иногда у прибрежных сёл, они приобретали кое-какие продукты у местных жителей (магазины во встречных посёлках были пустые, или их не было вовсе). Самым ценным продуктом была мука или лапша, а также мыло, табак и спички.

И вот беглецы на Васюганщине! Трудно описать волнение ссыльных, вдруг увидевших – после полутора лет пребывания на краю смерти – увидевших живого и здорового своего сына, мужа, отца! Но, конечно, у нашей ссыльной семейки преобладала радость, что не скажешь о переживаниях Степана Ильича при виде голодных и худющих своих родных, прозябающих в тесноте сырой землянке. Но они были живы! Все, кроме Матрёны Максимовны… Вечная ей признательность и память.

Основой для выживания семьи Степана Ильича послужили два обстоятельства. Во-первых, самая взрослая из женщин и, по-видимому, самая мудрая, догадалась, ожидая отправку в никуда, насушить столько сухарей, что их хватило на первую, самую трудную пору. Лиза, по прибытию Степана Ильича, на его вопрос о пропитании, прежде всего, сказала ему, что без сухарей Матрёны Максимовны они бы не выжили. Большой запас сухарей брать с собой не разрешалось, так что ей пришлось их тщательно прятать среди перевозимых вещей и в подкладках одежды. Вторая причина, почему семья смогла продержаться в Нарыме до прибытия своего избавителя, как мы уже знаем – среди детей был парень, успевший поднатореть в крестьянском труде, а также в охоте и рыбалке.

Вывезти семью Степану Ильичу сразу не удалось, потому что не было оказии – реки вскоре по его прибытию стали. Предстояло зимовать, а значит, как-то нужно было добыть пропитание. Следовало предпринять что-то значительное, весомое…

В самом начале зимы Степан Ильич без разрешения покидает место ссылки и проходит пешком до реки Васюган и далее по ней до посёлка Усть-Чижапка,20 а это около семидесяти километров пути. В Усть-Чижапке был посёлок спецпоселенцев, заброшенных сюда одновременно с теми, кто был выслан на Нюрольку. Здесь Степан Ильич смог переночевать у одного ссыльного, вместе с которым они добирались до Нарыма из Новокузнецка, как стал называться Кузнецк с 32-го года.

Уже следующим днём через посёлок проезжал саночный обоз, и Степан Ильич договаривается с извозчиками за небольшую цену добраться с ними до Томска. Он сумел сойтись с суровыми возничими, представившись жителем Томска, явившимся сюда, чтобы проведать родных. Впрочем, когда ты угощаешь махоркой щедрой рукой, становится не важно, кто ты и откуда.

Степан Ильич легко вошёл в компанию извозчиков, так что смог устраиваться вместе с ними на ночлег в селениях на их пути, где они вместе кое-чем ужинали. С бывалыми мужиками он обсудил вопрос о возможности покупки за небольшую цену лошади с санной повозкой в одном из сёл по пути. Они допускали такую возможность и обещали посодействовать. Да, бывает, что крестьяне избавляются от лошади перед вступлением в колхоз или продают за любую предложенную цену колхозных, пребывая в оном.