Реальная история гвардии старшего сержанта. Документальная повесть

Заявление отца Степана Ильича Журавский избирком, конечно, не рассматривал, ведь Илья Яковлевич был уже под опекой Объединённого Государственного Политического управления, уполномоченного расстреливать противников советской власти за организацию контрреволюционных выступлений. Судя по тексту заявления Ильи Яковлевича, при его написании он не знал ещё, что ему предъявляется именно это обвинение, о чём ему не сказали, и о чём он, конечно, сам никак не мог догадаться. Судя по всему, он услышал это обвинение только на заседании тройки…

Интересно, что список репрессированных ОГПУ сильно отличался от списка рекомендованных к высылке и расстрелу сельсоветом, списка, который был послан в высшую инстанцию за три дня до ареста осуждённых. Становится очевидным, что расстрельный список готовился не сельсоветом, а ОГПУ, и у этого государственного политического органа были свои соображения, кто на селе потенциально может, в силу своего авторитета среди сельчан, повести их мимо решений, убийственных для крестьянских хозяйств. Таких авторитетов, по мнению ОГПУ, было на селе всего 7, а не 16, как считал Журавский сельсовет, причём из этих 16 только трое фигурировали в числе тех роковых семи – это Илья Черняк, Николай Литошенко и Наум Соловьёв, как самые богатые на селе. Из других четверых расстрельного списка Адриан Кирейчук по состоянию хозяйства не дотягивал даже до середняка, а трое других были служителями церкви – священник Богданов Василий Сергеевич, церковный староста Черненко Петр Лаврентьевич и его отец, бывший церковный староста Черненко Лаврентий Петрович, которому в ту пору было 78 лет! Здесь бросается в глаза такая важная вещь – считай, почти половина расстрелянных были служителями православной церкви, что, наряду с совсем небогатым Адрианом Кирейчуком, которого никак не назовёшь «эксплуататором», свидетельствует о том, что репрессии ОГПУ были направлены не против «эксплуататоров», как таковых, а против лиц явно или потенциально недовольных политикой власти на селе.

Примечательно, что рекомендация сельсовета органам ОГПУ подвергнуть репрессиям главу местных баптистов Болваненко Макара Павловича осталась без внимания. По-видимому, власть предержащие считали баптистов временно своими попутчиками в борьбе с главным своим идеологическим врагом – православной церковью, как одной из основ российской государственности. С другой стороны, члены сельсовета показали свою приверженность православной вере, не включив ни одного служителя церкви в свой расстрельный список.

Нельзя не заметить также, что большое различие в количестве осуждённых органами ОГПУ (7) и рекомендованных к осуждению членами сельского совета (16) говорит о ведущей роли зависти и сведению личных счётов при составлении репрессивного списка последними.

О том, что следствие относительно этой несчастной семёрки, как отмечалось, закончившееся в день ареста, действительно проводилось, свидетельствует довольно обширное обвинительное заключение, в котором доказывается «обоснованность» и «законность» жёсткого постановления. Наиболее содержательная его часть выглядит так:

Все обвиняемые увязались в тесную группировку. Группа собиралась тайно по вечерам в доме священника Богданова и у кулаков Черняка и Литошенко. Черняк вёл агитацию против женщин – Если вступите в колхоз, на вас будут ставить печати. Вся группировка вела агитацию по уничтожению сельскохозяйственных машин. Черняк говорил: Всё равно голодень у нас их заберёт. Организовывали контрреволюционные выступления. Отравили колодец. Уничтожали скот. Не выполняли сдачу хлеба, прятали его. Вели агитацию за сокращение посевов, чтобы меньше сдавать советской власти хлеба. Литошенко говорил: Советская власть недолговечна, скоро придёт ей конец.

В июне 1929 г. Черненко Пётр после посещения Богданова распространял слухи о появлении письма с неба, написанного золотыми буквами, и призывал верующих с церковной паперти не вступать в колхоз.

В борьбе с советской властью в дни исторической колчаковской контрреволюции (1919 г.) у Литошенко стоял колчаковский карательный отряд. По инициативе Литошенко был арестован Горик Григорий (избит шомполами до потери сознания) и Соловьёв Константин (после истязания убит выстрелом из винтовки). В услужении карательному отряду проявлял и Черняк.

Виновными никто себя не признал.

Настоящее дело следствием считать законченным и направить в Прокуратуру по Барабинскому округу для рассмотрения в ОГПУ во вне судебном порядке.

Что касается обвинений «в услужении карательному отряду» колчаковцев, то ясно, что это наговор – виновных в этом давно бы уже расстреляли. Скорее всего, осуждённые узнали о своей приверженности к колчаковской контрреволюции только при прочтении приговора. Этот наговор нужен был особой тройке, чтобы оправдать своё решение о расстреле, решение, которое не может быть вынесено без указания о фактах противостояния осуждённого законной власти, пусть даже не доказанных. Ну и что! Не оказывали услуги колчаковцам? А если бы сейчас появился Колчак? Вы только этого и ждёте! Кто поверит, что вы довольны советской властью, очищающей ваши закрома? Нет, это очень целесообразно с нашей стороны устранить вас с нашего пути к светлому будущему.11

Опуская откровенно ложные обвинения (Организовывали контрреволюционные выступления. Отравили колодец), остановимся на строке обвинения Не выполняли сдачу хлеба, прятали его. Обременительность индивидуальных налоговых обложений можно хорошо видеть на примере хозяйства Ильи Яковлевича. Вся его посевная площадь составляла 14,25 десятин, и сеял он на ней пшеницу и овёс. При урожайности пшеницы в то время не выше 4 ц с десятины и при допущении, что в 1929 году он все поля засеял именно этим хлебным злаком, он мог собрать 57 ц зерна (около 350 пудов). В это трудно поверить, но на 1929 год Илью Яковлевича обязали сдать по линии хлебных заготовок именно 350 пулов! И ещё труднее поверить – он сдал всё полностью! Но не тут-то было – после этого его обязали сдать дополнительно ещё 100 пудов! И сразу после этого его арестовали.

Софья посчитала арест своего мужа верхом несправедливости. Вот что она писала в одной своей замечательной жалобе:

Мой муж Черняк Илья не задавался той целью, чтобы эксплоотировать т. е. не задавался целью, чтобы за счёт чужого труда поднять своё хозяйство, а всё время работал в своём хозяйстве сам со своими детьми.

Я не говорю того, что у нас не должно быть лишонных права голоса. Я не говорю того, что у нас не должно быть кулачество, но понимаю, что это должно быть тогда, когда человек производит систематическую эксплоотацию батрачества с целью того, чтобы за счёт чужого труда поднять своё хозяйство. И если лишать нас права голоса по хозяйству то по нашему хозяйству мы не подходим к кулакам. Мы без эксплоотации батраков не должны быть лишены права голоса т. к. за это говорит и сама власть и партия, говорит, что середняки не должны быть лишены права голоса. А по этому выше изложенному решение Юдинской районной Комиссии Считаю Неправильным. И прошу окружную Комиссию разобрать со всей внимательностью и серьёзностью мою жалобу и восстановить в правах голоса.

Софье, приехавшей на свидание с мужем в Каинскую тюрьму в конце марта 30-го года, было сказано, что Илью Яковлевича Черняка услали из тюрьмы неизвестно куда. Недоумевая и удивляясь, она несколько раз обращается к властям с просьбой разыскать и восстановить право голоса своему ни в чём не повинному мужу… Никакого ответа ей не давали. Это услали неизвестно куда было, как пропал без вести. Значит, всё-таки, возможно, он жив! Однако ходили слухи, что всех семерых, расстреляли. Куда усылают человека, расстреливая? В вечность, на небо, на тот свет…

Но вот в апреле 1930 происходит обновление сельсовета, и вместо Ивана Соловья председателем становится приятель Степана Ильича, хороший хозяйственник Василий Кошарный, между прочим, член партии большевиков. Он не поверил слухам, что Илью Яковлевича расстреляли. На одном из первых же заседаний сельсовета под своим председательством, состоявшемся 26 апреля 30-го года, он предложил рассмотреть завалявшееся заявление Ильи Черняка о восстановлении в избирательных правах. И Кошарный подписывает следующее Постановление:

Черняк Илья был лишен за Молотилку Каковую имеет с 1927 г. Но батраков совершенно не имел. Никаких. Молотьбу производил за цену указанную с/советом. Признаков же Закобаления нет. А поэтому права Голоса Восстановить.

Примечательна также КАРТОЧКА лишённого избирательных прав Черняка Ильи Яковлевича, которую также составил Кошарный. В ней повторялись старые данные о составе семьи, поголовье скота и был повторён перечень машин, но теперь указывалось: наёмных рабочих постоянных и сезонных нет. Поскольку такая карточка заполняется только для лиц, лишённых избирательных прав по признаку найма рабочей силы, о чём гласит надпись на самой этой карточке, указание отсутствия наёмного труда ставит само лишение прав неуместным. Ранее копию этого Постановления и эту КАРТОЧКУ Кошарный давал Софье для подкрепления её просьбы о помиловании мужа. Теперь он советует и Степану Ильичу послать заявление в Районную избирательную комиссию с просьбой восстановить себя в избирательных правах, приложив эти документы. Поскольку все обвинения отца автоматически переносились и на его сына, Кошарный посоветовал сконцентрироваться на оправдании именно Ильи Яковлевича:

В 1927 году мы работали совместно совокупивши два двора с гражданином односельчанином Запашным Василием Николаевичем, что он подтверждает сам поэтому сельизберком недооценил этого дела и признал работавшего с нами Запашного как эксплоотированного. А что касается молотилки, отец работал на стороне, но без наёмного труда, работал на ней сам, других эксплоотируемых отраслей нет никаких, с малых лет мы, отец и я занимаемся крестьянством. На основании изложенного прошу Юдинскую избирательную комиссию рассмотреть моё ходатайство осторожно и более целесообразно и лишения с меня, и всей нашей семьи прошу снять. В избирательных правах восстановить.

Ответа на заявление не последовало. Мало того, вскоре забрали и самого заявителя. Это произошло 30 августа 1930 года.

Арест Степана Ильича привел его мать и жену к глубокой панике. Первая осталась с четырьмя детьми в возрасте от трёх до пятнадцати лет, вторая – с одним ребёнком годовалым и другим в своей утробе. Софья и Лиза снова пишут заявления о восстановлении прав своих мужей, объясняя, что все предъявленные им обвинения недействительны, тем более для Степана, который был отделён от отца два года назад и хозяйство имел совсем небогатое. Да и жил-то он ведь в пластяной избе, так какой же он богач? И как может быть виноват сам Илья Яковлевич, если налоги он платил целиком и без задержки! Бедные женщины и думать не могли о его каких-то преступлениях против советской власти, ведь никто не удосужился сказать им об этом обвинении… Никакой реакции властей на вопли несчастных женщин не последовало.

Но опять со всей энергией вступился теперь уже за Степана Ильича Василий Кошарный, поскольку был уверен, что его друга преследуют незаконно. Степан Ильич был отправлен на лесоповал в Каргатское лесничество Чулымского района Западно-Сибирского края (с 1937 г. – Новосибирской области). Лагерь находился в селе Пенёк, небольшое село на речке Каргат в 55 км севернее села Чулым, что на транссибирской магистрали. Кошарный не побоялся встретиться с арестантом, чтобы написать с ним заявление в Журавскую избирательную комиссию о восстановлении права голоса. Затем он сумел настоять на обсуждении там этого заявления и добиться благоприятного постановления. Он сделал и прислал Степану Ильичу выписку из протокола. На обратной стороне документа Кошарный осмелился послать привет своему другу словами, написанными карандашом: Добрый день дорогой Степан Ильич. Далее Кошарный переправил заявление Степана Ильича и выписку из протокола в следующую инстанцию, в районную избирательную комиссию. В заявлении снова объясняется полная невиновность заявителя:

Ходатайствую пред Журавской Избирательной комиссией о возстановлении меня в правах голоса как лишенного за отцовское имущество из которого я отделен уже второй год по раздельному Акту. Считаю себя не виновным ни в каком положении. Моя семья находится совершенно в другой, своей избе, а я нахожусь в настоящее время на принудительных работах. Моё имущественное положение: лошадь 1, корова 1 и баранов 2. Инвентарь: жатка 1, фургон 1, плуг 1, телега 1. Построек: изба пластяная 1, анбар деревянный 1. Так что по имущественному положению я средняк. Поэтому я считаю лишили меня права голоса неправильно. Я Черняк Степан Ильич, имея от роду 21 год, я ещё не чувствую себя в противном настроении против государства и за свою молодую жизнь я не имел наемного труда и не закобалял ни одного батрака и почемуто я попал в такое позорное лишение. Изо всего вышеизложенного а также как думаю я, а так же видно и вам, что я лишению не подлежу как крестьянин маломочный середняк. И я думаю, что в Журавской избирательной комиссии к моему заявлению отнесутся со всей сурьёзностью и разберут его в действительности так как это нужно, а по этому ещё раз прошу Журавский Изберком разобрать мое заявление и возстановить меня в правах голоса как честного крестьянина середняка.

Но вот через месяц, уже в начале 31-го года, Кошарный извещает своего друга о решении районного Избиркома на его заявление о реабилитации: ОТКАЗАТЬ, как эксплаотатору чужого наёмного труда.

Надежды на милость властей падали… Степан Ильич, омрачаясь в душе, сильно загрустил. В одночасье лишившись всего – земли, семьи и свободы, он теперь лишился и надежды… Случившаяся невероятная, неправдоподобная катастрофа никак не могла быть освоена разумом.

Отдельно и остро Степан Ильич переживал об отце. Он привык чувствовать рядом неколебимого, сильного и мудрого наставника. Теперь его лишили этой опоры, лишили навсегда – он был уверен, что отца расстреляли. Да, Софье сказали в Каинской тюрьме, что её мужа услали неизвестно куда. Но это же, как без права переписки, то есть, скорее всего, – расстрел. Все здравомыслящие были уверены, что Илью Яковлевича и осуждённых с ним подвергли высшей мере наказания, только такие слухи ходили по селу.

На самом деле постановление тройки о расстреле журавских врагов советской власти не был полностью приведён в исполнение. После трёх десятков лет Николай Литошенко и Наум Соловьёв вдруг появились в Журавке. Они рассказали, что вместе с Ильёй Яковлевичем были переведены в один из лагерей Дальнего Востока – около станции Бикин в Хабаровском крае. Когда их гоняли строем на работы, они бросали на дорогу записки с адресом на село Журавка в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь найдёт эти послания и даст знать об их авторах на их родине. Но, как они выражались: «Сталинские опричники несли службу чётко». По их словам Илья Яковлевич умер незадолго до их «амнистии». Однако официально все они до сих пор считаются расстрелянными, в чём можно убедиться, обратившись в ФСБ Российской федерации. Это, что касается кулаков. Другие же из этого расстрельного списка, служители церкви Василий Богданов, Пётр Черненко и его отец Лаврентий, а также небогатый крестьянин Адриан Кирейчук, были оставлены в Каинской тюрьме и, по-видимому, действительно расстреляны.

Приписанные к смерти

В Журавке подлежащие выселению за пределы округа ждали предполагаемого отъезда в неизвестность. В общем-то, ходили только слухи об этом. Да, вроде было такое постановление, но никто о высылке их не предупреждал. Но и трудно было поверить, что вот так просто возьмут и увезут куда-то к чёрту на кулички с детьми, с малыми детьми! и… куда? зачем? за что? Женщины на всякий случай обдумывали, что нужно будет взять с собой.

Софья с тётей Ильи Яковлевича Матрёной Максимовной занимались детьми… собственно, оставалось только это – ухода за скотиной они были уже лишены. Лиза продолжала обходиться одна, но теперь у неё было уже два ребёнка – второй, мальчик, родился в январе 31-го. Ему дали имя деда, назвав Ильёй. Окрестить младенца не удалось – церковь не работала по отсутствию священника…

Никакой поддержки или сочувствия от сельсовета или информации о намерениях властей по отношению к семьям репрессированных уже не было, потому что Василия Кошарного сняли с поста председателя сельсовета…

Новый состав сельсовета готовился произвести опись собственности семей кулацких хозяйств, подлежащих выселению. Правда, эти хозяйства уже обобрали перед арестом глав семейств, но, может, что ещё у них завелось, и не везти же это им с собой! Однако сверху приходит распоряжение срочно произвести сначала обыски на предмет наличия оружия и денег. Да, конечно, высылаемых женщин надо разоружить. А деньги… они колхозу вот как нужны!

Сохранился акт такого делопроизводства в избе матери Степана Ильича:

1931г. Мая 10 дня. Я председатель Журавского с/сов. Чухно Ф в присутствии понятых грн с. Журавка Самусь и Шеверда постановили настоящий акт о ниже следующем Сего Числа производили обыск у гр-ки с. Журавка подлежащого к выселке из пределов Чистоозёрного рна Чернякова София при обыске обнаружено следующее: при обыске оружия денег и денежных документов не оказалося очом и постоновили записать настоящий акт.

Вскоре была произведена и опись имущества. Конечно, описи были очень краткими. За гражданками Черняковой12 Софией Ивановной и Черняковой Елизаветой Ивановной записали по избе пластяной, по одному топору, муки 1 и 5 пудов, пшеницы 15 и 10 пудов соответственно.

Да, небогато было с имуществом высылаемых – в их собственности имелось только по одному топору, ведь избы пластяные, числившиеся в описях перед арестами их мужей как хаты деревянные, уже перешли в собственность колхоза. Что касается муки и пшеницы. При аресте глав хозяйств эти продукты были изъяты полностью. Да их и немного было. Например, у Ильи Яковлевича, согласно описи его имущества перед арестом, числилось всего 3 пуда пшеницы, а муки 1 пуд. То, что какие-то пуды того и другого появились в домах Софьи и Лизы – это были продукты, собранные их родственниками и переданные в их семьи для пропитания не только сейчас, но и с надеждой, что этот бесценный груз в каком-то количестве удастся им взять с собой.

И вот предчувствующим недоброе объявляют об их отъезде в Томск и далее по реке на север. На сборы в путь на край света дают всего три часа.

Приписанные к смерти… Отправляя несчастных женщин и детей на северное безлюдье, им запретили брать с собой большой запас продуктов. Так что имеющиеся пуды муки и пшеницы остались голодным колхозникам. Удалось только, кроме пропитания на дорогу, взять с собой мешочек сухарей… это для вида, а ещё некоторое их количество Матрёна Максимовна заранее поместила в подкладки одежд…

В списке высылаемых под заголовком «Семья Степана Ильича» были перечислены восемь человек:

Софья (40 лет) с детьми: Николай (16), Дуся (13),

Трофим (9) и Вася (7 лет),

Лиза (21 год) с сыном Ильёй (пятимесячным) и

Матрёна Максимовна – тётя Ильи Яковлевича (97 лет).

В список не попал старший ребёнок Степана Ильича. Его двухлетняя дочка Аня к моменту высылки «потерялась» – её спрятали в своём погребе родители Лизы.

Переселение семей «кулаков» из Журавки в Нарымский край произошло в мае 1931 года. Нарым на языке местных жителей, селькупов, – «болотный». Так, по имени его центра, называют обычно весь Нарымский край. Собственно село Нарым находится на реке Оби в 425 километрах северо-западнее Томска. Нарымский край – это 4/5 части современной Томской области, исключая территории крайнего юго-востока с её административным центром. Малозаселенная, болотистая, известная своими морозами и нестерпимым гнусом местность была идеальной для «исправления» неугодных, как при царской, так и при советской власти.

Из Журавки до Томска арестантов везли на телегах. Охранниками были деревенские же, усевшиеся на «кулацких» коней. Спали, где застанет ночь. В Томске погрузили на баржу и – на север, на север, в топи и болота… Как удобно приговорённых к смерти транспортировать по воде! Ведь умерших в пути можно сбросить прямо в реку… Ну, упал человек в воду, ну, утонул… бывает, бывает…

Вырванные из домашнего уюта, а это были только старики, женщины и дети, они были послушны, воспринимали всё безропотно, будто затаились от всех и вся для экономии душевных сил в ожидании худшего… Баржа была перегружена. Из-за тесноты Лиза ночью в полусне свалилась с верхней палубы вместе со своим ребёнком. Сына она удержала на себе, но сама сильно ушиблась головой.

Приписанных к смерти высадили не на берегу Оби и даже не на её притоке, а притоке её притока Васюган – Нюрольке, определив их в центр Васюганских болот.13 Это более 500 км по рекам Томи и Оби от Томска, ещё 150 км по Васюгану и около 30 км по Нюрольке. Ближайшим населённым пунктом было село Каргасок на Оби недалеко от устья реки Васюган. В общем, место высылки было очень благоприятно для исчезновения должных умереть по безумной идее, предполагавшей избавление России от самых работящих и памятливых, впитавших в себя всю тяжесть и сладость результатов нелёгкого крестьянского труда. «Избавители», по-видимому, были уверены, что о запланированных смертях с этого гиблого места вряд ли когда-нибудь донесутся до потомков даже слухи…

Вышедшие на берег, не понимая ещё до конца, что с ними случилось, неподвижно стояли, глядя на катер и баржу, которые разворачивались и уже сносились течением в сторону, откуда они прибыли. Стояли и смотрели на то, что, хотя и доставило их на погибель, но было частью прошлого, живого, которое вот скрывается от них навсегда. Когда это то совсем скрылось из глаз, когда было осознано, что их бросили на выживание и помощи ждать неоткуда, в толпе несчастных начался ропот, а местами плачь и даже крик, что, в общем-то, означало проявление жизни, но жизни другой, жизни в предчувствии смерти…

Вся масса прибывших разгруппировалась по семьям, в круги своих родных. Группой Черняков стал распоряжаться старший здесь сын Софьи, Николай. Он был молодой, полон сил, и его вовсе не выводила из себя видимость смертельной опасности. Живой должен жить! А чтобы жить, нужно вертеться! Прежде всего, чтобы успокоить людей, надо срочно занять их делом! Осмотревшись, он выбрал для пристанища повышенный участок берега. До вечера было ещё далеко, а с дороги положено попить чайку. Попросив старших женщин пройти в недалёкий лес за листьями смородины для заварки чая, Николай послал Трофима и Васю, собирать хворост и всякий сушняк для костра. Сам он сообразил очаг в виде двух сучковатых опор и перекладины. Топорик и нож нашлись в сумке для вещей малыша. Топорик был тут же насажен на топорище в виде палки подходящего размера, обработанной ножом. Ведро нашлось в мешковатой сумке на самом дне. Через какое-то время разгорелся костёр, и вскипела вода, куда брошены были листья смородины. Неплохо бы какую-нибудь нагрузку к чаю. Матрёна Максимовна выделила всем по сухарику…

Теперь нужно было устраиваться на ночлег. Шалаш на скорую руку – две опоры с перекладиной, на которую набрасываются молодые берёзы и ели, и – мелкие ветки берёз и хвойные лапы на постель…

Уже в сумерках, перед самым сном, тётя Матрёна раздала всем ещё по сухарику…

Первые недели ссыльные были предоставлены самим себе, и некоторые уже тихо умирали. Сначала отходили в мир иной маленькие дети и женщины преклонных лет. Только некоторые семьи мужественно держались. Наша семейка была осколком дружной семьи, скреплённой желанием и навыками проливать пот – это было у них как бы обычаем, и даже не способом выжить, а было самой жизнью. Природа щедра и сибирская тоже. Лес, река могут прокормить и одеть человека. И счастье их, или их удача, было в том, что среди них имелся паренёк, который в свои 15 лет был уже не только вполне состоявшийся мужик с навыками и смёткой земледельца и строителя, но и обладал отменными талантами охотника и рыболова.

Поскольку ссылка началась в пору роста съедобных трав (кандыки, пучки, медуница, молочай) и в период гнездовья птиц, то спасением был подножный корм и всё, добытое разорением гнёзд (яички, выводок, иногда застигнутые врасплох взрослые особи). А у нашей ссыльной семейки, кроме того, регулярно была ещё хоть какая-то уха. Рыболовные снасти? Уходя в ссылку, Николай прихватил с собой не только их (где, кроме всего необходимого для удочек, был и небольшой бредень), но и моток проволоки на петли для зайца, конский волос на силки для рябчиков и небольшую лопатку.

Но вот недалеко от лагеря ссыльных появился пост или контора! Был построен небольшой дом, где поселились надсмотрщики, и другой – столовая для них со складом для продуктов. Вскоре было объявлено о предстоящих работах. Все взрослые должны были заниматься раскорчёвкой леса под будущую пашню и устройством землянок под будущую зиму. За невыход на работу запирали в карцер, специально построенный для этого небольшой сарай.